ВОЗВРАЩЕНИЕ В СТОЛИЦУ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ВОЗВРАЩЕНИЕ В СТОЛИЦУ

Война между Германией и Польшей не была неожиданностью. Но Польша развалилась слишком уж быстро, и это ошеломило нас. Ходили различные слухи. Поговаривали, что в правительстве Литвы есть люди, которые хотят и Литву вовлечь в войну на стороне Германии. Это было бы мерзостью и безумием — совсем недавно Польша и Германия совместно разделили чехословацкий район Тешин. Вильнюс — наша историческая столица, у всего нашего народа болела за него душа, но было преступлением и глупостью пытаться возвращать его ценой союза с нацистами. К счастью, этого не произошло. Целыми днями каунасцы сидели у радиоприемников и слушали немецкие сообщения, полные хвастовства и злорадства. Мы слышали также и польское радио, сообщавшее о героической обороне Вестерплатте. Позднее радио начало передавать безнадежные сообщения о нескончаемых налетах на Варшаву. «Nadchodzi… nadchodzi… nadchodzi…»[112] Ужас охватывал при мысли, что на наши города завтра-послезавтра посыплются бомбы Гитлера, а его танки покатятся по нашим полям, сметая все на своем пути.

Это были тревожные и жуткие дни. «В гимназии началась работа, — писал я Жилёнису. — Мы с тобой виделись в мирное время, а теперь пишем друг другу в войну. Какой ужас! Какая бессмыслица! Я сомневаюсь, стоит ли мне сейчас публиковать свой сборник — не это теперь нужно людям».

Польша переживала тяжелую трагедию. Немцы угоняли в плен ее армии. Города продолжали гореть. Живые хоронили мертвых. Правительство, так долго «дружившее» с Гитлером и злобно настроенное против Советского Союза, бежало, оставив государство на волю судьбы. В Литву через границу покатились штатские и военные беженцы. Граждане страны, которая недавно послала Литве злобный ультиматум, теперь просили убежища и получали его. Простые люди Литвы жалели беженцев и, чем могли, помогали им.

17 сентября мы узнали о новых значительных событиях. Красная Армия, защищая от гитлеровского нашествия белорусов, украинцев и литовцев, вошла в Западную Украину и Западную Белоруссию. Вскоре она достигла Вильнюса. Воцарилось тревожное ожидание. Мы не ошиблись — 10 октября, через 19 лет после позорного похода генерала Желиговского, Советский Союз торжественно передал древнюю столицу и Вильнюсский край Литве.

Это был единственный луч солнца и огромная радость той мрачной, темной осенью. Трудно себе представить, что пережил тогда каждый честный литовец — независимо от его взглядов! Свершилась извечная мечта — Литва обрела свое сердце! Стиснув зубы, держа кукиш в кармане, правительство Литвы 10 октября в Москве подписало «Договор о передаче Вильнюса и Вильнюсской области Литовской Республике и договор о взаимной помощи». Опираясь на этот договор, Советский Союз ввел в Литву военные подразделения. Мы видели, что это изменяет международное положение Литвы в лучшую сторону. Было ясно, что теперь от агрессоров Литву будет защищать одна из самых могущественных держав мира, которая и раньше поддерживала ее на международной арене.

Когда каунасцы собрались на митинг у советского посольства, сердца всех полнились благодарностью. У правительства были совершенно другие планы, ему подобная демонстрация не могла понравиться, и оно отдало приказ разогнать ее. Никогда раньше еще так четко не проявлялась взаимная ненависть литовского общества и правительства. Не только рабочие, но и интеллигенция и даже представители буржуазии видели, кто наши, друзья, а кто — враги.

Я тоже участвовал в этой демонстрации. Как отвратительно было видеть полицейских, которые избивали людей резиновыми дубинками и увозили их куда-то на грузовиках. Иногда казалось, что и в Каунасе обосновалось гестапо.

