Гутман

Гутман

Работал я и с Ильей Семеновичем Гутманом – режиссером-оператором. Правда, это только для меня, новичка в документальном кино, звучало так просто – «режиссер-оператор». Для самого Ильи Семеновича приход в режиссуру был далеко непрост и нелегок. Оператором Гутман был классным! Прошел всю войну с «Конвасом» в руках! Это понять надо: в руках кинокамера, а не автомат! И даже не пистолет, который выдавался каждому фронтовому оператору, но, как правило, болтался в заднем кармане. Камеру-то из рук выпускать нельзя! А вдруг что-то интересное?! Масштабное?! Что-то характерное именно для этого боевого мгновения?..

Я знаю – те, кто прошел войну – люди особенные. Одних она перетерла, сломала хребет, сделав жалкими себялюбивыми нытиками, в других разбудила мужество и отвагу, третьих подняла до высот героизма и патриотизма. «Безумству храбрых поем мы песню!» – восклицал Горький, и я, не смейтесь, с ним заодно. Илья Гутман действительно был храбрым человеком, до отчаянности. Он как-то не любил вспоминать о своих военных годах. Не знаю почему. Из скромности или просто тяжело ворошить?.. Но иногда невзначай кое-что проскакивало…

Помню, как-то обедали мы у них с Ларой. Кстати, обмолвлюсь, Илья Семенович был на редкость гостеприимным, радушным. Зина, его жена, иной раз даже сетовала: «Знаю ведь, что Илюха в любой момент может откуда-нибудь гостей привести. Готовлю что-нибудь загодя – винегрет, там, рыбу под маринадом… И все равно! Частенько он просто застает меня врасплох! Не успеваю!..»

Так вот, сидим мы за обеденным столом. Все чинно. И Танюшка, их дочь, лет четырнадцати, какая-то нежная, с милой непосредственной улыбкой и наивно-лукавыми глазами тоже с нами. Лара моя, у которой опыта в кулинарии – даже кот не наплакал и которой я Зинины блюда ставил в пример, что-то выплеснула под настроение об их отношениях, о тепле семейного очага… А Илья Семенович рассмеялся:

– Да, ребята, а меня ведь могло и не быть за этим столом! Закопали бы где-то в лесу, и дело с концом!

– Как это?

– Да было дело… Во время войны. В окружении… Я начал снимать, как политрук с пистолетом в руке бросился наперерез нашим отступающим: «Стой! – орет. – Назад!..» Ну герой!.. Естественно, я перевел камеру на отступающих. А те под огнем – бегут лавиной!.. И вдруг этот политрук – пистолет на меня: «Ты что снимаешь, гад?! Пристрелю!..»

Да… Удивительно мужественный был человек Илья Семенович. С каким-то настоящим, крепким стержнем. Никогда не жаловался на здоровье, хотя потом я узнал (не от него самого, а через Лару, которая очень сошлась с Зиной), что здоровье у него было весьма и весьма подорвано. Взять только съемки «Пика Дружбы», которые попросту, на всю жизнь, наградили его жуткими болями в ногах. Ведь подъем-то они совершали, «все свое неся с собой» – а это не только продукты, одежда и прочее, что нес каждый альпинист. Это в первую голову – камера, штатив, кассетники, пленка, объективы!..

Как-то про своего монтажера Таю, не помню фамилии, Илья с восторгом сказал: «Она мастер! Черта с дьяволом, а если надо, и с Богом смонтирует!» Так вот, Гутман был таким оператором, который мог все! И с чертом! И с дьяволом! И с Богом!.. Но была у него особая человеческая черта, о которой поэт сказал: «Во всем мне хочется дойти до самой сути…» И эта самая черта не давала ему останавливаться. Его тянуло выше и дальше – в режиссуру. Он чувствовал, что может!.. Скажет с экрана свое, особенное, никем пока не раскрытое!..

Но такому классному оператору, как Гутман, нелегко было перейти свой Рубикон. Как прекрасный оператор он был нужен хорошим, классным режиссерам. И даже великому, прославленному Роману Кармену, который даже обиделся на Илью Семеновича, когда тот сообщил ему о решении взять, наконец, режиссерскую работу. Хотя позже, когда началась работа над двадцатисерийной эпопеей «Неизвестная война», художественным руководителем которой был Кармен, тот сам предложил Илье Гутману режиссерскую работу аж на двух фильмах.

