Карлсбад

Карлсбад

Мне радостно и грустно писать эту главу. Радостно потому, что мне довелось побывать и пожить в этом замечательном, тогда австрийском, курортном городке в Богемских горах и теперь есть что о нем вспомнить. А грустно оттого, что мне пришлось в нем так мало побыть.

Выйдя из поезда, мы с Францем, которому здесь было все знакомо, прошли на привокзальную площадь и сели там в маленький, человек на восемь, совсем пустой автобус. «Эта третья в жизни моя поездка на моторе», — отметил я про себя. Через короткое время мы доехали до небольшой красивой площади с какой-то скульптурной группой посредине. Пройдя немного пешком в гору, мы вошли на просторную открытую веранду отеля «Ганновер», в котором нам обоим предстояло работать. Нас встретили владельцы отеля — господин Лешнер, чернявый, круглолицый, среднего роста, представительный человек в черном сюртуке — воплощение радушия и любезности, и его компаньонка госпожа Петер — приятного вида стройная женщина лет сорока.

После короткой беседы за чашкой кофе, во время которой Франц дал мне хорошую характеристику, хозяйка занялась моим устройством с жильем. Мы поднялись на чердак и там, непосредственно под крышей, в небольшом закуте с мансардным окном, я увидел две простые железные койки с постелями и перинами вместо одеял. Одну из них хозяйка указала мне, сказав, что на другой будет спать мой товарищ, мальчик Франц. Вечером, ложась спать, я его увидел. Это был бледный, болезненного вида белобрысый подросток. Он очень обрадовался моему появлению. У нас с самого начала установилась дружба. Его разговорчивость помогала мне осваивать немецкий язык, а ему нравилось жить на одном чердаке с иностранцем-руссом.

Была середина апреля. Курортный сезон еще не развернулся. Приезжих было еще мало, но подготовка к их приему шла очень оживленно.

На другой день после нашего приезда хозяева, которых я буду называть герр и фрау, усадили меня составить и написать печатными буквами на русском языке текст рекламного плаката: «Гостиница „Ганновер“. Говорят по-русски». Далее шел адрес. Я написал и сделал ошибку. Вместо «Ганновер» написал «Ханновер». На эту ошибку указал мне позднее кто-то из русских посетителей ресторана. Но о посетителях я расскажу ниже. А сейчас снова о себе.

Моя, бледного Франца и еще одного мальчика, шустрого черноволосого Карла, работа состояла с утра в уборке веранды и зала ресторана, покрытии столов белыми скатертями и сервировке их к завтраку. Когда часам к двенадцати веранда и зал наполнялись посетителями, которых мы называли гостями, начиналась горячая работа. Теперь мы, мальчики, обязаны были следить за тем, не нужно ли гостям подать какой-либо напиток.

Процедура приема гостей была такая: владелец герр Лешнер, перед сбором гостей умытый, причесанный, в отлично отутюженном сюртуке, бывал уже на веранде и радушно приветствовал входящих гостей, обмениваясь с некоторыми несколькими любезными фразами о погоде, поздравляя с приездом на курорт и выражая по этому поводу свою радость, или, если гость уже пробыл на курорте какое-то время, справлялся, как идет лечение и т. п., и приглашал к любимому гостем столику, а в это время у столика вырастал уже старший официант — привезший меня сюда из Петербурга Франц Лерл. Он быстро принимал у гостя или гостей заказ, записывая его на листке бумажки. Эту бумажку с заказом у него еще быстрее перехватывал рядовой официант и несся выполнять его, а перед столиком тут же возникал один из нас, мальчиков, смотря чей это был стол, и заботливо справлялся, чего бы господа желали пить. Именно «пить», а не «выпить», так как подавляющее большинство гостей были приезжие из разных стран на лечение курортные больные и в ресторан ходили не гулять и весело проводить время, а просто питаться здоровой, часто диетической едой.

Поэтому на вопрос мальчика, что подать пить, чаще всего следовал ответ: «Свежей воды» — или название какой-нибудь минеральной воды, реже — пива, и еще реже — пузырек, граммов 150, сухого вина. Такой крохотный графинчик назывался «пфиф» — «свистулька». «Пфиф вайн!» («Свистульку вина!») — и мальчик мгновенно летел, чтоб принести заказанное.

По уходе гостя мальчик должен проворно убрать со стола посуду, отнести ее в мойку и вновь подготовить стол для следующих гостей.

Часам к двум завтрак заканчивался. Зал и веранда пустели, со столов все убиралось. Встряхивались и перестилались скатерти, и служащие могли пообедать. На обед выдавалось по тарелке супа, затем второе — что-нибудь мясное или рыбное с гарниром. Хлеб к обеду каждому из нас по отдельности выдавала сама фрау Петер, отрезая от белого батона с тмином по небольшому ломтику, граммов по 75, что мальчикам, что взрослым — одинаково.

После обеда мы немного отдыхали, затем принимались за сервировку столов к обеду гостей, который продолжался часов с пяти до семи вечера. Веранда и зал снова наполнялись публикой, и все начиналось, как и во время завтрака, только с подачей большего количества блюд, включая первое, второе и сладкое, тогда как за завтраком большинство гостей обходилось одним-двумя. После обеда гостей — опять уборка со столов, перестилка скатертей, небольшая пауза. Ужин персонала — из одного блюда.

На завтрак нам выдавали по кружке кофе с молоком и по небольшой булке.

Рабочий костюм у нас, мальчиков, состоял из черного пиджака, черных брюк и белой рубашки с накрахмаленной грудью, с крахмальным воротничком и белым галстуком. Но такая роскошь, как белая рубашка и ее частая стирка, нам была не по средствам, поэтому мы заменяли ее целлулоидной манишкой и таким же воротничком. Такая галантерея стоила недорого, а служила она подолгу. С течением времени эти наши доспехи желтели, и их приходилось менять.