Все литовцы рвались увидеть столицу. Журналисты и люди искусства арендовали автобус и двинулись в Вильнюс. Как раз в эти дни Советский Союз фактически передал Вильпюс литовской армии, которая шагала из Каунаса.

«Вильнюсская земля, начинающаяся за Вевисом, за зелеными воротами по ту сторону бывшей демаркационной линии, — писал я тогда, — была мокрая от осенней слякоти, ее застилал туман. Тяжелые тучи, ползущие над землей, ежеминутно угрожали разразиться дождем. Зеленые хвойные леса, испещренные красными заплатками берез и кленов, были полны осенней тишины, красоты и грусти. По обе стороны шоссе открывалась широкая панорама лесов, полей и глубоких оврагов с нищими усадьбами крестьян, которые сиротливо торчали под осенним небом. На шоссе наш автобус обгонял сотни военных грузовиков, обозы и пехотинцев, лица которых под тяжелыми шлемами улыбались, превозмогая усталость… На обочинах шоссе то и дело попадаются сгоревшие составы машин польской армии.

По обеим сторонам дороги десятки, сотни людей. Оборванные, голодные, бледные. Они машут солдатам, здороваются с нами, бросают цветы. Чем ближе к городу, тем больше людей. Местами целые толпы стоят у дороги. Это вильнюсцы вышли навстречу войскам за город. А нескончаемые колонны солдат уже шагают по вильнюсским пригородам. И наш автобус по запруженным людьми улицам мчится к центру, в сердце Вильнюса, к Кафедральному собору, к его торжественным гигантским колоннам.

Едва останавливается автобус, как его обступают сотни людей. Нас приветствуют литовцы, другие говорят по-польски, по-русски, по-еврейски, по-белорусски. Люди в основном выглядят бедно. На серых, бледных лицах — следы военных лишений. Дрожат от холода бывшие польские солдаты в оборванных шинелях, городская беднота слоняется по улицам без работы, нищие просят милостыни — хоть пять грошей… Униформы, униформы — даже дети начальной школы ходят в форменной фуражке. Столпившийся вокруг нас народ бесцеремонно щупает нашу одежду и с любопытством расспрашивает:

— Сколько у вас стоит такое пальто?

— Почем галоши?

— Можно ли будет достать сахару?

— У вас хватает хлеба?

Трудно удовлетворить всеобщее любопытство.

Большая новость для них литовские сигареты и литовские спички. Они долго рассматривают их, как диковинку.

С громким лязганьем проезжает мимо огромный советский танк, проходит колонна советских солдат. Только мы обращаем на них внимание. Вильнюсцы к ним уже привыкли. На красивых конях скачут литовские воины. Развеваются флаги — Литвы и Советского Союза… Множество транспарантов на улицах на литовском и польском языках приветствуют Литву и ее армию. На стенах домов — остатки недавнего прошлого — еще виднеются приказы, польского правительства о мобилизации и реквизициях, предостережения опасаться шпионов, которые сидят в каждой подворотне. Рядом висят приказы и объявления советских властей и — они еще не успели высохнуть — распоряжения литовских властей. Вильнюсцы изучают их — они понимают, что приближается неведомое будущее.

Толпы на улицах все растут. Они уже запрудили мостовую. Вильнюсская милиция руководит движением на улицах, чтобы могли пройти войска.

Я смешался с толпой. Что думают эти люди, после девятнадцатилетнего перерыва снова увидевшие литовскую армию?

