21

21

Донос Птички. В клинике Склифосовского. «Черный человек». Подарок Есенина

В двадцатых числах февраля 1924 года я получил повестку из МЧК, куда мне предлагали через два дня явиться к такому-то часу. Я ужинал в столовой клуба поэтов, когда туда пришел Сергей, и показал ему повестку.

– Ладно, доедай, пойдешь со мной!

Mы поднялись вверх по Тверской, свернули в Б. Гнездниковский переулок, подошли к дому № 10, поднялись на лифте и вошли в квартиру. Там было немало народу. Есенин взял меня за руку, подвел к очень яркой красивой женщине Анне Абрамовне Берзиной (Берзинь)[150] и, познакомив с ней, что-то шепнул ей. Она пригласила меня в соседнюю комнату, прочитала повестку, потом приоткрыла дверь и назвала кого-то по имени-отчеству. Вошел солидный мужчина в плотно облегавшем его фигуру сером костюме, под которым чувствовалась выправка военного. Он прочитал мою повестку и сказал, чтоб я обязательно пришел в МЧК к такому-то часу и предъявил в комендатуре повестку. Поблагодарив Берзину, я ушел.

В комендатуре МЧК мне выписали пропуск, и я прошел в указанную комнату. Это был скромный кабинет, за письменным столом сидел мужчина лет пятидесяти. Он молча показал мне глазами на стоявший возле стола стул, я сел. Он выдвинул ящик стола, вынул из него папку, а из нее – вчетверо сложенный лист. Развернув его, положил передо мной. Я прочитал первый в жизни донос на меня. Он был подписан Птичкой-Силиным. В ней говорилось о том, что такого-то числа и месяца поздно вечером в «Стойло» зашел представитель Мосфинотдела, а я угощал его вином и закуской.

Я объяснил, что, во-первых, за столиком сидели Есенин, Шершеневич и Грузинов. Мы действительно пили красное вино и закусывали сыром. Мы пригласили представителя Мосфинотдела за столик и угощали его из чувства гостеприимства, нам же абсолютно ничего не нужно от Мосфинотдела: вопрос о снижении налога «Ассоциации» решал не Мосфинотдел, а Моссовет.

Записав все, что я говорил, чекист спросил, чем я объясняю, что Силин донес на меня, а не на других. Я сказал, что ведаю юридическими и административными делами «Ассоциации», как и Союза поэтов. Силин должен следить за тем, чтоб в кассу «Ассоциации» вовремя вносили отчисления. Он этого не делает, именно мне приходится нажимать на него…

В «Стойле» я застал Есенина и Шершеневича. Втроем мы спустились вниз, в комнату, закрыли дверь. Я рассказал все, как было. Глаза Сергея заполыхали синим огнем.

– Ты ничего не говори Птичке. Мы сами с ним потолкуем!

О том, как Есенин разыграл Силина, я узнал от Вадима. Сергей привел полностью содержание доноса на меня. Когда побледневший Силин спросил, откуда все это известно Есенину, он ответил, что это большой секрет. Сев на своего конька, Сергей до того застращал Силина, что тот стал просить Есенина заступиться за него передо мной.

Ночью Есенин ехал на извозчике домой, ветром у него сдуло шляпу. Он остановил возницу, полез за ней в проем полуподвального этажа, разбил стекло и глубоко поранил правую руку. Его отвезли в Шереметьевскую больницу (сейчас Институт имени Склифосовского). Первое время к нему никого не пускали, а потом и я и А. А. Берзина отправились его навестить.

В больнице мы узнали, что рана Сергея неглубокая и опасение, что он не будет владеть рукой, отпало. Мы легко разыскали палату, где находился Есенин. Он лежал на кровати, покрытой серым одеялом. Правая забинтованная рука лежала под одеялом, здоровой левой он пожимал нам руки. Берзина положила на стоявший возле кровати стул привезенную завернутую в бумагу снедь, я – испеченный моей матерью торт.

Есенин осунулся, лицо приняло зеленоватый оттенок. Его все-таки мучила боль, он подергивался. Но глаза засияли радостным голубым светом.

Сергей стал подробно расспрашивать нас об интересующих его делах. В то время он мучился, не имея отдельной комнаты, и вопрос о жилище был для него самым насущным. Берзина сказала, что у него будет комната. Это успокоило его, и он стал говорить о работе над «Страной негодяев», где он собирался вывести атамана Махно[151]. Я спросил его, когда он напишет о Ленине. Он ответил уверенно и строго: пока образ вождя не согреется в сердце, писать не будет. Потом начал рассказывать о больных, которые помещались с ним в палате, давал им остроумные характеристики. Особенно иронизировал над одним пациентом, который лег в больницу на операцию, а врачи ожидали от него ответа: кем он хочет быть – мужчиной или женщиной?