Я не могу с точностью сказать, получали ли мои товарищи, мальчики Франц и Карл, от хозяина какое-либо жалованье кроме питания и койки на чердаке, которую занимал Франц (Карл был местный и жил у родителей). Знаю только, что они работали учениками по контракту их родителей с хозяевами и через три года обучения должны были быть подготовлены для работы официантами, а что это за работа, я расскажу ниже. О себе скажу лишь, что, кроме койки на чердаке и питания, хозяева не платили мне ни копейки.

Кроме перечисленных выше обязанностей на мне лежала еще одна, пожалуй, не менее важная обязанность — быть рекламой для привлечения в ресторан и гостиницу «Ганновер» приезжающих из России курортников. Для них я каждое утро заполнял на русском языке несколько карточек меню.

Из взрослых служащих в ресторане кроме старшего официанта Франца Лерла было еще три рядовых официанта — шпайзентрегера, что значит «носильщик кушаний». Это были действительно носильщики — люди очень тяжелого, изнурительного труда.

Один из них, Рудольф, высокого роста, худощавый, редко улыбавшийся мужчина лет сорока с простым деревенским лицом, был родом тоже из городка Тепла, как и Франц Лерл. Второй, небольшого роста, юркий с редкими темными, зализанными назад волосами на лысоватой голове, тоже лет сорока, по имени Венцель, часто поторапливал нас, покрикивая на местном богемском диалекте: «Орамо, орамо!» — что значило «Аброймен, аброймен!» («Убирайте, убирайте! (со столов посуду. — Ф. К.)»). У него был неприятный, резкий голос, и мы его не любили за эти его покрикивания на нас.

Третий, Альберт, молодой, лет двадцати семи человек, круглолицый, с серыми, чуть косящими глазами и русыми, гладко зачесанными, напомаженными волосами, среднего роста, прямой и стройный, имел надменный вид, как бы показывая свое превосходство над остальными. Позднее я узнал, что Альберт немного знает английский язык. Он был дерзок на руку, и я видел раза два, как он давал пощечину мальчику Францу. «Эге, — подумал я, — а в Петербурге говорят, что за границей мальчиков не бьют. Вот так не бьют. Бьют за милую душу». В общем, Альберта мы тоже не любили за его надменный вид и за это рукоприкладство.

Вот таковы были мои взрослые товарищи по работе, австрийские официанты.

Когда я видел, как работают Рудольф, Венцель и Альберт в часы пик, то есть когда во время завтрака, обеда или ужина полон ресторан гостей, у меня пропадала всякая охота стать впоследствии официантом, как они.

Представьте себе почти бегущего, одетого в черный фрак, в белую крахмальную рубаху с тугим накрахмаленным воротничком, при черном галстуке, человека с протянутыми вперед руками. А руки-то у него не пустые. В левой руке в пальцах веером две тарелки с кушаньем, а к этим двум вдоль руки вверх к плечу нанизаны еще четыре! И как только они держались? А в правой у него еще две тарелки! Причем не маленькие, не десертные, а полновесные обеденные тарелки. А сколько все они весили вместе с кушаньем! И такие шаткие сооружения из множества тарелок от кухни до веранды или до зала на расстояние больше двадцати метров, а затем между столиками каждому официанту за день надо было пронести по нескольку десятков раз. И надо отдать должное этим скромным труженикам в щегольских фраках: я ни разу не видел, чтобы Рудольф, Венцель или Альберт уронили хоть одну тарелку или неосторожно запачкали пролившимся с тарелки соусом свою одежду. Так ловко и аккуратно они работали!

Ну а какова была плата за этот тяжелый труд? Не могу сказать, потому что ни разу не видел, чтобы у них была получка. Да и слова такого я там ни от кого не слышал. Вероятнее всего, что их заработком служили те жиденькие чаевые «тринкгельд», которые оставляли им гости в виде мелких никелевых монеток рядом с тарелкой на столе. Иногда «тринкгельд» перепадали и мальчикам, но они уже заключались в одной-двух медных монетках, сунутых гостем при уходе под тарелку. То, что мальчики, убирая тарелки, находили под ними, было их заработком. Такова была традиция в той стране в те годы. Жалкий заработок.

Хозяйским питанием официанты и мальчики не всегда наедались досыта. В этом я вскоре убедился. Но сейчас расскажу о гостинице и о ее местоположении.

Гостиница «Ганновер» находилась на одной из центральных улиц, Шлосбергштрассе. Это был небольшой четырехэтажный дом. Вход в него был через открытую незастекленную веранду ресторана. За верандой шел широкий коридор, с правой и с левой сторон которого были два зала. Если погода была плохая, гости охотнее проходили в эти залы и обедали здесь. Прямо из коридора был выход в небольшой чистый двор, в заднем углу которого помещалась кухня, а напротив нее погреб, то есть помещение, где отпускалось вино и пиво.

Вино в «пфифы» и пиво в кружки наливала хорошенькая молоденькая девушка Клара с гладкой прической темных волос на прямой пробор. Косы она скручивала по сторонам лица в тугие плоские узлы, которые закрывали ей уши, и я удивлялся, как она слышит, когда хозяйка, фрау Петер, зовет ее из кухни: «Клоор, Клоор!» Мальчику Карлу фрау Петер кричала: «Кооль, Кооль!» Дело в том, что в Богемии простые люди говорили по-немецки на «о», совсем как у нас в некоторых местах на Волге.

Улица Шлосберг была не очень длинной, и как раз в том месте, где стояла наша гостиница (дальше для удобства и краткости я буду называть ее отелем), она круто поднималась в гору. По этой причине одна половина нашей веранды была много выше тротуара, а другая была вровень с ним и даже частично врезана в землю. Окна двух ресторанных залов (их было по два в каждом зале) выходили на веранду.

Глядя с веранды прямо перед собой через колоннаду и дома на набережной, я упирался взглядом в другую гору, тоже высокую, но не с такой острой вершиной, как у Кройцберга.