Первая моя работа с Гутманом как режиссером-оператором была на фильме «Перед началом спектакля». Короткометражка. Без великих судьбоносных тем и идей. И все-таки – новаторская работа! Было это году в 1964-м. Время, когда нашу Центральную студию документальных фильмов называли «придворной». Это, в первую очередь, «паркетные съемки по протоколу» приемов в Кремле, съемки «пребывания» иностранных правительственных делегаций, репортажи с международных научных симпозиумов и конференций, громкие сообщения о высоких трудовых достижениях на шахтах, заводах, колхозных полях…

А тут – в кадре простые люди. Смущенные. Помятые. Неброско одетые. Таких во множестве мы видим в магазинах, трамваях, метро. И не замечаем… А все они тянутся к культуре. Мечтают попасть в театр…

Поясню. Гутман задумал снять из чрева кабинки кассира появляющиеся в окошке лица. Людей, выпрашивающих билетик на сегодняшний спектакль… Попросту говоря, это была идея съемок «скрытой камерой», что тогда считалось у нас большим новшеством. А снимать-то надо (ни больше ни меньше!) из кассы Большого театра! Кассир Большого театра – царь и бог! И тогда, и сейчас! Нет, пожалуй, тогда еще больше, потому что уж очень у нас в Стране Советов преклонялись перед иностранцами. В первую очередь – билеты им. А уж о разных именитых зрителях, о брони райкомов, горкомов и выше – и речи нет. Словом, у кассира оставались крохи. И в его власти по своему усмотрению их распределять.

Не буду вдаваться в подробности моих переговоров по организации этих съемок: ведь помимо камеры на штативе, оператора, в кассу надо было еще засунуть осветительный прибор с одним, хотя бы одним осветителем! «А касса не резиновая!» Но все-таки вопрос был решен. Кассир уступил, прельстившись бутылкой хо-ро-о-шего коньяка! И вот представьте…

В окошко кассы просовывается мужик в лохматой, сшитой из собачьей шкуры шапке. (Каждый старается просунуться как можно глубже, поближе к кассиру. Им кажется, так их лучше поймут.) Мужик отталкивает локтями, спиной тех, кто тоже пытается приблизиться к заветной кассе.

– Послушай, кассир… Уважаемый!.. Товарищ! Я из Сибири. Всю жизнь мечтал в Большой театр попасть… – (Его оттаскивают сзади.) – Тыщи километров проехал…

– Проехал или прошел?

– Чево?

– Дорогой! На сегодня билетов нет. На послезавтра – два в бельэтаж…

Голова, вдруг дернувшись, исчезает. Вместо нее появляется потное лицо властной женщины, вероятно, победившей всех в толкучке у кассы:

– Мне на… – тоже исчезает.

Влезает опять сибиряк. Без шапки:

– Отдайте шапку!.. Простите, дайте на завтра…

– Нет на завтра! На послезавтра!..

– Я завтра уезжаю…

– Я же сказал, на завтра нет билетов! Отойдите от кассы…

– Давайте шапку!.. Тьфу, давайте на завтра. На после, послезавтра… Щас вот деньги достану…

Просовывается рука женщины, вся в кольцах. Слышен голос:

– На завтра три билета на Годунова…

– Завтра – Плисецкая!.. Женщина, уберите руку. Сибиряк, где ваша рука?

– В шапке… Это… Деньги и в шапке!..

Слышны голоса из очереди:

– Сибиряк, катись отсюда! Вам все мало! Я из Узбекистана, и то стою…

У Гутмана как режиссера была какая-то своя манера, я бы даже сказал – интонация. Он строил свои картины каким-то особым, одному ему присущим – удивительным образом. Из глубины содержания каждого эпизода, монтажной фразы, из слияния изобразительного ряда, дикторского текста и музыки всплывала какая-то проникновенная человеческая интонация, эмоция, теплота. Казалось бы, привычное, известное он ухитрялся оборачивать к зрителю новой, неизвестной гранью.

