Глава IX ТРАУРНЫЙ МАРШ
Глава IX
ТРАУРНЫЙ МАРШ
Словно боясь остановиться, старый маэстро всё время в пути.
Снова Будапешт. Спокойная дискуссия со строителями Оперы на новом проспекте: аббат твёрдо стоит на своём — дворец музыки должны украшать статуи, изображающие не только Листа и Эркеля, но и Мошони, и братьев Допплеров.
Затем Веймар, Карлсруэ, Баден-Баден, Страсбург, Антверпен, Аахен и снова Веймар. Иногда он даже поднимается на дирижёрский помост. Конечно, чисто символически, но всё-таки он открывает музыкальные празднества, в которых участники уже его ученики, «живые воплощения своего учителя» — как пишут газеты. Он сидит в первом ряду. Чувство зависти чуждо ему. Ведь он любит молодёжь, талантливых музыкантов, смелых людей. И он аплодирует громче всех.
В Веймаре организуется «Союз Ференца Листа». Это и приятно и больно. Союз — как будто тебя уже нет, как будто ты — уже история музыки, современник Бетховена, Шуберта, Шопена, Мендельсона, Вагнера. А и в самом деле: какая бесконечно долгая жизнь позади. Приятно слушать приветственные речи, но стало всё труднее сдерживать слёзы. Качается бархатное купе. Навсегда угасла дорожная лампадка для чтения. И рука аббата уже не листает больше «Божественную комедию». Он уже почти слеп. И боится ослепнуть совсем. Но вагон мчит его снова. В Мюнхен. Там ставят «Багдадского цирюльника». С успехом, овациями, криками «бис». Увы, бедный Пётр Корнелиус не дожил до своего триумфа. А он, Лист, стал свидетелем и его торжества. Да что толку: всё это уже в прошлом, отошло в историю музыки. Дорожная лампадка уже больше никому не светит.
Куда бы он ни ехал, повсюду его находят письма. Листа хочет слышать петербургская публика. Устроитель концерта присылает договор с незаполненной графой: «сумма гонорара». Сумму маэстро может назвать любую.
Письмо от секретаря Аделины Патти. Он предлагает любые астрономические гонорары: сотни тысяч и миллионы. Судьбу этих предложений аббат Лист решает единственным взмахом руки. Но одно письмо он просит перечитывать ему: «Союз Ференца Листа из Лейпцига шлёт вступившему в своё семьдесят пятое лето Мастеру лавровый венок».
Маэстро всё меньше жалует вниманием гостей. Принимает только самых любимых учеников своих. Впрочем, одному гостю он не может отказать: Клод Дебюсси — лауреат Римской премии. Он приходит и играет хозяину. Он буквально навьючен нотами. Новинки: Франк, Лало, Шабрие, Рейер, Форе.
— До встречи в Париже, — долго пожимая руку Дебюсси, обещает маэстро, — не хочу умереть, ещё раз не повидав Парижа.
В марте 1886-го Ференц гостит в Будапеште, на даче у родителей своей любимой ученицы Вильмы Варги. После обеда он отдыхает в шезлонге в саду. Солнечный полдень. Тихо шелестит ветерок в ветвях, гудят шмели, поскрипывает колесо на колодце.
Напевает крестьянка, работающая по соседству, в огороде. Старый музыкант в полудрёме прислушивается к мелодии, а вечером сообщает своим хозяевам:
— Это же совсем не то пение, что я слышал у цыган. Та крестьянка пела неторопливо, с расстановкой и долгими паузами. И мелодия была такая чистая, словно красивое, открытое крестьянское лицо.
Вильма и её отец сдержанно улыбнулись. Потом господин Варга говорит:
— Ваше преподобие, вы сейчас будто епископ Геллерт тысячу лет назад — открыли музыку венгров...
Что ж, открыл. Наверное, грубиян Брашшаи кое в чём был прав. Только теперь уже поздно, теперь уже не кинешь за спину котомку, не пойдёшь по венгерской земле куда глаза глядят. Куда позовёт за собой песня.