Трудно что-нибудь прочитать на лицах. Некоторые не могут удержаться — кричат: «Вале! Вале!» В основном это, конечно, меньшинства — белорусы, русские, евреи, караимы, татары. Они понимают, что панский кнут, которым размахивали над их головами правители бывшей Польши, больше не вернется. Они надеются на благосостояние и большую свободу. Хорошо, если б они не разочаровались! Есть и поляки, которые приветствуют новых хозяев Вильнюса. Это люди, которые пережили крушение клерикально-панской Польши и поняли, что та Польша больше не вернется. Но немало и таких, которые смотрят на нас, крепко сжав губы, с потухшим взглядом. Это бывшие польские офицеры, помещики, бюрократия. Все те, кто ничего не забыл и ничему не научился, те, кто мечтает о восстановлении «державы» с еще более широкими границами. Об этих людях говорил мне знакомый вильнюсец в кафе Штраля за чашкой искусственного чая с единственным кусочком сахара вприкуску. «Вы видите, — сказал он, — эти вытянутые, злые физиономии? Все они, в каракулевых пальто с лисами, еще несколько дней тому назад трусили, злились, не показывались на улице — где-то попрятались, как хорьки в норах. Теперь они вылезли обнюхать воздух. Это самая несимпатичная часть жителей Вильнюса. Они принюхиваются и до сих пор думают лишь о своей карьере и паразитическом образе жизни. Они не могут себе представить, что их дни сочтены, и готовы защищать свои привилегии ногтями и зубами».

Продавцы газет уже бегают по улицам с литовскими газетами. Многие покупают их, даже не понимая по-литовски. Люди изголодались по газетам и известиям. Во многих местах уже висят объявления о новых курсах литовского языка. На них записывается очень много народу. А в толпе то и дело слышны фразы:

— Мой отец только по-литовски говорил.

— Говорят, в литовском языке очень трудная грамматика…

— Вы уже записались на курсы? Я уже выучил несколько слов.

Некоторые лавочники, не дожидаясь приказа, сами сменили польские вывески на литовские.

Как много чепухи говорили о Вильнюсе у нас! Интересно проверить все эти слухи у самих вильнюсцев.

— Тиф? Дифтерит? Нет, об этом в Вильнюсе никто не слышал.

— Голод? В городе, конечно, кое-чего не хватает. Но, кажется, никто еще с голода не умер. Лавочники припрятали большинство товаров, когда вошла Красная Армия, поэтому многого стало не хватать. Кроме того, спекулянты все скупают. Но в деревне продуктов не меньше, чем обычно. Поляки почти не успели реквизировать, а большевики у мужиков ничего не взяли — только у помещиков.

* * *

По улице Мицкевича все еще идут литовские войска. Катятся: танки, пушки, грузовики, скачут кавалеристы, шагает пехота. Площадь Ожешко не пройти — тысячные толпы слушают речи на литовском, польском, белорусском, еврейском языках. Это слово командующего литовскими вильнюсскими войсками генерала Винцаса Виткаускаса и приветствия вильнюсцев. Сумерки, туман и моросящий дождь не могут разогнать толпы, кричащие и бросающие цветы. Едва увидев в толпе литовца, вильнюсцы со всех сторон окружают его и спрашивают на разных языках:

— Когда можно будет поехать в Каунас?

— Какой будет курс злотого?

— Будут ли делить поместья?

Женщина держит за руку девочку примерно шести лет. Дочка по любому случаю кричит: «Вале!»

— И ты уже литовка? — спрашивает по-польски мать.

— Да, мама, — всерьез отвечает девочка.

* * *

Я не буду описывать исторические торжества Вильнюса. Добавлю несколько штрихов, чтоб закончить эти заметки.

Острабрама. Вечер вступления литовских войск в Вильнюс. Холодно. Моросит дождь. Сотни две поляков с шляхетскими усами, жены бюрократов в мехах, чтоб не схватить насморка. Большинство мужчин еще не успели снять польскую военную форму. С образа Марии свешивается литовский флаг. Поляки, охваченные религиозным экстазом, молятся — жутко, страшно, словно собираясь умереть. Нетрудно расслышать в их словах плач по погибшей Польше и надежду вернуть снова привилегии, поместья и хорошо оплачиваемую службу. Но Мария равнодушно выслушивает эти истерические вопли, и, когда мы поворачиваем обратно, еще издали слышна эта страшная молитва.