Расскажу немного о следующем нашем совместном фильме – «38 минут в Италии». Работа очень и очень примечательная во многих отношениях.

Конечно, с Гутманом в Италии я не был. Тогда не практиковались выезды за границу членов съемочной группы. Выезжал только оператор, таща на себе и пленку, и съемочную, и даже осветительную аппаратуру. Валюты выдавали в обрез. Где уж тут нанимать носильщиков и подсобных рабочих! Всё на себе! Всё сам! Един – во всех мыслимых и немыслимых лицах и ипостасях.

Гутман привез столько интересного материала, что из него, вероятно, при желании можно было собрать не одну полнометражную картину. Как жаль, что производственные рамки были у нас просто непробиваемыми! По плану короткометражка, – и будьте любезны! Тем более что тема – «не государственной важности». А все, что останется («Интересное? – Отлично»!), – в фильмотеку! Не пропадет… Так и сложилась у Ильи Семеновича картина с неожиданным названием – «38 минут в Италии». Тридцать восемь минут – короткометражка…

Текст к картине писал известный писатель Виктор Некрасов. Разумеется, уже этот выбор режиссера предопределял подход к изобразительному ряду. Не хроникальный репортаж, не очерковые заметки. А фильм – наблюдение. Раздумье…

Почему-то вдруг вспомнилось… Заскочил я в монтажную, чтобы решить с Гутманом какой-то вопрос. Сидят они с Виктором Некрасовым за монтажным столом. На экране карапуз на дорожке, то ли спортивной, то ли на проезжей части, – не помню уже. Но главное вот что:

– Отойди, малыш! Не мешай!.. – читает Некрасов.

– Стой! – прерывает его Илья Семенович. – Я сейчас кое-что подправлю. Здесь не та пластика получается… – Он быстро подхватывает какие-то планы с софитов монтажного стола – что-то в руках, что-то в зубах… Переставляет. Сам склеивает… – Вот теперь читай, – предлагает он и включает изображение…

– Отойди, малыш, – читают они дуэтом, следуя за ритмом движений карапуза на экране. – Не мешай!..

Некрасов удовлетворенно смеется, и они пожимают друг другу руки… Казалось, ничего не произошло, а пластика изменилась. И вся фраза монтажная пошла в ином ритме. Так скрупулезно Гутман-режиссер работал на всех этапах производства.

Вероятно, удивляет, что, упомянув писателя Виктора Некрасова, широко известного своей суровой реалистичной прозой о воинах, защищавших Сталинград, я не удосужился ничего о нем рассказать из того, что удалось узнать в процессе совместной работы. Расскажу…

За короткое время производства фильма мы не могли сойтись с ним «на дружеской ноге», – это ясно. Но представление о нем, как о человеке мудром, принципиальном, твердом и целеустремленном, у меня сложилось четкое. Не знаю, как получилось, что Гутман пригласил Некрасова на текст к своему фильму, из каких соображений. Может, хотел поддержать писателя, имя которого было у советской прессы и КГБ на слуху – как «неблагонадежного». Разумеется, для режиссера Гутмана это дополнительная головная боль – ему даже пришлось испрашивать в соответствующих инстанциях разрешение на возможность заключения договора с писателем Некрасовым. Слава богу, таковое разрешение дали…

Так вот. О Некрасове. В литературных кругах, на страницах периодики – с легкой руки Хрущева – очень много толковали тогда о повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Похвалы и дифирамбы лились рекой.

Прочитал я эту повесть, и как-то не вызвала она у меня восторга. Решил поделиться своими сомнениями с Некрасовым:

– Виктор Платоныч! Хочу с вами посоветоваться. Разрешите мои сомнения как художник, как литератор…

– Ну-ну… давай. Спрашивай. Чем могу, как говорится…

– Ведь нас как учили?.. Принципы социалистического реализма требуют от художника, чтобы он не копался на задворках, не смаковал недостатки… Так ведь?! Чтоб отражал жизнь «в ее революционном развитии», вел читателя к чему-то светлому… Увлекал стремлением к тому, чтобы завтра сделать жизнь ярче, прекраснее… А «Иван Денисович» Солженицына – совсем другая литература… Какая-то мутная, беспросветная. Переполненная людскими пороками…

– Знаешь, Рустам! Я считаю, что и такая литература имеет право на существование… В принципе – любая! Ведь соцреализм – это продолжение метода критического реализма. Так?