Эта вторая гора называлась Драйкройцберг, то есть Гора Трех Крестов. И действительно, на ее плоской вершине уже издали виднелись три больших креста. Как-то, выбрав время, я поднялся и на эту гору. И ничего интересного там, кроме небольшой лужайки да трех больших деревянных, врытых в землю крестов, не увидел. Правда, подъем на гору был очень приятен и вид с ее вершины на город очарователен. А кто и зачем поставил эти кресты, я не запомнил. Слышал только, что какие-то три досужих короля каких-то небольших государств.

Направо от нашего отеля улица мимо площади с большим домом почты полого спускалась вниз и уходила метров на четыреста-пятьсот к подножию какой-то горы, названия которой не знаю. Здесь почти во всех домах были небольшие магазины и лавочки со всевозможным товаром. В витринах этих магазинов я видел пачки русского чая, книги на русском языке с заманчивым ярлычком «В России запрещена». Ни одной такой книги я не покупал и не читал — было не на что купить и некогда читать, да и интереса к ним не испытывал.

Дома через четыре от нас стоял еще один небольшой отель «Вюртембергергоф», а рядом с ним в доме, в узеньком помещении, была аптека. Мне сказали, что в этой аптеке работает фармацевтом русский. При первой возможности я зашел туда. Там действительно оказался русский еврей лет тридцати пяти. Он отрекомендовался мне террористом. Сказал, что бежал из России после революции пятого года. Он похвалился умением делать бомбы и предложил изготовить для меня штучку к завтрашнему дню. Я деликатно поблагодарил его, сказал, что ни в кого бомбу бросать не собираюсь, и, удовлетворившись зубным порошком, ушел из аптеки. Потом я еще заходил туда как покупатель без всякого желания развивать с этим террористом дальнейшее знакомство.

Улица Шлосберг оканчивалась у подножия горы, названия которой я не знал. В самом конце улицы стояла большая белая, очень красивая четырехэтажная дорогая гостиница под странным названием «Пупп» — «Hotel Pupp». Я не пытался разгадывать это название, помню только, что у нее был очень красивый подъезд и множество небольших балкончиков во всех этажах с позолоченными ограждениями. А кругом было очень много зелени и цветов. Гостиница выглядела, как настоящий загородный дворец какого-нибудь богатого монарха.

Однако пора рассказать и о том, как я с первых дней вживался в новые, заграничные условия существования. Итак, на первый или на второй день работы в «Ганновере» я вдруг заметил, что мне мало хлеба. Еду мы получали в кухне, а ели в небольшом служебном помещении в другом углу двора. Съев выданный мне хозяйкой ломтик белого хлеба с тмином с первым блюдом, то есть с супом, я пошел за вторым. Получив что-то мясное с гарниром, я попросил у фрау Петер еще хлеба. Фрау заявила мне, что свою порцию хлеба я уже получил и мне больше не положено. Я ответил, что этого мне мало. Она отрезала мне еще немного, а потом рассказала об этом старшему официанту Францу Лерлу. Он извинился, что не предупредил ее раньше о том, что русские любят хлеб и едят его с первым и вторым блюдами, и попросил хозяйку не ограничивать меня обычным маленьким ломтиком. С тех пор когда я приходил получать обед или ужин, фрау Петер молча подвигала мне батон и нож, а сама, пока я отрезал себе нужный кус, отворачивалась в сторону то ли из деликатности, то ли ее сердце не переносило такого расточительного потребления хлеба.

Мои товарищи, официанты Рудольф, Венцель и Альберт, скоро заметили эту предоставленную мне льготу с хлебом и стали просить меня поделиться хлебом с ними. Когда я вместе с ними шел на кухню за обедом или ужином, они подмигивали мне и говорили:

— Русс, отрежь хлеба побольше и поделись с нами, нам ведь тоже не хватает. — И я отрезал чуть не половину батона и охотно делился с австрийцами, а сам думал: «Эх, вы, бедняги, в своем отечестве не можете есть досыта, просите у иностранца. То ли дело у нас в России, чего-чего, а уж хлеба-то мы едим досыта».

После пары проведенных под периной ночей я убедился, что мне под ней не спать. На родине я привык спать хоть под плохоньким, но под одеялом, в которое можно закутаться. Здесь же перина была тоже плохонькая, но закутаться в нее было нельзя. Под ней можно было лежать, но едва я засыпал и как-нибудь поворачивался во сне, перина сваливалась на пол и ждала, когда я озябну, проснусь и подберу ее.

Об этом неудобстве я рассказал Францу Лерлу, а он хозяйке, и мне в тот же день было выдано одеяло. Ничего не поделаешь, иностранец!

И еще одну льготу получил я от хозяев. Льготу больше нормы пользоваться свечкой.

А дело было так. На нашем чердаке освещения не было. Поэтому хозяйка до моего приезда выдавала слабенькому Францу свечку, чтобы он вечером мог раздеться и лечь спать. Свечки ему хватало дней на десять — двенадцать. Когда я поселился вместе с Францем в этом простом убежище, я сразу же принялся за учебник немецкого языка. Кончив работу часов в десять вечера, мы поднимались к себе. Франц укладывался спать, а я усаживался со свечкой в нише окна у крошечного столика с книгой и тетрадкой и принимался выучивать новые слова и грамматические правила немецкого языка. Одновременно с этим я осваивал и русскую грамматику, так как был в ней, при моем трехклассном образовании в деревенской школе, довольно слаб.

На немецкий язык у меня было отведено очень мало времени, всего шесть-семь месяцев, поэтому я был очень усидчив и проводил за учебником по два-три часа каждый вечер. Свечки мне хватило на три вечера. Франц объявил мне, чтобы за новой свечкой я шел к хозяйке фрау Петер сам, потому что она ему новой свечки раньше, чем через неделю, не даст. Я пошел сам. Фрау сначала удивилась, что у нас так быстро кончилась свечка, а когда узнала причину этого, похвалила меня за усердие в овладении языком и стала выдавать мне свечи, как только они у меня кончались.