* * *

29 октября. Гора Гедиминаса… Сотни людей поднимаются на нее — многие впервые в жизни — и молча глядят на Вильнюс, который распростерся внизу, — вечный город Литвы, такой прекрасный, такой непохожий на города соседних государств, словно жемчужина из далекой Италии, заблудившаяся под северным небом. Как близок он сердцу! Крыши и башни костелов, дворцы, колонны и статуи — удивительное литовское барокко и готика — все это привлекает к себе мысли и душу литовца. Городской муравейник — кварталы бедноты, гетто — поражает нищетой, а дворцы польских аристократов, ксендзов, епископов и монастырские строения занимают целые кварталы. Этот Вильнюс полон преступного неравенства, полон социальных и национальных несправедливостей, предрассудков и панского безумия. Нелегкая борьба предстоит всем тем, кто жаждет увидеть Вильнюс не только прекрасным, но и счастливым, зажиточным. Кнут папского гнета уже сломан, но, может быть, он еще попытается подняться. Литовский народ должен постоянно следить за тем, чтобы никогда больше не вернулся тот гнет, под которым столько лет прожил Вильнюс».

…Мы с Элизой очень обрадовались, когда наконец нашли двухкомнатную квартиру в Верхней Фреде, на той же улице, где живут мой тесть и Цвирка. Квартира устроена в конюшне, где владелец дома раньше держал лошадей, чтобы ездить в Каунас. Комнаты темные, тесные, но вокруг много деревьев, чистого воздуха. Мы надеялись, что сыну здесь будет хорошо. По соседству жил Пятрас, и теперь мы проводили вместе много часов, когда я возвращался на автобусе с работы, — мы гуляли по тенистым улочкам Верхней Фреды, по Ботаническому саду, говорили о политике и гадали, что же будет дальше.

Вышла из печати книга моих рассказов «Ночь». Читатели и критика встретили ее хорошо. Некоторое время спустя книга получила даже премию типографии «Луч» в две тысячи литов, которые поправили мое пошатнувшееся финансовое положение (несколько путешествий опустошили мой карман).

Весной 1940 года всех нас порадовало новое явление в прогрессивной литературе. Это была книга рассказов мало известного до той поры молодого писателя Юозаса Балтушиса. В своем сборнике «Неделя начинается хорошо» Балтушис писал в основном о жизни рабочих, писал по-новому, сочно, талантливо, и казалось, что это работа опытного мастера. Я уже и раньше, кажется с 1932 года, встречался с этим курьером Общества распространения печати, а позднее — рабочим типографии. Немало рассказывал мне про него Борута, который первый заметил способности Балтушиса. Казис ему много помог книгами и литературными советами. Балтушис казался скромным, трудолюбивым и упорным человеком. Он рассказывал мне эпизоды из своей недолгой, но трудной биографии, и рассказывал так образно, что я не мог слушать его без восхищения. Мы радовались, что Юозас Балтушис пришел в литературу иным путем, чем мы, — можно сказать — прямо от кулацкого стада и от сохи, пройдя крестный путь батрака и рабочего. В его крепком рукопожатии, во взгляде прищуренных глаз чувствовались мужицкая сила, осторожность, хитрость и мудрость. Это был молодой старик. Молодой по возрасту, старый по жизненному опыту.

Шли дни, сумрачные и тревожные. Европа все больше катилась в ад войны. Изредка мы слышали по радио истерический лай Гитлера — он рядился миролюбцем, поносил западных плутократов, пел о своих победах.

А в Литве?