– Наверно…

– А вообще, скажу тебе, не морочь себе голову теориями о методах и принципах. Не понравился тебе «Один день Ивана Денисыча»?

– Нет!..

– Имеешь право! И не смущайся! И плевать, что его на всех углах расхваливают. Ты имеешь свое мнение – и это главное. Береги его. И отстаивай!..

А несколько лет спустя, уже во время работы на Киностудии Министерства обороны, снимали мы в Киеве, родном городе Некрасова. Съемочный день выдался тяжелым, утомительным, и консультант фильма генерал Крупченко, человек импульсивный, заводной, заикнулся было:

– Неплохо бы и разрядиться, братцы…

Местный полковник от КГБ, «прикрепленный» к нам для решения возможных проблем, мгновенно подхватил на лету:

– Конечно-конечно!.. Вот тут, в трех-четырех шагах, ресторанчик…

Нас хорошо приняли. За ширмочкой быстро накрыли стол. Мы расслабились…

– Я тут часто бываю, – признался полковник. – Тут все свои. Вон за тем столиком сидели мы с Некрасовым, писателем. Знаете?..

– Слушай, – Крупченко будто схватился за ниточку, – а что с Некрасовым? В Москве вовсю говорят, что его лишили гражданства, выслали за кордон?..

– Ну, нет… Наоборот, была установка – снять это напряжение, нездоровые слухи. Показать – он свободен. Старались вывести его на публику, поощряли свободу действий, передвижений. Был случай, я позвонил ему: «Давай встретимся! Посидим, поговорим спокойненько…» Вон за тем столиком сидели. Приняли по разику, может, по два… Подходит женщина: «Виктор Платоныч! Родненький! Какими судьбами? Такая встреча!..» Некрасов тут же вскочил – и ей: «Знакомьтесь, это полковник КГБ!..» У женщины отпала челюсть: «Простите…» – и ходу! Некрасов сел. Вот – гусь! Каков, а?.. Говорю: «Зачем же вы так, Виктор Платоныч? Человека напугали…» – «Ну да!.. Вы два-три вопроса зададите, потом таскать будете, невинную… Вам дело накопать, а нам – сединой своей довольствоваться…»

Был у меня еще один, похожий, случай. Уже в Москве. Поднимаюсь я по Гнездниковскому переулку от Госкино к улице Горького. И вдруг вижу – навстречу, метрах в пятидесяти, Некрасов! Скорым шагом идет рядом с какими-то мужиками. Я, обрадованный, расплылся в улыбке! Готов был кинуться навстречу, окликнуть, поприветствовать… А его лицо вдруг мгновенно изменилось – как-то замкнулось, что ли. Стало отчужденным. От неожиданности я растерялся. Даже не успел сориентироваться, не приостановил свой порыв, как… Мужики, шедшие с ним, произвели рокировку: тот, что шел слева от него, выдвинулся на шаг вперед – и корпусом перекрыл его! Я не смог бы даже окликнуть… Сделай я полшага, мужик левым плечом скинул бы меня с тротуара… Я понял! Некрасова куда-то сопровождали! И своим нарочитым поведением, жестким выражением лица, нежеланием подпустить к себе он предупреждал меня, как ту женщину – из Киева! «Не дай бог, будут таскать! Береги себя. Будь дальше от них. Лучше ничего не доказывать. Да и не докажешь ничего!..» Сберегал меня – для спокойной жизни, для семьи. А сам, видимо, уже знал, что не быть ему более «гражданином Советского Союза»…

Вот такой он был человек – писатель Некрасов. Кремень. Твердый, несгибаемый. Чуткий и душевный. Такой человек своим талантом не мог не придать особое своеобразие дикторскому тексту к короткометражке Ильи Гутмана «38 минут в Италии».