11 марта 1886 года он даёт прощальный ужин своим друзьям в ресторане Западного вокзала. Ещё никогда ученики не видели его таким грустным и молчаливым. А в поезде, опустив окно, он говорит им:
— Прощайте!
— До свиданья, дорогой Мастер, до встречи зимой...
— До свиданья, друзья, — отвечает им приглушённый голос, — да только не здесь, а там. Мне остался один шаг, а вам ещё шагать да шагать.
День спустя он в Антверпене. На вечере у Линенов. Зарембский, один из любимых учеников Листа, попросил учителя сыграть что-нибудь. Маэстро велел погасить электрический свет и сел к роялю. После одного собственного этюда он вдруг заиграл «Траурный марш» из сонаты Шопена. Все были поражены, слушали, погрузившись в свои мысли. Может быть, ещё никогда печальная песнь Шопена не звучала для них с такой потрясающей душу силой.
В Лондоне он уже больше посетитель концертов, хотя иногда и сам садится к роялю. Из Англии он возвращается в Париж, но останавливается не как всегда, не у Эраров, а в настоявшем на своём приглашении семействе Мункачи.
После Парижа Веймар. После долгих лет отсутствия приезжает Козима. В течение нескольких минут она наводит порядок в домашнем хозяйстве: удаляет Лину Шмальхаузен, приструнивает прислугу, затем принимается и за отца: «Моя дочь Даниела выходит замуж за учёного Генриха Тодэ, и хорошо, если бы дедушка тоже приехал на свадьбу. А летом 10-летний юбилей Театра торжеств... Сейчас, когда мет Рихарда...» — Козима не договаривает, но и по одному её тону можно понять, что это святой долг Ференца Листа присутствовать на юбилее театра, и тщетно отец пытается отговориться: «Устал, нездоров, простудился в Париже и едва ли соберусь с силами». Козима не любит лишних разговоров. Она везёт отца в Галле, где двое профессоров подвергают старого аббата тщательному медицинскому обследованию. Диагноз: водянка, не справляется сердце. Нужно основательное лечение. Безотлагательно. И нужно оперировать оба глаза, иначе отцу грозит полная слепота.
Лист просит небольшой отсрочки. Ему нужно ещё съездить в Зондерхаузен, на Листовские празднества: «Горная симфония», «Идеалы», «Битва гуннов», «Гамлет», «Пляска смерти» и в завершение торжеств — оратория «Христос».
Козима тоже уступает. В Зондерхаузене действительно ждут старого Мастера. Пусть погреется в лучах всеобщего признания после стольких нападок, подножек и наветов.
Однако Листу приходится дать обещание дочери на свадьбу Даниелы приехать обязательно.
На Листовских празднествах он чувствует себя всё хуже: одолевает кашель. Отсюда он отправляется в Кольцах, в гости к семейству Мункачи. ...Хорошо бы погулять в кольпахском парке, но нет сил. Ференц просит подкатить кресло к открытому окну, чтобы он мог всласть надышаться запахами леса, росистой листвы, прелых прошлогодних трав.
Мункачи набрасывает его портрет. Хорошо ещё, что маэстро почти ничего не видит: под кистью художника рождается образ старого усталого человека, старого властелина, которому уже больше не нужен ни трон, ни скипетр, а только покой.
Но в санаторий он отправится после ещё одной поездки — в Байрейт. К сожалению, на этот раз в купе он не один, с ним едет какая-то молодая парочка. Им жарко. Лото, молодость, любовь. Они открывают окно, и ночная прохлада сменяет душный воздух купе. Лист пересаживается в дальний угол, но холодный воздух находит его и там. «Наверное, лучше бы прикрыть окно», — негромко говорит он, но молодые люди делают вид, что не слышат просьбы мучимого кашлем священника.