Окончательно развеселившись, Есенин попросил позвать к себе беспризорного мальчика, который повредил себе ногу и передвигался на костылях. Он оказался приятелем Сергея, о чем можно было судить по их доверительному отношению друг к другу. По просьбе Есенина мальчик пел одну песню за другой. Эти песни были о горемычном житье-бытье сиротки, о подвигах бойцов, о наступлении Красной конницы Буденного и т. п. Мотив песен был похож на «Любила меня мать, обожала», «Маруся отравилась» и т. д. Зная репертуар мальчика, Сергей заказывал песни и, лежа, с сияющими глазами, подпевал ему.

Берзина спросила Сергея, работал ли он над стихами. Он ответил утвердительно, подвинулся повыше на подушки и стал читать небольшое стихотворение «Папиросники». Я уже писал, какое тяжелое впечатление произвела на него встреча с беспризорным на Тверском бульваре, но, разумеется, он и раньше наблюдал жизнь этих несчастных детей, обездоленных войной.

Улицы печальные,

Сугробы да мороз.

Сорванцы отчаянные

С лотками папирос[152].

Очевидно, мальчик, бывая в палате у Сергея, рассказывал ему о своих мытарствах по белу свету, потому что в стихотворении были такие подробности, которые человек со стороны не узнает.

Беспризорный мальчик был потрясен. Ведь это песня о его несчастной доле. Чем больше он слушал, тем сильней всхлипывал.

– Ну, чего ты, Мишка? – сказал Есенин ласково, закончив чтение. – Три к носу, все пройдет.

– Сергей Александрович, – попросила Берзина, – прочтите еще что-нибудь!

Есенин подумал и объявил, что прочтет «Черного человека». Еще до ссоры Сергея с Анатолием было назначено заседание ордена. Я пришел в «Стойло» с опозданием и застал Есенина читающим конец «Черного человека». Слушающие его В. Шершеневич, А. Мариенгоф, И. Грузинов, Н. и Б. Эрдманы, Г. Якулов были восхищены поэмой. Я был рад, что теперь услышу всю поэму целиком.

В юности Сергей знал не только стихи и поэмы Пушкина наизусть, но и многие прозаические произведения. По форме «Пугачев» навеян маленькими трагедиями Александра Сергеевича. Эти же трагедии сыграли роль и в «Черном человеке», который гнался за Моцартом.

Мне день и ночь покоя не дает

Мой черный человек. За мною всюду,

Как тень, он гонится.

(А. С. Пушкин.

«Моцарт и Сальери»)

Сергей сел на кровати, положил правую забинтованную по локоть руку поверх одеяла, во время чтения «Черного человека» поднял ее левой, обхватил. Вероятно, потому, что не мог в такт, как обычно, поднимать и опускать забинтованную, раскачивался из стороны в сторону. Это напоминало то незабываемое место в пьесе М. Горького «На дне» (МХАТ), когда татарин, встав на колени и обняв левой рукой забинтованную правую, молится, раскачиваясь из стороны в сторону.

Поэма Есенина была длинней, чем ее окончательный вариант. В конце ее лирический герой как бы освобождался от галлюцинаций, приходил в себя. Последние строки Сергей прочитал почти шепотом.

Все – поза Есенина, его покачивание, баюкание забинтованной руки, проступающее на повязке в одном месте пятнышко крови, какое-то нечеловеческое чтение поэмы произвело душераздирающее впечатление. Беспризорник мальчик по-детски плакал, плакала, прижимая платок к глазам, Берзина. Я не мог унять слез, они текли по щекам.

Сергей, просветленный, казалось, выросший на наших глазах, господствующий над нами, смотрел поголубевшими глазами.

Когда мы прощались, он пожал мне левой рукой правую и сказал:

– Я здесь думал. Много я напутал. В «Вольнодумце» все исправлю…

Потом Есенина перевели в Кремлевскую больницу. Он вышел оттуда не скоро, позвонил мне по телефону и попросил зайти в дом № 29 на Тверской улице.

Я думал, что Сергей получил новую комнату и хочет показать ее мне. Я вошел в ворота дома № 29 (теперь на месте этого снесенного здания построено новое), вошел во второй подъезд справа, поднялся на третий этаж, позвонил в указанный мне номер квартиры.

(Я пишу об этом дне по записи.) Большая комната с высоким потолком, обжитая: хороший письменный стол, кресла, картины, ковер. В то время шли аресты спекулянтов, валютчиков, взяточников, распустивших крылья с начала нэпа. Если у этих людей не было семьи, после обыска комнату запечатывали и передавали в фонд жилищного отдела. К моему сожалению, я в тот день не успел спросить, получил ли Есенин эту комнату по ордеру или она принадлежит какому-нибудь знакомому, который временно отдал ее Сергею.