Изучение немецкого языка шло у меня успешно. Выученные накануне вечером слова я на другой день старался вставлять в разговор с товарищами и гостями и прислушивался, как они произносят эти слова. Через каких-нибудь месяц-полтора я уже довольно смело мог говорить по-немецки, но, что говорят мне, я еще понимал не все и не сразу, отчего иногда получались неприятные казусы.

Как-то в дообеденное время, когда на веранде не было посетителей, к нам завернул коренастый, невысокого роста, пожилой господин. Он подозвал меня, сказал что-то о погоде, сел за столик и произнес длинную речь о своей любви к пиву, то и дело повторяя слова «теплое» и «холодное».

— Ну так тащи же мне кружечку поскорее, — заключил он свою речь и потер руки от нетерпения утолить жажду.

Речь гостя я понял так, что на улице тепло, он вспотел и от холодного пива может простудиться. Сделав такой вывод, я специальной грелкой сделал пиво в кружке теплым и поставил его перед гостем. Он, отхлебнув глоток, резко поставил кружку, выпучил на меня глаза и сделал кулаком такое движение, как будто хотел ткнуть меня в бок.

— Вы что мне подали? — спросил он ледяным голосом.

— Пиво, господин, — ответил я, чуя недоброе.

— Я вам целый час толковал, что не выношу теплого пива, и просил принести самого холодного.

— Я вам принесу другого, господин, — сказал я и быстро заменил пиво, опустив в новую кружку кусочек льда.

— Вот хорошо, — крякнул гость, выпив за один дух полкружки и сразу подобрев.

— Ну так зачем же вы принесли мне теплое пиво? — спросил он меня.

— Я вас плохо понял, господин.

— Почему? Я ведь вам ясным немецким языком сказал, что не пью теплого.

— Но я еще слаб в немецком, — ответил я.

— Разве вы не немец? — вскинул он на меня глаза.

— Я русский.

— А, русский, славянин! А вы знаете, что все славяне плохие, лживые люди? — удивил меня гость своим странным заявлением. Я не хотел ему спустить.

— Это неправда, — решительно возразил я. — Среди русских есть отдельные нехорошие люди, но разве среди вас, немцев, плохих людей мало?

— Я не немец, — сердито буркнул гость, обидясь, что я принял его за немца. — Я швед, шведский профессор, — пояснил он.

— А шведы все-все хорошие люди и среди них нет негодяев, как и среди любого народа?

Я разговорился. Откуда только брались у меня немецкие слова. Моя речь была горячей.

— Гм… гм… — кивал головой швед. — Конечно, да, вы правы, негодяи есть везде, в том числе и в Швеции, — сдался гость. Он ушел с явной симпатией ко мне.

Это была моя первая победа в международной дискуссии, в которой я защищал честное русское имя и доброе племя славян.

Один раз я спросил только что заказавшего обед ничем не примечательного гостя средних лет, что ему подать пить.

— Вакат, — невнятно буркнул гость. Напитков с таким названием в нашем ассортименте не было.

— Извините, что вы сказали? — спросил я.

— Вакат! — как-то каркнул гость.

— Не понимаю, — сознался я, беспомощно оглянувшись, чтоб позвать Франца Лерла на выручку.

— Вакат! Вакат! — застучал гость по столу кулаками. К нему подошел хозяин и спросил, в чем дело.

— Прошу у этого парня подать мне вайнкарт (карточку вин. — Ф. К.), а он не понимает. Что с ним такое? — пожаловался гость.

— Это русский, он совсем недавно приехал в Карлсбад и еще слабо знает немецкий, но он научится, — заверил гостя герр Лешнер.

— Русский? И вы держите русского? Ну, тогда я в ваш ресторан больше не ходок.

Съев свой обед, сердитый гость ушел, и больше я его в нашем ресторане не видел. О своем обещании этот русофоб сказал хозяину, хозяин сказал Францу Лерлу, а Лерл сказал мне.

— Ну и что же, хозяин не собирается меня уволить? — спросил я встревоженно.

— Только вместе со мной, — ответил Франц. — Пусть этот глюпи шорт больше к нам не ходит, зато к нам будет ходить много русских, пока мы здесь, — заключил он.

И действительно, среди посетителей нашего ресторана в скором времени появилось немало русских, о некоторых встречах с которыми я и хочу рассказать.

Как-то днем, когда посетителей в ресторане не было, я стоял на веранде и смотрел на прохожих. Я увидел поднимающуюся по улице группу. Это были пожилой мужчина в шляпе, пожилая женщина и мальчик лет двенадцати в гимназической форме. Увидя наш плакат на заборчике веранды, мальчик вскричал:

— Смотрите-ка, смотрите, по-русски написано!

Все остановились и прочитали плакат.

— Гм… Какой-нибудь колбасник выучил пяток русских слов и вот вам — говорят по-русски! — съязвил мужчина.

Меня задело презрительное отношение к составленному мною плакатику, и я сказал:

— А вот и не колбасник, и не пяток слов, а здесь по-настоящему говорят по-русски.

От неожиданности все уставились на меня. Потом мужчина недоверчиво спросил:

— Это вы что-то сейчас сказали?

— Да, я.

— Но вы хорошо говорите по-русски.

— Как видите.

— Но где вы научились так чисто говорить?

— Там же, где и вы.

— Но мы русские, из России.

— И я тоже. Из Петербурга, а родом ярославец.

Соотечественники долго и приятно удивлялись такой встрече со мной. Но на мое приглашение посетить наш ресторан они ответили, что устроились в недорогом пансионе с питанием и в ресторане не имеют нужды. С тем и расстались.

Другая встреча. Тоже не в часы пик. Какой-то господин, сев на веранде за столик, спросил по-немецки пива. Когда я принес ему кружку, он читал какое-то письмо. Я заметил, что письмо на русском языке. Когда гость опорожнил кружку, я спокойно спросил по-русски, не подать ли ему еще пива.