В Байрейт он приезжает совершенно больным. Главный лесничий Фрёлих снимает для него покои из трёх комнат. Примчался верный ученик Гёллерих. Отвёл в спальню, раздел, уложил в постель, остался бодрствовать. К вечеру самочувствие Ференца улучшилось, и он решился оставить постель. Едва оделся, заявились двое внуков, юных Вагнеров — Ева и Зигфрид. Оказывается, в Ваифриде приём, и Козима ждёт отца гам. Кое-как собравшись с силами, Ференц Лист добирается туда. Голова кружится, он едва видит происходящее вокруг него. Домой его провожает Гёллерих. Промучился в лихорадке всю ночь. Кашель, льёт потоками пот. Не то вызванная телеграммой Гёллериха или гонимая собственным предчувствием, приехала юная ученица Лина Шмальхаузен.
Всё же 21 июля ему приходится идти и слушать «Тристана», хоть он уже мало что разбирает. Почти без сознания его приводят к Фрёлихам. Гёллерих гоже загрипповал. Маленькую Лину Козима тотчас же выставляет за двери. Почему — неизвестно. Старый маэстро уже без памяти, на смертном одре. Но Лина только с помощью хозяев дома всё же ухитряется пробраться к умирающему. Потом она мчится за Гёллерихом. Она знает, что Гёллерих и сам болен, но боится: если Козима застанет её у постели отца, разразится скандал. А так он вообще один, без присмотра. Гёллерих встаёт и, едва передвигая ноги и стуча зубами, в лихорадке плетётся в дом Фрёлихов.
Умирающий борется со смертью. Могучий организм никак не хочет сдаваться. Наконец появляется и Козима. Она тоже в изнеможении: с утра до вечера решает дела Театра торжеств, где она, собственно говоря, и директор, и главный режиссёр, и драматург, и кассир, отдел пропаганды, и просто кто куда пошлёт. Козима приезжает с двумя докторами — Ландграфом и Флейшером. Неделю спустя она переселяется в дом Фрёлихов и теперь уже днюет и ночует у постели отца.
Больной без памяти.
— Моё платье, — повторяет он. — Сегодня вечером «Тристан»! Мне нужно там быть...
Он хочет подняться — его удерживают силой.
— Да поймите же вы, — упорствует Лист. — «Тристан»! Козима ждёт меня. Я должен быть там.
Затем он умолкает, и только тяжёлое дыхание умирающего нарушает тишину комнаты. Он что-то хочет сказать, но всё время сбивается и вдруг произносит чётко, ясно, словно к нему снова вернулось сознание: «Тристан», «Тристан»...»
Ночью 31 июля 1886 года, в четверть двенадцатого, Ференца Листа не стало.
У Козимы окаменелое от горя лицо. Но нужно действовать, принимать решение молниеносно: в городе ожидают приезда наследного принца Германии. Нужно сделать так, чтобы до слуха высокого гостя не дошла печальная весть. Откладываются и похороны. А когда стоит такая адская жарища, это нелёгкое дело. Козима мгновенно принимает решение: забальзамировать тело усопшего.
У гроба постоянный караул: ученики — Страдиль, Гёллерих, Ставенхаген, Фридгейм, Зилоти, Томан и слуга — Мишка П-й. К вечеру приезжают представители венгерского министерства культов — Михалович и Янош Вег, приближённый великого герцога Веймарского камергер Ведель, баронесса Майендорф и бедная Лина Шмальхаузен. Ей уже больше не нужно прятаться, и она, рухнув на колени у гроба, может рыдать, открыто и страстно изливая своё горе.
Но скрыть печальное известие не удалось. Бесконечная вереница людей идёт за гробом в Ванфрид. Впереди шествия — два герольда и почему-то пожарники при полном параде, затем служки и католические священники, за ними — на украшенном цветами катафалке — гроб. По бокам катафалка ученики маэстро, затем Зигфрид Вагнер и доктор Тодем, за ними в экипаже — Козима с детьми.
Речь над гробом сказал бургомистр Мукер, дав обет, что город всегда будет с заботой оберегать могилу Листа. От имени учеников говорил Ставенхаген. На следующий день траурная месса в католической церкви, Антон Брукнер сопровождает её игрой на органе.