Если представится случай, посмотрите эту картину. Не пожалеете! Я вспоминаю, с каким удовольствием, с каким «кайфом», как сказали бы сегодняшние молодые, смотрел я готовый фильм. Это были просто потрясающие кадры операторских наблюдений. Не гротесковые, не жанровые. Не в поисках национального колорита… а какие-то – общечеловеческие! Портретные! Выхваченные из гущи жизни. Что ни кадр, то картина. Крупность, композиция, настроение – все разное. И все трогает, волнует. Запоминается. Это был просто «неореализм» в документальном публицистическом кино Ильи Гутмана.

Размышляя сейчас о мастерстве режиссера Гутмана, его умении «копать глубоко и вдумчиво», выискивать новые аспекты привычного, о его трепетном отношении к жанру документального, неигрового кино, стремлении развивать его и двигать вперед, совершенствуя и совершенствуясь, я думаю, в чем же причины его удач? В опыте, абсолютном владении операторским ремеслом? Да, наверное… Но ведь их было много – фронтовых операторов, а Гутман и ВГИК-то закончил только в 1943 году. Может быть, военные испытания, опасность, укрепившие характер, волю, раскалившие эмоциональную систему до предела, до самого высокого градуса? Конечно!.. Но не уйти, не сбросить со счетов его неуспокоенность, стремление «дойти до самой сути», желание воплотить в жизнь задуманное, поставив на карту весь напор, весь объем жизненных сил. Его доброту к людям и широту души. И, конечно, особый дар, талант чувствования и глубокого овладения темой и материалом. Говорят, люди того времени – это продукт советской действительности. Может быть. Я и сам такой «продукт». Но дай бог всем последующим поколениям творцов и служителей муз отдаваться творчеству с такой преданностью идее и искусству, как Илья Гутман.

Как человек опытный, Илья Семенович был очень разборчив в подборе членов съемочной группы. Людей, особенно перед командировкой, он подбирал долго и основательно. Но потом не отпускал тех, с кем сработался, так же долго и ревниво. В творческом плане он не был похож ни на кого – своим удальством, рисковостью. Для его кино не было препятствий: какая там техника безопасности! Подумаешь, буду снимать из люльки под куполом цирка – надо львами, тиграми, – все чепуха и перестраховка!

Попробую пояснить. Запустили в производство фильм о цирке. Кстати, Гутман снял несколько самых разных фильмов о цирке. Он, как никто другой, знал искусство манежа и был влюблен в него до самозабвения.

Итак, мой первый фильм о цирке с режиссером Гутманом. Я с главным энергетиком студии выехал в Сочи, чтобы подготовить все к приезду группы, которая прибудет с большой осветительной аппаратурой. Кажется, Михаил Самсонович Бессмертный, директор нашего объединения, или кто-то другой, напутствуя меня, предупредил: «Со светом будет нелегко, так как цирк находится по одну сторону правительственного шоссе, а возможность подключения – подстанция – по другую. И получить разрешение, чтобы провести кабель над дорогой или копать поперек, – исключено». Все эти проблемы я должен был решить и все организовать: получить «добро», составить план, заверить по каким-то пунктам у главного архитектора Сочи, – словом, как сказали бы сейчас – «миссия невыполнима»…

А поскольку дорога-то – не простая, правительственная, то кроме разрешения архитектора должны быть визы милиции, органов госбезопасности. А сочинский КГБ требует решения московского! Пожарные тоже в унисон: «Мы не лыком шиты…» И никто не берется подписать раньше других. Ну, наверное, понятно излагаю.

Поэтому-то мы и выехали на разведку или, как говорил Гутман: «Выехали первым эшелоном! Свет трети города должен работать на съемку – на цирк!» Все бы ничего, если бы все решалось в одном городе. А тут Москва: «Дайте план места действия, утвержденный местными органами!» Местные: «Без разрешения Москвы не имеем права!» Мы с энергетиком до приезда группы успели загореть, не заглядывая на пляж. К морю некогда было подойти!..

Наконец прибыла вся группа, с лихтвагенами, по-моему, машин семь-восемь, и вопрос подключения нашей аппаратуры к городской магистрали отпал. Обошли все трудности и препоны.

Цирк-шапито сложен из вагонки и чуть ли не висит на канатах. Начали заносить осветительную аппаратуру. Директор как увидел, сколько надо разместить, – схватился за голову! Мягко говоря. Он кинулся звонить в Москву управляющему цирками Марку Местечкину. Не дозвонился, нас выручили выходные дни.