Гость был приятно удивлен, что перед ним соотечественник, велел подать еще пива и долго беседовал со мной. Расспрашивал, нравится ли мне в Карлсбаде, рассказывал о его достопримечательностях, высказал предположение, что я влюблюсь в какую-нибудь хорошенькую чешку и женюсь на ней.

Но я ответил, что это мне не грозит, так как перед отъездом сюда успел влюбиться в русскую девушку, свою землячку-ярославочку.

На террасу ресторана вошли и заняли столик пожилые господин и дама. У подошедшего официанта они спросили, можно ли видеть русского мальчика. Я подошел, и они заговорили со мной по-русски. Сначала они высказали предположение, что я латыш или эстонец из Прибалтики, но, услышав, что я из Петербурга и зовут меня Федором, да еще Кудрявцевым, старички пришли в тихий восторг.

— Русский, русский, из Петербурга, — повторяла умиленно старушка, поглядывая на меня. Подав старичкам «пфиф вайн», я занялся другими гостями.

Пообедав, старички стали рассчитываться. Подсчитав, сколько с них приходится за поданные блюда, старший официант, или, как он обычно назывался, цалькельнер, то есть кельнер-кассир (это был Франц Лерл), спросил:

— А сколько вы скушали хлеба?

— Чего? — не поняли старички.

— Сколько ломтиков хлеба вы съели за обедом? — повторил вопрос Франц.

— А мы не считали, разве это нужно помнить?

— Да, — вздохнул Франц, — в Австрии такой порядок — хлеб считают отдельно.

— Странно, очень странно, этак вы подадите нам чай и за сахар спросите отдельную плату, — возмущался господин. Потом, успокоившись, он рассчитался, заказал пару бутылок какого-то вина и попросил прислать к ним это вино на дом с тем условием, чтобы заказанное принес им в свободное от работы время русский мальчик.

Когда посетители из ресторана схлынули, я понес старичкам заказ. Жили они недалеко, и я быстро их нашел. Они занимали небольшую уютную меблированную комнату в частном доме. Среди немецкой обстановки комнаты я увидел на маленьком столике в углу небольшую раскладную, из трех частей, икону в серебряной оправе. Перед иконой горела лампадка.

Старички встретили меня приветливо, усадили в кресло, сели в кресла сами и начали расспрашивать, как я попал в Карлсбад, нравится ли мне здесь и когда я вернусь домой.

Я делился с ними впечатлениями и отвечал на вопросы.

— Ах ты господи, смотри ты, куда приехал Федя, — приговаривала старушка, а старичок, вспомнив, как здесь в ресторанах получают отдельно за хлеб, приговаривал:

— Да, брат Федя, это тебе не Россия, тут, брат, с хлебцем туго.

А я сидел, и мне почему-то вспоминалась повесть Гоголя «Старосветские помещики».

Наговорившись со мной вволю, старушка дала мне серебряный гульден (около одного рубля).

— Как вы мне много даете, здесь никто на чай по гульдену не дает, — заметил я.

— А это тебе и не на чай, а на гостинцы, — поправила меня старушка, а старичок повторил:

— Это тебе, брат, не Россия.

Дней через пять после этого я шел через площадь отправить в Петербург письмо брату Илюше, как вдруг услышал, что кто-то меня зовет:

— Федя, Федя, постой!

Я оглянулся. Ко мне поспешно шла та знакомая старушка, что дала мне гульден. Между прочим, с того дня я ни ее, ни ее мужа не видал, они больше у нас не были.

— А мы завтра уезжаем домой, в Россию, — сказала она, подходя ко мне. — Увидела, ты идешь, и хочу проститься. Ну так до свидания, Федя, — сказала она растроганно, — счастливо оставаться.

— До свидания, госпожа, счастливого пути, — ответил я.

— А это тебе, — протянула она мне гульден.

— Да за что, госпожа? — засмущался я.

— Возьми, возьми, это тебе на гостинцы.

Я взял. Она попрощалась со мной за руки и, торопливо перекрестив меня, повернулась и ушла.

Мне говорили, что в Карлсбаде имеется русская церковь. Вскоре после приезда мне захотелось в ней побывать. Узнав у товарищей, как ее найти, я пошел на нее посмотреть.

Церковь как церковь, в русском стиле, с главами в виде луковиц. Кругом много зелени и цветов. На двери церкви была приколота записка с извещением о том, с какого дня начнутся регулярные богослужения. Пока я ее читал, ко мне подошел скромно одетый худой человек и на каком-то языке, которого я сразу не понял, спросил меня о чем-то. Потом по некоторым, похожим на русские, словам я догадался, что он спрашивает, когда откроется церковь. Я объяснил. Он ушел. Я тоже пошел домой, но метрах в ста от церкви меня остановил постовой полицейский лет сорока, с рыжими усами, в клеенчатом шлеме. Он спросил меня о человеке, с которым я говорил у дверей храма. Я о нем ничего не знал. Полицейский поинтересовался мной. Спросил, где живу, работаю, кто я такой. Узнав, что я русский и приехал, чтобы научиться говорить по-немецки, похвалил меня и тут же начал учить своему языку. Показав на свои ботинки, сказал протяжно: «Шуэ», потом на перчатки на руках: «Хандшуэ». Эти слова я знал и без него. Он попросил назвать эти предметы по-русски. Я назвал. Он сказал:

— Заходи ко мне на пост, когда будешь здесь, я буду учить тебя говорить по-немецки, а ты меня по-русски, я очень люблю русский язык.

Я больше никогда не видел этого полицейского и не искал с ним встречи, хотя недели через три и приходил в русскую церковь, когда она была открыта и шла служба.

Это было в воскресенье. Войдя в храм, я обратил внимание, что среди молящихся было немало солдат и офицеров в австрийской военной форме. Было странно видеть, как они вместе со всеми крестились по-православному, в определенные моменты вставали на колени или склоняли головы, когда проходил дьякон с кадилом. По окончании службы, во время которой мне хорошо запомнился возглас священника, после упоминания российских благочестивейших и самодержавнейших государя, государыни, наследника и всего царствующего дома он четко, нараспев произнес:

— Обладателя страны сея, императора австрийского Франца Иосифа да помянет Господь Бог во царствии Своем всегда, ныне и присно, и во веки веков!

