«Трехгорка»
«Трехгорка»
Почти двести лет назад, а именно в 1799 году, в царствование императора Павла I, предприимчивый крестьянский сын Василий Иванович Прохоров основал в Москве текстильную фабрику «Трехгорная мануфактура», которая стала выпускать самые ходовые и дешевые хлопчатобумажные, штапельные и другие ткани. Родоначальник «Мануфактуры» не прогадал, и уже через сорок с небольшим лет его преемники основали торговый дом «А., К. и Я. Прохоровы». Доходное дело набирало обороты. И еще через сорок лет Иван Яковлевич Прохоров создал «Товарищество Прохоровской трехгорной мануфактуры», или, как коротко называли ее в обиходе, «Трехгорку».
Здесь же растянулись ряды мрачных трех– и четырехэтажных корпусов Прохоровских казарм – общежитий для ткачей, построенных в начале XIX века. Рабочие же называли эти дома по их справедливому назначению «Спальнями». В одном из этих домов и поселился одинокий рабочий складальни по прозвищу Афоня-солдат, по фамилии Крючков.
В своей книге «Чем жив человек», изданной за семь лет до кончины, Николай Афанасьевич, конечно же, использует свидетельства тех, кто помнил его отца по тем годам, ну и, понятно, рассказы матери, ибо по малолетству многого знать просто не мог. Но, в общем, картина того времени создается весьма впечатляющая.
В молодые годы Афанасий Крючков работал на тульских каменоломнях под началом очень жестокого десятника. Рабочие с трудом терпели его, но однажды он так допек их чем-то, что Афанасий не стерпел и расквитался с ним сразу за всех: схватил десятника в охапку – слава богу, силушкой его природа не обделила – и сбросил в каменную яму. Десятник чудом остался жив, а Афанасия забрили в солдаты.
После службы приехал в Москву и пошел работать на «Трехгорку» грузчиком. Это была работа на износ. Но Афоня-солдат был человеком веселого и доброго нрава и на долю свою не жаловался. Здесь он и встретил молодую ткачиху с шикарным именем Олимпиада. Они поженились, родили сына Петра, а потом и Николая – будущего великого артиста.
Когда много лет спустя у Николая Афанасьевича поинтересовались началом его успеха, он ответил:
– Собственно говоря, никакого начала могло и не быть. Когда моя мама была мною беременна, она получила травму, и родился я чудом. Чудом и выжил.
Мама-то все-таки встала на ноги, а вот тяжелая изнурительная работа доконала-таки Крючкова-старшего – он стал часто болеть. И тогда у Олимпиады Федоровны родилась мечта: построить в деревне собственный дом, перебраться в него и жить на свежем воздухе и здоровой пище. Мать понимала, что это была единственная возможность продлить отцу жизнь.
И вот, оставив мать в Москве, отец забрал с собой двух сыновей и подался в Тульскую губернию. Облюбовали деревеньку Плотицино и начали строиться. Да только не достроили – весной 1920 года отец умер, а два брата-подростка остались жить в предбаннике.
Это были страшные годы: тиф, голод, холод, разруха. И никакой связи с внешним миром. Мать оставалась в Москве и знать ничего не знала о своих «мужиках». А братья, похоронив отца, мыкали горе-нужду. Кто-то пустых щей из лебеды даст, кто-то картофелину… «Сколько лет прошло, – пишет Николай Афанасьевич, – а до сих пор помню фамилию соседей – Карпухины. Они нас, чужаков, чем могли поддерживали. Во многом благодаря им мы с братом живы тогда остались».
Каким-то способом все-таки дали знать матери о беде, и она приехала за своими детьми, когда те лежали уже в тифу. И потащились они за двадцать с лишним верст на железнодорожную станцию. А там даже в вокзал не пускают – карантин: тиф свирепствовал вовсю. Неделю просидели под открытым небом, Кольке совсем худо стало. А Петька все бежал вдоль составов и умолял:
– Дядь, возьми нас, у меня братик больной!
– Чем больной-то?
– Да тифом!..
При этом слове двери теплушек мгновенно закрывались.
Наконец мать упросила одного начальника воинского эшелона взять их с собой.
Посадили красноармейцы, накормили Кольку кашей, и он сразу же уснул.
Не с той ли поры осталось у Николая Афанасьевича на всю жизнь трепетное отношение к человеку в военной форме? Как знать…
Доехали до Серпухова. Мать с Петькой пошли к военному коменданту, а Кольке сунула под голову мешочек с самым дорогим, что у них оставалось, – полтора фунта хлеба пополам с отрубями. Колька ни рукой, ни ногой пошевелить не может – совсем ослаб. И тут почувствовал, что кто-то в изголовье шарит. Склеил глаза и видит: небритый дядька в солдатской шинели без пуговиц, в буденовке со споротой звездой.
– Молчи, щенок, – шепчет. – Убью!
А Колька и крикнуть не может, только плачет. Тут и мать вернулась, тоже в слезы, шум подняла. Прибежал знакомый командир, взял с собой красноармейцев и бросился искать налетчика. Нашел. Привел в теплушку.