Аппаратуру мы все-таки внесли, расставили. Гутману мало: нужны прожектора, шесть штук! Но они не могут быть внесены, даже я понимал это, без разрешения директора цирка. Каждый прожектор занимал четыре квадратных метра, – столько мест надо освободить, демонтировать! У каждого прибора по пожарному, – и все расходы за счет цирка! (Фильм заказан Госцирком, управлением.) Каково бедняге директору?!

Тогда по предложению энергетика прожектора решили поставить снаружи. Директор все время ходил рядом со мной, он боялся Гутмана: не дай бог, еще что придумает. Господи, как он похудел за день! Просто «сдулся», опал. Снял галстук, потом рубашку. Снял майку, надел рубашку. С него лил пот. Он пропотел так, что рядом невозможно было стоять. Его помощник ничего не понимал, выпученными глазами смотрел на директора, на Гутмана. Выспрашивал, какая у меня зарплата, сколько платят осветителям, режиссеру, легко ли устроиться на студию ассистентом режиссера или оператора. Он так меня доставал, что я был вынужден посылать его подальше или куда-нибудь – по делу.

Чтобы поставить наши прожектора снаружи, надо было в стенах прорезать окна – по два квадратных метра в шести местах и, конечно, соблюдать технику пожарной безопасности! И все это – скорей, скорей: календарный план горит. А тут еще непонятно, где в шапито несущие стойки.

Да, чуть не забыл! Когда директор увидел всю осветительную аппаратуру, его чуть «кондратий не хватил». Доведенный до отчаяния, он завопил:

– Занести все это вы сможете не просто через мой труп, а через трупы работников пожарного управления!

Я пригласил начальника Пожарного управления. Полковник охотно приехал, все осмотрел. Поинтересовался у директора цирка, как с оплатой, ибо у каждого прожектора должны дежурить по два человека, а внутри, у каждого прибора – по пожарному. А всего приборов с полсотни! Хорошая сумма набегает! Полковник и «успокоил» всех:

– Ничего, наберем людей. Город большой. А директор цирка, конечно, должен им заплатить!

Я вначале смолчал, думал, часть расходов директор заплатит – по незнанию. Но он, как узнал про оплату, так и присел у забора… Но не рассчитал свою тяжесть. Забор повалился, – и директор вместе с забором. Встал, даже не стал отряхиваться…

А когда до него дошло, что еще и окна надо пилить, то побежал снова звонить Местечкину. Тот распорядился таким громовым тоном, что мне пришлось отойти от стола:

– Гутману не мешать, мать твою!.. Выполняй все, что необходимо!

Оскорбленный директор закричал в трубку:

– С сегодняшнего дня, с девяти пятнадцати, считайте – мое заявление об увольнении у вас на столе!.. – Посмотрел на меня свирепыми глазами, открыл рот, будто хотел проглотить, и проскрипел: – Чтоб вам всем!..

Он бросил трубку так, что она разлетелась на куски. Вышел и, не подходя к группе, побрел, шатаясь. Но… повернулся к нам, молча оглядел свой цирк, творящиеся «безобразия» – и отчаянно махнул рукой:

– А-а-а, гори все! Синим пламенем!.. – послал всех к известной матери и ушел совсем, буркнув помощнику с выпуклыми глазами: «Хозяйничай!»

Тот, кивая на ходу, потрусил вслед за начальником…

Помощник, вроде его звали Игорем, вскоре появился.

Но… другим человеком! Казалось, он даже потолстел, держался солиднее: на нем уже был галстук директора, который тот сдернул сгоряча. Облеченный властью, помощник был готов решить все проблемы.

Да, еще, чтобы не забыть: полковник, главный начальник Пожарного управления был очень интересным человеком. Летчик в прошлом, он за спасение Иосипа Броз Тито, ставшего после победы над фашизмом первым человеком в своем государстве, получил орден Героя Югославии под номером два. Спасая Тито, они буквально сняли его со скалы, окруженной фашистами. И вывезли под обстрелом в Россию!.. Так вот, этот начальник готов был сделать и разрешить все.

