Княгиня Кантакузен и ее камеристка

Княгиня Кантакузен и ее камеристка

Были агенты и другого рода, невольные «шпионы», вершившие свое дело не из корысти, а из любви к отечеству.

Первым американским комиссионером в Балтийских странах был мистер Джон Гэйд, бывший член миссии полковника Грана, весьма культурный и интеллигентный человек. Он искренне жалел русских и прибалтийских аристократов, которых судьба карала без милости, будто наказывая за собственные грехи и преступления предков. В рижской конторе Джона Гэйда были служащие из бывших баронов, у него служила и светлейшая княгиня Дивен, правда всегда относившаяся к Латвии вполне лояльно, как и вся ее семья. Однако таким составом конторы латыши были не особенно довольны. Те же чувства испытывали эстонцы и литовцы. Когда Гэйд неожиданно приехал в Америку, ко мне явилась молодая женщина, латышка-американка, и рассказала интересные вещи.

– Я компаньонка-камеристка русской княгини Кантакузен, внучки бывшего американского президента. Княгиня играет большую роль в политике, особенно в вопросах России. У нее политический салон. Мистер Гэйд перед отъездом в Балтику был у нее, она внушала, что он прежде всего должен понять положение несчастной России, во всяком случае, меньше думать о балтийских интересах. То же самое произошло и по приезде Гэйд из Риги. Тотчас он нанес визит княгине, и она снова говорила ему о том же, что не надо поддерживать Балтийские страны, это второстепенный вопрос по сравнению с судьбой, завтрашней историей и интересами потрясенной России.

Моя собеседница, камеристка княгини Кантакузен, считала долгом предупредить меня, осветить это дело, роль княгини, ее влияние на мистера Гэйд.

– Мне, – говорила она, – как природной латышке, все это больно, и я решила рассказать вам обо всем по секрету.

Никогда больше этой женщины я не видел, разумеется, никак не могу поручиться за правду ее слов. Все же при встречах с Гэйд я осторожно намекал ему на некоторые излишние симпатии, доверчивость, недостаточную объективность. Скоро Гэйд был отозван, и на его место назначили мистера Йоунга. Свою контору он поставил на других началах, вне всяких посторонних влияний, и это должно было вселять к нему доверие латышей.

Было бы преувеличением сказать, что значение и влияние салона княгини Кантакузен были особенно значительны. Не все склонялись к ее мнению, не все и молчали об этом. Княгине Кантакузен приходилось встречать открытых оппоненток. Однажды в обществе, на каком-то чаепитии, где меня, как представителя молодой республики Латвии, познакомили с кружком дам, я не мог не понять, что большинство присутствовавших вполне разделяли точку зрения княгини, сочувствовали России. Некоторые дамы даже стали меня слегка задевать и обвинять латышей, как пособников гибели России. Тогда одна, возможно, немного экспансивная, но очень симпатичная дама вдруг спросила:

– А как велико население Латвии?

– Неполные два миллиона.

– А как велико население России?

– Больше ста пятидесяти миллионов.

– Ну, тогда я крепко жму вашу руку, как представителю молодой нации, которая победила большую Россию.

Конечно, этот голос прозвучал в маленьком обществе, но в нем чудились отголоски многих мнений, мне показалось, что столь неожиданно и просто может быть разрешен даже самый сложный вопрос. Еще раз я подумал, что в жизни, системе наших воззрений, практике, как в больших государственных делах и решениях, все может быть просто, если подведена правильная основа, верный принцип.

Мне в работе большую помощь оказал известный нью-йоркский адвокат Чандлер, член американского конгресса. Настоящий политический делец, он сумел заключить соответствующие договоры с правительствами Балтийских стран, выговорил себе определенный доход в случае признания их независимости Соединенными Штатами. Он разъезжал по Америке, занимался пропагандой в пользу Балтики, писал в газетах, агитировал в политических кругах, считался агентом Балтики и сделал для себя хорошее дело. Для себя, потому что для наших стран эти старания, разъезды, речи и статьи были едва ли нужны.

Моими ближайшими помощниками стали мой брат, живший тогда в Америке, и латыш Неуман, американский гражданин, очень способный, разносторонний человек. Студент Московского университета, он, заподозренный в политической неблагонадежности, должен был бежать в Америку, а попав в Сан-Франциско, пережил землетрясение и остался почти голым, счастливый хотя бы тем, что спас свою жизнь. Он исколесил Америку вдоль и поперек, стал исключительно сведущим, а для меня и вовсе незаменимым человеком. Я принял его сначала на службу в русскую миссию путей сообщения. Он понравился Ломоносову и был назначен представителем в Сиэтл, где у нас тогда находились громадные склады товаров, отправлявшихся в Сибирь через Тихий океан.

Вдруг стало известно, что разыскивается германский шпион по фамилии тоже Неуман. Наш Неуман знал много языков: английский, немецкий, французский, латышский и польский. Это сослужило ему плохую службу. Дело в том, что начальник почты в Сиэтле по долгу службы проверял содержание некоторых писем, адресованных в Европу, и ему оказывал в этом отношении дружеские услуги наш Неуман. Когда по совпадению фамилии на него пали подозрения, именно потому, что он знал много языков, ему пришлось много поволноваться и переживать, пока не удалось доказать, что он не заяц, а верблюд. Неуман, но не тот. Впоследствии он был принят на пороховой завод, а все подозрения с него сняты.