Литовское правительство продолжало вести антисоветскую политику, оно искало помощи против нового нежеланного союзника в военном договоре Прибалтийских республик, в укреплении связей, особенно торговых, с Германией. А рабочие, которыми руководила Коммунистическая партия, чувствовали, что настало время развернуть борьбу за хлеб и работу, за демократию и свободу. Самым ярким проявлением этой борьбы было столкновение с полицией рабочих и безработных в Лампеджяй, в котором участвовало две тысячи человек и которое тотчас же поддержали каунасские фабрики забастовкой протеста. Сметона продолжал вести секретные переговоры с Германией, целью которых было отдать Литву нацистам и выторговать для себя привилегии — главное, сохранить в целости свое имущество.

Казис Борута писал в эти дни в стихотворении «Братьям-поэтам»:

Земля небольшая,

поэтов — чуть-чуть,

и те —

воробьями

в навозе живут.

Один бы хоть начал

от ужаса выть

и жить

как поэт,—

по призванию жить.

Службенку,

халтурку

постыло тяни…

Обычные.

серые, скучные дни.

Никто

ведь не пустит

пулю в лоб,

не скажет никто

великих слов.

Стихотворение было написано под Каунасом, где Борута несколько лет назад выстроил домик на холме. За окнами домика белела заснеженная долина.

В конце февраля здесь, подальше от охранки, мы собрались поговорить о судьбе Литвы и своих задачах в грозный исторический момент. В совещании участвовали Цвирка, художник Стяпас Жукас, Марцинкявичюс, Корсакас, Шимкус, Микенас, Жилёнис. Наш разговор в основном шел о «культурной политике» клерикалов, об их наглости в выдвижении своих сторонников. Шимкус горячо объяснял, что как клерикалы, так и фашисты всегда объединяются против левых сил. Микенас говорил, что в это опасное время задача искусства — служить народу. Было ясно, что этот скульптор недюжинного таланта все глубже задумывается над местом художника в борьбе двух миров и без колебаний сворачивает налево. Марцинкявичюс, начавший свой литературный путь в правой печати, теперь часто встречался с Цвиркой, Борутой, и его взгляды изменились. В своем творчестве он тоже все острее критиковал буржуазную действительность. К сожалению, условия его жизни были особенно трудны, и последний свой роман «Крепостные», надеясь на большой гонорар, он отдал «Обществу святого Казимира». Марцинкявичюс жаловался, что католические издатели требуют выбросить из его романа ксендза, который прижил детей со своей хозяйкой. Мы советовали Марцинкявичюсу не иметь дел с клерикалами. Я говорил о том, что нам следовало бы собираться чаще, выработать план действий и, где только возможно, давать идейный отпор реакционерам.

Сама жизнь заставляла нас объединяться, советоваться, искать общих путей в борьбе за нужды своего народа.

А Вильнюс в эти дни снова начал превращаться в культурный центр Литвы. Писатели решили, что литературные премии на этот раз должны быть вручены в Вильнюсе. И вот в начале марта литовские писатели впервые собрались на свой праздник в колонном зале Вильнюсского университета.

Премии вручал ректор университета Миколас Биржишка. Многим из собравшихся показалось странным, что государственную премию дали не самому видному литовскому писателю Креве за его значительную новую книгу «Колдун», а правому поэту Бернардасу Бразджёнису. Все хорошо помнили, что клерикальная печать упорно критиковала Креве (он стал ненавистным для них человеком) и ратовала за Бразджёниса. Почитатели Креве (не только «левые») подготовили приветственный адрес Креве с множеством подписей, который тут же прочитали. Клерикалы расценили это как демонстрацию против их лауреата и издевались в своей печати над Винцасом Креве.

По случаю вручения премий был устроен литературный вечер, на котором я прочитал стихотворение «Сквозь дым войны». У правых это вызвало ярость, — не упоминая фамилии, меня в газете обвинили во всех смертных грехах.