– Пришел бы ты ко мне раньше, – объяснял он мне, – все вопросы решили бы без Москвы и КГБ. В Сочи все меня знают и боятся. Я могу весь город обесточить по технике безопасности! Даже КГБ могу оставить без света!..

И это правда. Когда снимали фильм о пожарной безопасности в высотных гостиницах Москвы, мы столкнулись с таким фактом: пожарных боятся все, большие штрафы налагать могут…

Боже, сколько работников студии он устраивал в гостиницу «Ариадна»! Ко мне в Сочи приезжали наши студийные с записками от начальников – разного калибра. Я всех отправлял к полковнику… И никому не было отказа! Пожарный начальник по моей просьбе устраивал приезжающих киношников в пансионаты, гостиницы, санатории. Наверное, полстудии пристроилось с его помощью на отдых в Сочи! У гостиницы «Ариадна» на пляже загорали человек тридцать киношников и их знакомых. И у всех номера с видом на море. Этому полковнику Пожарного управления города Сочи памятник можно было поставить! Уникальный был человек.

Говорили, даже Михаил Самсонович Бессмертный, самый строгий производственник, давал отпуск всем подряд:

– Пока есть такая возможность, поезжайте в Сочи. Пишите заявление – на отпуск, на отгулы… Все поезжайте. Я бы сам поехал, да ПТО не на кого оставить… Больше такого случая не будет. Это раз в сто лет может случиться…

Но своих родственников Бессмертный не присылал…

Вернусь к помощнику директора цирка. Узнав, что я ему заплачу по три рубля в день за помощь (а подсобным рабочим по смете полагалось по рубль пятьдесят), он стал «нашим человеком». Сам пилил окна, не разбираясь, что пилит – доски, деревянные крепления или несущие столбы.

Наконец, когда окна были выпилены, прожектора установлены, свет пробный включили, у каждого прибора встали пожарные, казалось, можно было аплодировать!.. Как вдруг раздался визгливый многоступенчатый скрип, и стены шапито, стоя на месте, развернулись на полметра по кругу и… осели сантиметров на десять!

Выпуклые глаза помощника еще более и как-то неестественно округлились:

– Надо же!..

Что он имел в виду? Я не спрашивал. Может, он подумал, что пилил не то, что нужно?

Полковник первым пришел в себя:

– Мужики, вы целы?!

– Целы, целы! – ответили тридцать семь пожарных.

И полковник, лихой вояка, бодро сказал Гутману:

– Ну, режиссер, по-моему, все! Теперь можно работать. Пожара, во всяком случае, не будет! А в остальном, братцы, будьте осторожны!.. Бекарыч, проводи!

Я вышел с ним.

– Руслан Бекарыч, если что надо по Сочи, кому надо, ты знай – все у нас в руках. Я после спасения Тито его полюбил. А сегодня полюбил кино… Великая вещь снимать кино!..

Все съемки мы провели без происшествий. Отметили путевки водителям лихтвагенов, что прибыли своим ходом, дали им дополнительно по неделе на отдых в Сочи и уехали домой. Помощник директора цирка все дни был героем и не отходил от меня:

– Что еще надо сделать? Бекарыч, все в нашей силе!..

Когда спустя лет пять мы с Ларой были в Сочи, я зашел к нему, думал, поможет утроиться в гостинице цирковой. Он, подлец, сделал вид, что и не вспомнил меня. А полковник был рад встрече, отлично устроил нас в «Ариадне».

Кстати, когда съемочная группа уже сворачивалась, Гутман, довольный, сказал мне:

– Ну, Рустам, спасибо! Без тебя всего этого не было бы! Может, останешься на недельку? Искупаешься, наконец?

– Да нет, Илья Семеныч! Наверное, ко мне нескоро вернется ощущение, что Сочи – курорт. В этой кутерьме так все перегорело!.. Поехали домой!

Но купаться все же пришлось…

Последний день. Командировочные отмечены, билеты в карманах. Все трудности позади. Завтра в Москву. Можно и расслабиться… И я, строго придерживаясь традиции документалистов, приглашаю всю группу в ресторан «Ариадны». Посидели. Приняли, как полагается, для приличия… Ну и пошли, как всегда, разговоры после съемок: «Было бы лучше, если б снимали не так, а вот так…», «А помните, как этот начудил…» Над смешным смеялись, над спорным спорили. Не ругались. А после всего пошли купаться. Из ресторана уходили чуть ли не последними.

