II
II
Дом на Калгановке был большой и просторный. Над входом я прочел: «Агентство страхового общества „Россия“. У Агафона была отдельная комната, маленькая, но своя. Он зажег лампу на столе. Боже, какое великолепие: лампа под зеленым абажуром, железная кровать, этажерка с книжками – даже завидно!
Нас позвали в столовую пить чай. Под большой висячей лампой у самовара сидела Зоя Аркадьевна, барыня в пенсне, с черными седеющими волосами. Федор Антонович сидел сбоку стола и читал газету «Русские ведомости».[5] Агафон сказал:
– Вот Коля Кузьмин, из нашего класса ученик, который хорошо рисует.
Федор Антонович улыбнулся:
– Вот и молодец, что пришел, – и поздоровался со мной за руку.
Зоя Аркадьевна налила нам с Агафоном по большой чашке чаю с молоком и сама положила сахару по три куска. Федору Антоновичу она налила крепкого чаю без молока в стакан, вставленный в серебряный подстаканник. Столовая была оклеена темно-красными обоями с ковровым узором. В переднем углу висели вместо иконы маленькое «Моление о чаше» Бруни, а на стене круглый барометр и два портрета – Белинского и еще какого-то дяди в очках. Портрет Белинского я копировал из журнала и знал раньше, а про очкастого спросил Агафона шепотом:
– Кто это?
Агафон посмотрел на меня с удивлением и сказал:
– Чернышевский.
– Где же рисунки? – полюбопытствовал Федор Антонович.
Агафон принес мою папку, и рисунки пошли по рукам. Тут были и видики, срисованные из «Нивы», и портреты товарищей, и карикатуры на учителей. Математик, начищающий свои часы, был очень похож и вызвал общее одобрение.
– Молодец, ну прямо талант, – проговорил Федор Антонович. – Правда, Зоя Аркадьевна?
Та смотрела через пенсне, отставив рисунок на длину руки, и соглашалась, что талант. У меня горели уши от похвал. Похож был и поп Василий, как он глядит поверх очков, выбирая, кого вызвать. Агафон ввернул под шумок, что поп его сегодня вызвал и поставил двойку.
Зоя Аркадьевна всполошилась:
– Как же так, Агафончик?
Агафон принес учебник:
– Очень трудный урок! Глядите, Зоя Аркадьевна, сколько их: ариане, евсевиане, несториане, монофизиты, монофелиты… Один говорит одно, другой другое – ничего не разберешь.
Все согласились, что правда – урок трудный.
После чаепития Федор Антонович увел нас в свой кабинет, набил из коробки гильзу табаком и закурил. В кабинете стояли клеенчатый черный диван и стол с зеленым сукном, на котором лежали сложенные в порядке бумаги, письменный прибор и маленькие весы для взвешивания писем. Над столом – держалка для бумаг с зажимом в виде медной маленькой человеческой ручки. В углу стоял пресс для снимания копий с бумаг, как я узнал потом. По стенам были полки с книгами. Я принялся читать названия на корешках. Федор Антонович спросил:
– Ты любишь читать?
– Угу.
– А что ты теперь читаешь?
– Виктора Гюго.
Я только что прочитал роман «Человек, который смеется» и был полон впечатлениями от его поразительных образов. Многие куски я помнил наизусть:
«Урсуса и Гомо связывали узы нерасторжимой дружбы. Урсус был человек, Гомо – волк».
«Чему ты смеешься?» – «Я не смеюсь», – ответил мальчик. «В таком случае – ты ужасен!»
«Гуинплен увидел нечто страшное – нагую женщину!»
«Кто вы? Откуда вы явились?» Гуинплен ответил: «Из бездны!»
– Что же ты читал Виктора Гюго?
Я принялся рассказывать. Федор Антонович слушал благосклонно:
– У тебя хорошая память. Дать тебе «Гулливера»?
– Я читал.
– А «Робинзона Крузо»?
– Тоже читал.
– Гм, ну а вот это?
Он достал с полки томик Эдгара По (тогда писали: Поэ) в издании Пантелеева.
– Возьми с собой, но только обходись с книжкой бережно, не пачкай. Покажи-ка руки. Эге, брат, у тебя на ногтях траурные каемки, это не годится. А уши чистые? Вот уши у тебя красивые. Зоя Аркадьевна, посмотрите, какой красивой формы уши у Николая.
Зоя Аркадьевна вошла, поглядела сквозь пенсне и тоже похвалила мои уши.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.