Едва вернувшись домой в Будапешт, Иштван Томан отправляется к кардиналу Хайнальду. Большой почитатель Листа, глава католиков Венгрии тотчас же принял молодого музыканта. Томан сообщил, что веймарцы настаивают, чтобы Лист был похоронен в их городе, байрейтцы же вместе с Козиной считают, что маэстро должен спать вечным сном в одной земле со своим другом и соратником Рихардом Вагнером, а придёт время — и с Дочерью — Козимой. Но если всё же венгерское правительство пожелает перевезти останки Листа на вечный покой в Венгрию, она, Козима, не будет препятствовать этому.
По почину Томана и Хайнальда через несколько дней в Венгрии возникло движение во главе с Ассоциацией венгерских писателей и художников. Организация и сбор подписей затянулись вплоть до начала 1887 года, когда была подана петиция в парламент.
Зал заседаний полон, присутствует почти всё правительство. Вверху, на галерее, цвет венгерского искусства.
Дискуссии завязались в связи с предложением Кальмана Тали одновременно с Листом перевезти в Венгрию и останки князя Ракоци.
Ему возражал Корнель Абрани:
— Каждый народ считает своей гордостью, чтобы прах его великих сыновей, известных и уважаемых во всём мире, покоился у себя на родине. Италия торжественно перевезла к себе останки Россини. Так же поступила Германия с прахом Вебера, Англия, всю жизнь преследовавшая, изгнавшая из своих пределов Байрона, после его смерти с большой помпой перевезла тело поэта на родину. Почтенный парламент! Семьдесят лет назад Венгрия ещё не была так сильна, чтобы привязать к себе жизнь и талант Ференца Листа, ныне же Венгрия проявила бы своё бессилие, отказавшись перевезти тело Листа на родину. Величие Листа всегда будет в памяти просвещённого мира, и всегда люди будут спрашивать: а где Лист похоронен? Какой же мы дадим им ответ? Что его могила в чужом краю? Или, наоборот, что он на вечном покое тут же, где родился, в своей отчизне.
Следующим оратором был Эден Штайнакер, депутат парламента от трансильванских саксонцев. Он тоже был за перенесение останков Листа из Германии на его родину, в Венгрию. Возникла удивительная, странная ситуация, когда немец по языку Штайнакер преподал своим венгерским коллегам урок истинного патриотизма. Чаша весов явно начала склоняться в сторону приверженцев Листа, что пришлось отнюдь не по нраву правительству. Депутат Тали упорно связывал дело об останках Листа с движением за перенесение на родину праха князя Ракоци. Это уже само по себе представляет трудную проблему. Но рядом с тенями двух великих вырастает ещё, и грозная третья. Что будет, когда почиет Лайош Кошут? После прецедента с Листом и Ракоци уже не остановить нацию на полпути: она потребует в своё время возвращения на родину и останков Кошута. Дилемма труднейшая. Приходится выступать самому премьер-министру. И Кальман Тиса, великий мастер политических интриг, ловушек и уловок, и на сей раз не ударил в грязь лицом: он так ловко посадил на мель корабль этого благородного дела, что в ответе за всё в конечном итоге оказался парламент.
Из выступления Тисы получалось, что венгерский народ может попросить выдать ему останки великого композитора, но само правительство с такой просьбой обращаться не намерено.
Козима холодно приняла делегацию Союза венгерских писателей и работников искусств. Сказала твёрдо и окончательно:
— Прах отца выдам только венгерскому правительству, и никому другому!
Больше этот вопрос она ни с кем и не обсуждала.
В доме на улице Виа Бабуино увядшие цветы, почерневшие от пыли гипсовые статуэтки. Каролина только тремя неделями пережила оскорбительную речь венгерского премьера. 7 марта 1887 года не стало и её.
Но ещё одно, последнее обращение всё же рождается. Не к парламенту, не к премьеру Кальману Тисе — к народу. Это поэт Эмиль Абрани требует вернуть на родную землю прах величайшего из артистов.
Но Кальман Тиса оказался сильнее Эмиля Абрани, Корнеля Абрани, Иштвана Томана и всех тех, кто стоял в карауле у тела великана.
Ему это удалось, потому что мало кто знал, над останками какого великого человека закрылась крышка байрейтского склепа. Мало кто знал — по крайней мере, у него на родине.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.