— Аминь, — пропел хор.

Позднее я сообразил, почему в русской церкви были австрийские военные, — потому что у «обладателя страны сея», его апостольского величества, как титуловали австрийского императора, среди подданных были целые славянские народы, и в том числе немало православных.

Через несколько дней после посещения церкви я, стоя на террасе, увидел подъезжающий автомобиль, в котором сидели молодая дама и мужчина.

— Здесь, — сказала дама по-русски, увидев на стене плакат на русском языке. Автомобиль остановился, молодая пара вышла из него и вошла на террасу.

— Юнге, — обратилась ко мне дама по-немецки, — у вас работает русский мальчик?

Она была молода, стройна и красива какой-то особенной русской красотой, приветливой и доброй, мужчина был под стать ей. Мне захотелось пококетничать с ними.

— Да, работает, — ответил я по-немецки же.

— Так позови его к нам, пожалуйста, — сказала она.

— Слушаюсь, — ответил я, повернулся и через коридор прошел служебную комнату и через две-три минуты вернулся к ожидавшим гостям и остановился перед ними.

— А где же русский мальчик? — нетерпеливо спросила дама после короткой паузы.

— Он перед вами, — улыбаясь, ответил я по-русски.

— Ах, это вы и есть русский мальчик, — рассмеялись гости. — Что же вы нас разыгрываете, а не сказали сразу, что это вы и есть?

— А это вам за то, что вы сразу не признали во мне русского, а приняли за австрийца, — объяснил я им свою шутку.

В это время к нам подошел, сияя радушием и белоснежной манишкой, хозяин гостиницы герр Лешнер. Приветливо раскланялся. Осведомился:

— Господа из России?

— Да, мы русские, — ответила дама. Хозяин сделал широкий жест, приглашая гостей занять столик.

— Мы бы хотели пообедать одни, в кабинете, есть у вас кабинеты? — спросила дама; она отлично говорила по-немецки.

— К сожалению… — ответил хозяин. — Но я вас устрою в совершенно свободном зале, где вы будете одни. — И он провел гостей в зал слева от коридора. Там никого не было.

— У нас к вам просьба, — обратилась к хозяину дама. — Не можете ли вы ненадолго освободить нашего юного земляка от его обязанностей? Пусть он побудет с нами.

— О, пожалуйста, с большим удовольствием, — заулыбался хозяин и, обращаясь ко мне, сказал: — Я вам разрешаю, Теодор, оставайтесь с гостями, — после чего он ретировался.

— Вот и отлично, — обрадовалась дама. — Будьте нашим гостем, Федя, садитесь с нами обедать, — неожиданно пригласила она меня. Я смутился. Мне радостно было видеть такую красивую веселую соотечественницу, но чтобы сидеть рядом с ней за столом, разговаривать с ней и ее мужем, этого я себе не представлял.

— Садитесь, садитесь без стеснения, будьте нашим гостем, — поддержал жену молодой муж, подвигая мне стул. Я сел. Сели и они. А перед нами уже стояли в ожидании заказа цалькельнер Франц Лерл и кельнер-шпайзентрегер Венцель.

— Выбирайте, что вы будете кушать, — протянула мне меню дама. Я попросил, чтобы она как хозяйка стола выбрала сама, чем угостить гостя. Она быстро выбрала какие-то три блюда, и, пока Венцель выполнял ее заказ, мои русские застольники весело и с большим интересом слушали историю моего приезда на этот прославленный богемский курорт, о моем положении здесь и о первых впечатлениях от заграницы. Я им охотно рассказывал, делился впечатлениями. Они так спокойно вели беседу со мной как с равным, что я перестал смущаться и, обедая, все любовался на эту пару молодых, красивых и таких сердечных соотечественников.

Они рассказали, что слышали обо мне в клубе при церкви и вот решили убедиться, что я действительно простой русский юноша, и познакомиться со мной. Кто они сами такие, я не решился расспрашивать. Они дружески простились со мной и уехали. Больше я их никогда не встречал.

Выше я рассказывал о сердитом немце, который, узнав, что я русский, перестал ходить в наш ресторан. Но были и другие немцы, которые относились ко мне доброжелательно.

Во время работы мы с Францем Лерлом иногда переходили на русскую речь. Слыша это, некоторые спрашивали, как мы говорим. Франц отвечал, что по-русски и что я русский, учусь говорить по-немецки. Гости одобрительно кивали мне головой и говорили: «Sch?en, sch?en» («Прекрасно, прекрасно»).

Помню, за столиком у колонны всегда три раза в день кушала пара пожилых людей, очень аккуратный мужчина с совершенно белой головой и розовым лицом и такая же, как он, полная женщина. Официанты относились к ним особенно почтительно, называли «экселенц» («превосходительство»). Столик, за которым они ели, обслуживал напитками я. С первого дня, как эта пара появилась у нас, она узнала, что я русский.

— Русский, — произнес среброголовый господин, — это хорошо; хочет научиться говорить по-немецки — это прекрасно!

После этого каждое утро, когда я подавал им к завтраку бутылку минеральной воды «Эмс», он неизменно спрашивал меня:

— Ну, каковы ваши успехи в немецком, мой русский юноша?

Я отвечал ему, как умел, примешивая к речи только что выученные накануне вечером на чердаке слова.

— Ничего, дела идут вперед, — хвалил он меня и добавлял: — Aller Anfang ist schwehr! (Все сначала бывает трудно!) — А его жена, глядя на меня, повторяла эти слова еще более сочувственным тоном. И так изо дня в день.

Вскоре я узнал от товарищей по работе, что этот ласковый господин — адмирал германского флота Кнорр.

Но другой германский очень высокопоставленный военный оказался в отношении ко мне очень грубым и неумным.