Спустились к морю где-то в районе пристани. Не дожидаясь, когда подойдут остальные, я быстро скинул с себя все. Охотников вроде больше не было – и я бултых в черную дыру Черного моря! Слова Ильи Семеновича «не смей» осознал уже под водой. Ушел, дурак, в глубину…

Приятно, слов нет! Сделал три-четыре взмаха, не хватило воздуха. Вынырнул. Обернулся… Что такое?! Ничего не видно, только море шумит. Где берег? Куда плыть? Подумал – море за спиной. Развернулся. Темень – хоть тебе что… Никого! И огоньков нет. Думаю, ну не пьяный же я, не один пришел… Где все? Тут что-то не так… Решил, вдохну больше воздуха, опущусь на дно, достану и оттолкнусь сильнее… Не может быть, должны быть огни на берегу!

Нырнул глубоко – дна нет! Еще глубже… Нет дна! Грудь разрывает, а мне еще подниматься! Поднимаюсь, не могу сдержаться: воздух нужен! Вдохну!.. Какой вдохну, – глотну и вниз?! И… каюк… Наверх, наверх! Наверх!.. Голова… Хотя бы глоток… Слава богу, – пью воздух. Хлебаю… Голова кружится. Но сил уже нет на воде держаться. Берег… Где берег?! Нет огоньков. Ничего не получилось… Рассказывают, в таких ситуациях семью вспоминают, близких, любимых. Ничего подобного! Одно – где берег?!

С трудом нырнул и тут же вынырнул. Будто кто меня вытолкнул из воды. Твою мать!.. Что же делать? Ничего не могу…

Нет! Что значит «не могу»? Надо, твою мать! Надо!.. Вобрал больше воздуха, нырнул. Ниже… Глубже… Дна нет! Еще глубже, – опять мимо… Яма, что ли? Грудь раздирает… Быстрей наверх. Вынырнул. По-моему, меня трясло. А огоньков-то – нет! Братцы, растерялся. Все! Конец. Развернулся резко, что было сил…

И надо же, сво-ло-чи, – появились! Горят, словно только что зажглись! Дышу… Сладко дышу. Уже не спешу. Рассуждаю: что же произошло? Черт морской попутал? Да нет же. Понял я… Волны большие, а я находился в ложбине, между гребнями. Потому ничего и не видел. В общем, я – к берегу…

Ребята взбудоражены:

– Ты где был, хрен моржовый? Чего молчал?! Семеныч предложил всем нырять, тебя спасать, дурака… Осветители побежали тревогу бить…

Я им не стал ничего рассказывать. Меня трясло хлеще малярии…

Рассказ об этой командировке вышел пространным, но, я думаю, неслучайно. Надеюсь, теперь понятно, почему съемочный коллектив называется группой?! Группа – единение! В процессе подготовки и проведения съемок все профессии и должности связаны в единый узел, не взирая на то, как они именуются – творческими или техническими. Всеми движет энтузиазм, включая, как вы видели, даже привлеченных к процессу чиновников и официальных лиц. Все преисполнены вдохновения и готовы даже – к подвижничеству! Да, братцы… это и есть кино, искусство, которое нельзя не любить.

На «Кинохронике» все работали самоотверженно. Это была студия высоких патриотических и нравственных традиций; здесь работали прославленный Роман Кармен, известные всей стране режиссеры и операторы Каспий, Бессарабов, Трошкин, Кочетков, Микоша, Цитрон, Рымарев – да их сотни! Хроникеры – люди необыкновенной самоотдачи, готовые ревниво состязаться друг с другом за право ринуться на съемки в любую горячую точку планеты.

И Гутман Илья Семенович до мозга костей был таким хроникером. Работавшие с ним в одной съемочной группе люди заражались его энтузиазмом и прилагали максимум усилий, чтобы помочь в осуществлении замысла. Чтобы снимаемые кадры стали еще выразительней. Чтобы, глядя на них, любой, даже кинематографист, воскликнул:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.