Весной исполнилось десять лет со дня смерти Маяковского. Ни одного советского поэта мы не любили так, как Маяковского. Многие из нас — Цвирка, Борута, Корсакас и я — написали большие статьи, в которых рассказали о влиянии Маяковского на нашу литературу, а меж строк старались сказать и больше. Юозас Микенас вылепил барельеф поэта. Мы решили в одном из самых больших залов устроить вечер памяти Маяковского. Но он, к сожалению, не состоялся. «Вам, наверное, уже известно, — писал Цвирка своему другу М. Аплетину в Москву, — что вечер памяти Маяковского не состоялся. В последнюю минуту, когда все уже было готово, начальник полиции уезда запретил его. Правда, нам сообщили, что вечер можно провести, но с условием, что полиции будут предъявлены все тексты докладов о Маяковском и тексты его стихотворений, которые будут читать со сцены, и если вечер проведут с пригласительными билетами, в закрытом зале. Мы решили, что декламировать обкорнанные полицией стихи Маяковского при закрытых дверях — настоящая казенщина. Поэтому мы пока отложили наш вечер.

Подобные действия органов власти доказывают, что буржуазия ненавидит и боится Маяковского, поэтому прогрессивная общественность, интеллигенция, писатели еще больше любят его».

Только теперь Юкнявичюс выпустил в Каунасском театре премьеру «Топаза», который я перевел еще в Клайпеде. Постановка отличалась антикапиталистической направленностью, и правые газеты начали было приставать к режиссеру. Но было неудобно запретить европейскую пьесу, с триумфом обошедшую сцены всего мира…

В четвертой книге альманаха «Просвет» я напечатал и свои стихи «Сквозь дым войны». Как и каждое издание, наш «Просвет» перед выходом из печати побывал у цензора. Все, что хотел, он вычеркнул, все, что хотел, — оставил. Четвертая книга альманаха уже продавалась в книжных лавках.

И вдруг меня вызывает директор гимназии и заявляет: министр просвещения сообщил, что за стихотворение «Сквозь дым войны» (я увидел, что альманах лежит на столе директора) я уволен с работы.

Как? Почему? Эти стихи были написаны чуть ли не в 1931 году, они предназначались для последнего, не вышедшего номера «Третьего фронта». Потом под названием «Неизвестный солдат» я попытался было напечатать его во второй книге альманаха «Труд». Теперь я опубликовал его потому, что опасность войны угрожающе росла; мне казалось, что надо во весь голос кричать о войне, империализме и фашизме. Директор сказал, что меня понимает, но ничего поделать не может. Шепотом он добавил: насколько он понял, это указание самого президента, и даже министр не может его изменить…

Что ж, я снова безработный. Теперь дело труднее, чем когда-то в Министерстве сельского хозяйства. Дома меня ждут жена и сын…

Я узнал некоторые подробности о своем увольнении. А они таковы. Известный генерал Нагявичюс сломал ногу и лежал в больнице. Его проведать в больницу прибыл Сметона. На столике Нагявичюса у кровати лежали книжные новинки, в том числе и «Просвет». Нагявичюс в страшном возмущении заговорил, что у нас публично проповедуют большевизм, и как доказательство этого показал Сметоне мои стихи. Тот прочитал, и очень может быть, что у него волосы встали дыбом. Вернувшись из больницы, Сметона вызвал министра просвещения и сказал, что невозможно оставлять в школе человека, который пишет «такие» стихи. Министр просвещения, разумеется, тотчас же выполнил приказ президента.

Самое странное, что мне попало за произведение, пропущенное цензурой. Вряд ли наказывали авторов в подобном случае. Но ведь генерал и президент стояли выше закона, а я, как и другие граждане Литвы, не пользовался особыми правами в своем государстве. Этот приказ я не мог обжаловать…

Все-таки нашлись люди, которые хотели заступиться за меня. Позднее я узнал, что, кажется, Винцас Миколайтис-Путинас и София Чюрлёнене-Кимантайте ходили к Сметоне и просили вернуть меня на работу. Но это не подействовало. (Позднее Пятрас Цвирка писал об этом событии в своей статье «Как отбирать людей», написанной уже после побега Сметоны за границу: «Просьбы учеников, родительского комитета, отдельных граждан не подействовали. Министр просвещения не передумал. Когда к Сметоне явилась делегация литовских писателей, «вождь» категорически отказался вернуть преподавателя в гимназию и добавил: «Насколько мне известно, ваш учитель не без способностей… А человек со способностями и так не пропадет».)