Он встретил меня ласково, усадил в кресло и показал на угол, где стояли запакованные чемоданы:

– Срочно еду в Константиново!

Я знал, что во время отъезда Есенина за границу дом его отца сгорел, семья осталась без своего угла. Сергей говорил, что сестры его Катя и Шура будут жить в Москве, а родителям надо построить свой домик. Об этом намерении сына говорил мне и его отец Александр Никитич, приезжавший в Москву после возвращения Есенина из-за границы. Как-то днем Сергей привел отца в «Стойло» и просил накормить его, снарядить в дорогу, за все он, Есенин, заплатит. Александра Никитича накормили, дали продуктов на дорогу, и он поехал на вокзал…

Вообще Сергей внимательно относился к своим родным. Он очень трогательно и строго воспитывал своих сестер: когда Катя жила в Москве, он категорически запретил ее пускать в наше литературное кафе и клуб поэтов. Когда в столицу приехала Шура, такое же распоряжение последовало и относительно ее.

…Признаться, я оглядывал комнату Есенина и недоумевал, зачем он меня позвал. Но, поговорив о том о сем, он повторил, что, лежа в больнице, о многом думал, естественно, о людях, которые его окружают. Многим что-то было нужно от него, Сергея.

– А ты ни разу…

Я перебил его, напомнив случай с повесткой из МЧК. Потом сказал о замечаниях по моим стихам, слышанным им во время общих выступлений и напечатанных в «Гостинице» и в наших сборниках. Наконец, я припомнил поразившую меня историю в 1921 году: Всероссийский союз поэтов организовал очередную олимпиаду, на афише в группе имажинистов пропустили мою фамилию. Есенин был в отъезде, и его фамилии тоже не было. Он вернулся в Москву раньше, чем хотел. Устроители олимпиады решили выпустить афишу-анонс о его выступлении. Он поглядел на основную афишу и сказал, что согласен выступить, если на афише будет стоять и моя фамилия…

– Для других я делал в десять раз больше, – ответил он.

Сергей поднялся из кресла, подошел к книжному шкафу, взял свой берлинский портрет и дал мне. На нем была дарственная надпись:

«Милому Моте с любовью и дружбой. С. Есенин. 21/III – 1924.»

Я знал, что он редко дарит свои фотографии с надписями.

– Повесь мой портрет между Андреем Белым и Блоком.

Я не мог сдержаться, поцеловал Сергея.

Портрет Блока я получил, когда он 14 мая 1920 года выступал в Москве во «Дворце искусств». После чтения стихов заведующий «Дворцом» И. С. Рукавишников пригласил поэта, как он выразился, «на чашку чая с молодыми поэтами», членами «Дворца». За чаем Александр Блок предложил нам почитать свои стихи, что мы и сделали. После этого многие поэты попросили Александра Александровича написать свой автограф на принесенных его книгах. Я не удосужился захватить с собой книгу Блока, попросил Рукавишникова дать мне какой-нибудь сборник поэта. Иван Сергеевич вышел из комнаты и вскоре вернулся с цветной репродукцией, воспроизведенной с портрета, нарисованного К. Сомовым. Александр Александрович сделал на ней надпись.

С Андреем Белым меня познакомил Рюрик Ивнев, когда мы брали у него стихотворение для «Автографов». После этого по просьбе Брюсова я неоднократно приглашал Бориса Николаевича на выступления в клубе поэтов, университете и т. д. После вечера мне приходилось его провожать домой, а по дороге он говорил о поэзии. Жил он в то время в хорошей комнате вместе с поэтом-переводчиком, музейным работником В. О. Нилендером, милейшим благодушным человеком.

Однажды, в начале зимы 1920 года, Борис Николаевич пришел днем в клуб поэтов пообедать и сказал, что ему хочется посмотреть поэтические сборники, вышедшие во время мировой войны и после революции. Очевидно, он полагал, что в нашем клубе есть библиотека, но у нас ее не было. В то время я покупал все книги поэтов, которые выходили в свет, и сказал, что могу их показать. Андрей Белый пошел ко мне.

Я выложил на стол пачку сборников, он стал просматривать их и давать некоторым свою оценку. Помню, от него досталось многим книгам, особенно «Салону поэтов»[153]. Когда ему попался на глаза сборник стихов Есенина, он зажал книгу между руками, поднял перед собой и сказал:

– Вот певец! Вот поэт! У него свой путь! Я жду от него многого! Он будет великим русским поэтом!

В лавке «Дворца» я купил для себя несколько портретов известных поэтов. Я показал их Борису Николаевичу.

Он взял свой портрет, воспроизведенный с рисунка художника Л. Бакста, и сделал трогательную надпись.

Вот между портретами Блока и Белого по желанию Сергея я повесил его портрет, и там он висит более полувека.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.