* * *

* * *

В шесть утра ещё темно, стоит туман, и полусонные пассажиры, пошатываясь, усаживаются в дилижансе.

Карета переполнена. Лица людей не рассмотреть, холодно. Вот кругленькая модисточка с девочкой, у которой на лице одни глаза. Двое-трое мужчин. Остальные женщины, похоже, немолодые. Что делают они в дилижансе? Куда едут? Один из пассажиров, наверное, нотариус, заводит разговор об опере, что давалась вчера вечером в театре. Другие, потуже закутавшись в плащи, слушают.

   — Успех был огромный.

   — Представляю, ведь музыка Россини.

   — А вы что, не были в театре?

   — Где там! Разве достанешь билет? Когда идут оперы других композиторов, можешь быть спокоен — театр полупустой. Но этот неистовый Россини — просто чародей какой-то, он собирает весь город!

   — Великий композитор. Никто ещё никогда не писал такую музыку!

Пухленькая модисточка вздыхает:

   — Я знаю наизусть многие его арии. Говорят, он к тому же очень красив!

   — Это не имеет значения.

   — Это вы так считаете! — возражает девочка, у которой на лице одни глаза.

   — Я хотел сказать — это не имеет значения для искусства. Красив маэстро или некрасив, это неважно. Важно, что он пишет прекрасную музыку. А музыка Россини божественна.

Какой-то синьор, по самые глаза закутанный в табачного цвета плащ, вмешивается в разговор.

   — Божественна? Да вы шутите! Что он такого великого написал?

   — И вы ещё спрашиваете? — взрывается путешественник, наверное, нотариус. — Значит, вы совсем не знаете, что происходит в мире музыки. Он написал несколько шедевров, а ему немногим более двадцати лет.

   — Ах, как же он, наверное, красив! — вздыхает модисточка.

   — Возможно, — соглашается человек в плаще табачного цвета, бросая на неё испытующий взгляд, — но это ещё не означает, что он пишет шедевры. Мне, например, его музыка ничего не говорит.

Все возмущены, протестуют.

   — Ничего не говорит?

   — Но это же райская музыка!

   — Да это же самый великий композитор на свете!

   — Какой же он великий, если то и дело освистывают какую-нибудь его оперу! — не сдаётся человек в табачном плаще.

   — Может быть. Только те же самые люди, что освистывают его на премьере, на следующем спектакле аплодируют ему. Россини — это чудо!

   — Да какое там чудо! А его музыка? Адский грохот, оркестр заглушает голоса...

Это уже похоже на скандал — все возмущённо кричат.

   — Как! Как вы смеете так говорить! Это же слава Италии! У маэстро в душе звучит та самая музыка, которую мы все носим в наших сердцах, но не умеем выразить, это маэстро, который поёт за всех нас! В его музыке есть всё. Мелодия...

   — Юмор.

   — Отвага.

   — Драматичность.

   — Веселье.

   — Страсть.

   — Любовь! — вздыхает пухленькая модисточка.

Теперь уже взрывается табачный плащ:

   — Да вы с ума сошли! Всё это — у Россини? Глупости! Просто заблуждение, оно пройдёт так же быстро, как появилось.

И начинает выступать против Россини, критиковать его музыку и оперы. Некоторым слушателям даже кажется, что он употребляет доводы и выражения, которые они уже читали где-то в газетах, у критиков-педантов. А потом он начинает напевать (красивым голосом, ничего не скажешь!) действительно плохую музыку, скучную, глупую. И говорит:

   — А знаете, кто это написал? Россини. Но разве это музыка? Это же какое-то брюзжание, старческий кашель, кошачье мяуканье, блеяние овец, вопли ферминга...

   — Чьи... Чьи вопли?

   — Ферминга. Это разновидность голубого льва в Месопотамии. Разве это музыка? Такую чепуху мы все умеем писать, и даже получше. Музыка, дорогие господа, — это вещь куда более серьёзная, такая серьёзная, что...

И он ещё полчаса объясняет всем, что такое музыка, пользуясь аргументами, которые обычно приводят против Россини его противники. Нельзя восставать против традиций, нельзя писать комические оперы, которые отличались бы от тех, к которым нас приучили великие композиторы-неаполитанцы, не нужно ничего изобретать, потому что всё уже изобретено. А все эти разговоры о мелодии, пылкости и вдохновении — чепуха. Главное — нужно знать правила, следовать им и никогда не нарушать, а Россини не знает правил, не знает музыки, ничего не знает.

Раздаётся такой взрыв возмущения и негодования, что кучер тормозит, подумав, не ссорятся ли пассажиры. Синьор с резким голосом (наверное, нотариус или врач) кричит человеку в плаще табачного цвета:

   — Да кто вы такой? Да как вы позволяете себе так грубо критиковать нашего нового музыкального гения? Какое вы имеете право так говорить? Вы что — маэстро, музыкант, композитор, певец, виртуоз?

Ожесточённый спор ещё долго продолжается в полутёмной карете, подпрыгивающей на ухабах. На почтовой станции, куда она наконец прибывает, карету встречает группа людей. Какой-то господин спешит открыть дверцу и очень любезно интересуется:

   — Глубокоуважаемый маэстро Россини приехал?

Один из пассажиров поднимается с места:

   — Это я. Как видите, не опоздал. Дорогой граф, нужно ли было так беспокоиться, встречать меня?

   — Это мой долг, глубокоуважаемый маэстро! По отношению к такой знаменитости, как маэстро Россини, — это долг!

И с поклоном приветствует его. Пассажир непринуждённо выходит из кареты. Па нем плащ табачного цвета. Его спутники буквально каменеют от изумления.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.