Я искал работу. При помощи Йонаса Шимкуса меня пригласили редактировать еженедельный литературный отдел газеты «Литовские ведомости». Дав согласие работать в газете ляудининков, я, разумеется, и не думал отказываться от своих взглядов. В первых же литературных приложениях я поместил материал о выставке литовской книги в Москве. Хорошие отзывы посетителей, которые я получил через представителя ВОКСа в Литве Ф. Молочкова, показывали, с каким уважением и дружбой встретили москвичи первое скромное проявление нашей культуры в своем городе. Я напечатал материал о Маяковском, о Жемайте, начал публиковать роман Вилиса Лациса «Сын рыбака», сам дал статьи о Марке Твене и Эмиле Верхарне.

Чтобы поддержать Винцаса Креве, на которого нападала реакция, я решил попросить у него интервью о книге «Преданья старых людей Дайнавского края», которая еще в детстве произвела на меня неизгладимое впечатление и которая недавно вышла в новом издании. Креве назначил мне встречу в своем деревянном доме недалеко от долины Мицкевича. Я шел к нему не без робости — нас разделял не только возраст и не только то, что я несколько лет был его студентом. Креве для меня, как и для всего нашего поколения, был крупнейшим писателем-классиком. Но встретил меня Креве запросто, без пиджака, только что встав от завтрака, улыбаясь бледным, изборожденным морщинами лицом. Я сотни раз встречал его в университете, на улице, а в последнее время в кафе «Метрополь», где почти каждый день писатели встречались перед обедом и делились новостями за чашкой кофе. Но мне еще не приходилось близко общаться с ним.

«Профессор Винцас Креве, — писал я в своем очерке, — сейчас просто неуловим: большую часть недели он живет в Вильнюсе, работая в университете, и лишь на день-другой появляется в Каунасе. У него много хлопот как у председателя Общества литовских писателей и Общества по изучению культуры народов СССР».

В маленькой комнатке, все стены которой заставлены книжными полками, Креве рассказывал мне, как он написал свою книгу, вспоминал о давно минувшей молодости, далеком городе Баку, о первых своих шагах в литературе. Перед тем как напечатать свой очерк, я дал его просмотреть Креве. Он прочитал мои заметки и, не поправив ни слова, вернул. По его улыбке я понял, что очерк ему понравился.

…В Западной Европе было тревожно. Еще в апреле Германия оккупировала Данию, Норвегию, в мае ворвалась в Голландию, Бельгию и Люксембург. В конце мая англичане, побросав военную технику, отступили из Дюнкерка. В начале июня немцы уже приближались к Парижу. Что случится с Литвой? Этот вопрос не давал покоя ни днем, ни ночью…

Не мне одному было ясно, что кровавая свастика не развевается на улицах наших городов и тысячи людей не бегут прятаться от угрозы смерти лишь потому, что у Литвы прочный тыл — великая страна социализма. Лучшие силы нашего народа — рабочие, крестьяне, интеллигенция — хорошо знают, кто захватил Клайпеду и кто вернул нам Вильнюс. И хотя в том же Вильнюсе фашистски настроенные студенты провоцируют стычки с поляками, хотя наши клерикалы дерутся с польскими в вильнюсских костелах, — все это временное явление. Лишь Советский Союз сумел заменить ненависть между народами дружбой, уважением и любовью. Мы должны учиться у него жить по-новому, думал я. Каждое утро солнце восходит с востока.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.