В один из дней за столом в углу у окна в зале устроилась компания посетителей — два рослых, плотных, средних лет мужчины с круглыми бритыми головами и две крупные, полноватые женщины. Все с очень важным выражением на лицах. Их стол обслуживал напитками Карл. Но в этот момент он куда-то отвернулся. Один из важных господ кивнул мне. Я подошел, и он начал мне что-то пространно говорить, обращаясь с вопросами то к своему товарищу, то к дамам. Те ему что-то отвечали, а я слушал, старался понять, но ничего не понимал, а переспросить боялся: а ну как опять не пойму, заругаются! А вид у господ уж очень важный и строгий.

— Гут, — ответил я, когда господин перестал говорить, и, подбежав к Францу Лерлу, сказал ему по-русски, что ничего не понял и не знаю, что подавать тем господам. Ругнувшись про себя, Франц подошел к важным гостям и попросил повторить заказ. Гости что-то ему недовольно ответили, Франц им опять что-то сказал, и все они удивленно повернулись ко мне и стали меня рассматривать. В это время появился Карл. Франц передал ему заказ на напитки господам, а я за работой и забыл про них. Позднее, когда обедавшие разошлись из ресторана, Франц сказал мне по-русски (со мной он всегда говорил по-русски):

— Знаешь, кому ты сегодня не угодил?

— Нет.

— Этот глюпи шорт, которого ты не понял, есть начальник германского Генерального штаба генерал Мольтке. Он ругался, зачем ты его не понял, я ему сказал, что ты русский, и ты знаешь, что он сказал?

— Не знаю.

— Он, этот глюпи шорт, сказал, что если все русские такие, как ты, и ничего не понимают, то русских бояться не надо. Вот глюпи шорт, так и сказал, — смеялся Франц над генералом, — сам признался, что боится русских, вот глюпи шорт, — повторял он, издеваясь над этим пруссаком.

— Франц, — спросил я, — а почему этот такой важный и богатый генерал пришел обедать со своей компанией в наш такой простой и скромный ресторан?

— О, это у германских генералов такой обычай. В этой гостинице всегда, когда приезжал в Карлсбад лечиться, жил и в этом ресторане питался прусский канцлер Бисмарк. Вот почему прусские генералы, когда бывают здесь, раза два или три обедают в нашем ресторане, в память Бисмарка.

Мольтке еще раз или два посетил наш ресторан вместе со своей компанией и исчез. Больше я его никогда не видел.

Кроме Мольтке и того сердитого немца, который требовал «вакат», я ни от кого больше открытой неприязни не встречал. Но мне не один раз приходилось наблюдать недружелюбное отношение немцев к чехам, настоящим хозяевам Богемии. Так, когда наш чернявый хозяин герр Лешнер радушно приветствовал входящего гостя, а затем быстро ретировался, некоторые из гостей спрашивали меня, опасливо кивая на хозяина:

— Скажите, юнге, ваш хозяин не чех? — И получив ответ, что хозяин гостиницы истинный австриец, гость спокойно усаживался за столик и обедал или завтракал, а я про себя насмешливо думал: «Эх ты, боишься чеха, а и не подозреваешь, что перед тобой тоже славянин, русский».

Я уверен, что, если бы такому чехофобу сказать, что хозяин чех, а тем более что я русский, он бы сразу повернул к выходу.

Помню случай дружелюбного отношения ко мне одного гостя, по-видимому немца. Наблюдая за работой моих товарищей и учась у них не только говорить, но и отношению к гостям, я подметил, как наши официанты при уходе гостей из ресторана или с веранды, а иной раз успев подать им пальто или зонтик, с вежливым поклоном говорили загадочное для меня слово «кисдиханд», которое по интонации немножко напоминало русское «до свиданья». И вот я тоже при случае стал так прощаться с гостями, не забыв сначала поискать это выражение в словаре, но там никакого «кисдиханд» не было.

Как-то раз, подав какому-то пожилому господину пальто со стоявшей возле дверей вешалки, я, подражая щегольскому произношению этих слов Венцелем, с поклоном произнес:

— Кисдиханд.

— Что вы сказали? — удивленно спросил гость.

— Кисдиханд, — повторил я.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся гость, — неужели вам, милый юноша, было бы приятно поцеловать вот эту мою руку?

— А что я сказал? — спросил я, удивленный его смехом.

— Вы сказали, милый юноша, «целую ручку». Разве вы не знаете, что эти слова прилично говорить дамам?

Я сказал, что еще не знаю всех тонкостей здешнего этикета. Узнав, что я приезжий русский, гость очень дружелюбно простился со мной. В следующие разы, когда я провожал его, я ему этих трех немецких слов «кюсе ди ханд» (Kuesse die Hand) больше не говорил, зато с удовольствием говорил их дамам, особенно молодым и симпатичным.

Я уже писал, что наши кельнеры Рудольф, Венцель и Альберт не всегда были сыты хозяйскими харчами, даже и тогда, когда я делился с ними хлебом. И вот, чтобы подкрепиться во время пауз между часами пик, они часто посылали в соседний киоск мальчиков Карла или Франца купить им по горячей брауншвейгской колбаске, размером и видом вроде нашей сардельки, которые тотчас и съедали.

С бледным мальчиком Францем, с которым я успел подружиться и любил поболтать по вечерам, учась говорить по-немецки, жить вместе на чердаке мне пришлось недолго. Месяца через полтора после моего приезда он заболел, и родители забрали его домой. На его место никого не взяли, и я на чердаке остался один и еще старательнее стал изучать немецкую грамматику, а заодно и русскую, и запоминать все больше немецких слов. Франц Лерл говорил со мной и на работе и вне ее всегда по-русски. Он очень часто смешил меня, стараясь щегольнуть знанием русского. Иногда он грубовато шутил. Так, к нам ходила обедать одна старенькая дама. Прежде чем заказать себе кушанье, она очень долго смотрела в меню и раздумывала, что ей взять, а Франц терпеливо ждал, когда она выберет. Когда я находился поблизости, он говорил какую-нибудь шутку вроде: «Ну что ты, старая, уснула, что ли?» или «Хлеб да каша — пища наша», а один раз он насмешил меня так, что я не удержался, фыркнул и выбежал из зала. Франц перепутал слова из некрасовского стихотворения. Вместо слов «Уж плоха избушка, думает старушка», он сказал: «Уж плоха старушка, думает избушка».

Другой раз он, не заметив сидевшую поблизости русскую молодую даму с очень похожей на нее девочкой лет семи, громко, но с любезным видом матерно выругал какого-то капризного немца, но тут же спохватился и перешел на немецкий, а дама сделала вид, что ничего не слышала.

Теперь хочу описать сам город-курорт, каким он запомнился мне с тех пор.

Определенных выходных дней в нашем ресторане не существовало. По крайней мере я не помню дня, чтобы кого-то из официантов не было на работе. Но нам, мальчикам, в паузах между часами пик примерно раз в неделю разрешали отлучаться часа на три-четыре.

Повернув от гостиницы «Ганновер» налево и пройдя метров двести, я поворачивал опять налево и шел переулочком мимо табачной лавочки с желтой вывеской и словами на ней «KuK Tabaktrafik», что означало «Kaiserliche und koenigliche Tabaktrafik», а по-русски «Императорско-королевская табачная монополия». В то время австрийский император являлся по совместительству и венгерским королем. Одним словом, был КуК.

Так вот, переулочком мимо этой лавочки я попадал к подножию горы, где начинался променад, то есть ведущая некрутыми зигзагами, очень чистая, очень ровная, неширокая дорожка в гору. Иногда она огибала гору, и из-за ее поворотов открывались все новые чарующие глаз виды. Я больше всего любил гулять по променаду, что поднимался в гору слева от нашей улицы. Иногда я забирался почти на самый верх горы.

Меня удивляла чистота леса с обеих сторон дорожки. На склонах горы среди деревьев довольно часто виднелись небольшие, около метра или полутора длиной и около тридцати — сорока метров высотой плетни из хвороста. Назначение этих плетней, как я сам догадался, — задерживать смывание земли с гор во время таяния снега весной и при сильных дождях летом.

На променадах довольно часто попадались большие белые скамьи со спинками, на которых нередко можно было видеть аккуратные таблички, извещающие о том, что такой-то король или князь какого-нибудь небольшого европейского государствица, чаще всего немецкого, любил отдыхать на этой скамейке. Иногда вместо имени коронованной особы на табличке стояло имя какого-нибудь известного деятеля. Признаюсь, что я ни одного из них не запомнил.

На всем этом променаде мне запомнилась одна-единственная карлсбадская достопримечательность — это так называемый «Hirschensprung» («Прыжок оленя»). Это примерно на половине пути от подошвы до вершины горы, возле самой дорожки-променада, на крошечной площадке среди деревьев одиноко стоящая небольшая, метра три с небольшим, коричневая скала вроде сахарной головы, а на ней небольшая фигурка косули почти в натуральную величину. И эта бронзовая косуля совсем не похожа на нашего оленя с ветвистыми рогами. С этой скалой местные жители связывают такую легенду:

«В давние времена здесь охотился император Карл. Выследив оленя, император погнался за ним. Когда оленя-косулю можно было уже достать стрелой из лука, косуля перепрыгнула с отвесного утеса на эту маленькую острую скалу и с нее ринулась вниз, в шумящий под горою поток. Пока венценосный охотник со своей собачьей сворой и егерями спускался с горы, олень-косуля успела свариться в этом потоке, настолько горяча была в нем вода. Этим потоком был якобы знаменитый карлсбадский источник Шпрудель. Мне не верится в это, потому что этот источник отстоит от знаменитой скалы примерно на километр. Так или иначе, но император получил к своему столу хотя и не убитого им, но вполне готового к употреблению отварного оленя. Радуясь такой удаче, тогдашний „обладатель страны сея“ приказал заложить здесь город с охотничьим замком для него. Но то ли замок не построили, то ли он не сохранился, но я его не видел, а город Карлсбад существует с тех пор».

Однажды мы гуляли по этому променаду с Францем Лерлом. К моему удивлению, он вместо восхищения гладкостью дорожки и благоустройством леса плевался и ворчал:

— Смотри, как здесь все прибрано, прилизано, смотреть противно и плюнуть некуда. Эх, то ли дело в России… уж лес так лес, чаща, бурелом… А здесь? Разве это лес? Нет, русский лес лучше, чем здешний, — заключал он.

А мне и здешний лес очень нравился.

В один день, когда у меня было побольше времени для прогулки, я решил подняться на Кройцберг (Крестовую гору), на вершине которой я каждый вечер видел чуть мерцающий огонек.

Свернув от своей гостиницы налево и пройдя около километра, я дошел до променада, ведущего на манившую меня вершину, и начал восхождение.

Передо мной отвесно стоял самый пик горы в виде большой острой скалы. Перед ней была совсем маленькая площадка. И здесь я встретил еще одного русского, который молча стоял, изваянный из бронзы, и спокойно смотрел на восток через горы, леса и холмы в сторону России. Это был памятник-бюст первому русскому императору, великому преобразователю России, царю-труженику Петру Первому. Мое сердце радостно забилось, преисполненное гордостью за Родину, за Россию, за то, что здесь ее Великому Петру оказан такой почет. «И здесь ты успел побывать, Петр Алексеевич», — думал я, глядя на памятник, который стоял на близко прислоненном к скале постаменте, а под ним, сияя на солнце золотыми буквами, находились три большие, расположенные рядом полированные доски из черного мрамора. На всех на них было высечено стихотворение князя Вяземского. На доске слева на французском языке, в центре под бюстом на русском, а справа на немецком. Стихи начинались так:

Великий Петр, твой каждый след

Для сердца русского есть памятник священный.

И здесь, средь гордых скал, твой образ незабвенный…

Дальше я не запомнил.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.