– Он? – спрашивает Кольку.
Колька и мог только кивнуть. Обыскали бандита и нашли у него за пазухой эту злосчастную горбушку. Увели. А потом Колька услышал сухой винтовочный треск: тут же за полотном и расстреляли мародера.
Все-таки добрались до Москвы, до Курского вокзала. Чтобы доехать до Пресни, извозчик два миллиона запросил. Откуда? Поплелись пешком.
– Я пить хочу, – вспоминает Николай Афанасьевич, – в жару ведь, плохо что помню. Но на всю жизнь запомнил человека, который где-то возле Сухаревки напоил нас. Так потихоньку и добрели до Кудринской площади – площадь Восстания сейчас. А там и наша «Трехгорка». Плох, видать, я был тогда, коли соседки горестно у матери спрашивали: «Живого привезла мальца, Федоровна, аль мертвого?»
Выкарабкался! А в память о болезни первую кличку заработал: Колька Кривой. Голова набок, к плечу клонилась. Потом, когда на фабрике работать стал, сила появилась. К тому же занялся любительским боксом, голову стал держать ровно, и кличка куда-то пропала.
Так вот мы и оказались опять в родных «Спальнях», где и жили втроем на девяти метрах. Как жили? А так, что только в тридцатые годы узнали, что на столе еще бывает так называемое второе блюдо. Раньше мы были уверены, что существует только одно блюдо – похлебка.
Но братья не унывали. Мать снова пошла в цех, и они были предоставлены сами себе. После занятий в школе гоняли по пустырю тряпичный мяч, играли в лапту, зимой лихо носились с ледяных горок на одном коньке – двух, как правило, ни у кого не было.
А на Ходынке стоял кавалерийский полк, над которым шефствовала «Трехгорка». Ребята ухаживали за лошадьми, а благодарные кавалеристы обучали желающих вольтижировке. И как это потом пригодилось артисту Крючкову!
А повальное увлечение голубями? Старая русская забава! В «Парне из нашего города» есть потрясающая в своей простоте и искренности сцена, где Сережа Луконин стоит на крыше, в белой рубахе, в подвернутых до колен штанах, и так озорно свистит во все небо, гоняя стаю сизокрылых. Крючкову не нужно было перенимать эту картину у кого бы то ни было – он играл самого себя лет пятнадцать спустя.
Время летело стремительно. Окончив семилетку, Николай поступил в ФЗУ – фабрично-заводское училище, прообраз ПТУ: четыре часа работы, а потом четыре – учебы. Стал учиться парнишка граверному делу. Профессия гравера-накатчика была на фабрике очень уважаемой, и Николай гордился ею. А окончил он ФЗУ с высшим разрядом. Мать по фабрике именинницей ходила и мечтала только об одном: чтобы бросил сын свой треклятый драмкружок, который сбивал его с прямого рабочего пути!
Но театром в ту гору Николай, по его словам, «заболел уже всерьез и неизлечимо».
Дело в том, что помещение бывшей знаменитой кухни «Трехгорки» переоборудовали под клуб. А знаменита эта кухня была тем, что в ней перед рабочими-ткачами выступали в свое время В. И. Лении и М. И. Калинин, а в 1905 году размещался Штаб вооруженного восстания. Так вот, в этом клубе было несколько кружков, которые работали без расписания, каждый приходил, когда хотел, и выбирал то, что ему нравилось. Особенным вниманием пользовался спортивный кружок. Николай занимался боксом, борьбой, бегом, футболом. Ну а его истинной страстью был, конечно же, кружок художественной самодеятельности.
Здесь фабричного паренька обучили играть на гармонике, а плясать он сам научился у цыган на Ордынке. И «чечеточный перебор», и «метелочку» он перенял у них же и не уступал им в лихости и азарте.
На этой клубной сцене Николай, ученик второго класса, и играл свою первую роль маленького китайчонка. А вскоре ему поручили сразу три роли в спектакле-монтаже «1905-й год»: пристава, торговца-лотошника и рабочего-революционера. Особенно понравилась публике его роль толстяка-полицейского.
– Народ смеялся, – вспоминал Николай Афанасьевич, – а меня на покидала мысль: как бы подвязанная веревкой к моему тощему животу подушка не вывалилась – со стыда ведь умру.
Кружковцы ставили и исполняли «живые картины», скетчи, монтажи, которые включали в себя и танец, и декламацию, и песню-частушку на злобу дня. Высмеивали разгильдяйство и расхлябанность, волокиту и очковтирательство, рвачей и бракоделов, прогульщиков и выпивох. Часто выступали прямо в цехах в перерывах между сменами. И как же были рады сами актеры-любители, когда узнавали, что после их выступления одним прогульщиком, лодырем или пьяницей стало меньше!
И еще у всех ребят с Пресни была ни с чем не сравнимая любовь – кино! Всепоглощающая страсть – кино! Как только представлялась возможность, они бежали в кинотеатр с пышным названием «Гран Плезир». Сейчас он называется «Баррикады», и в нем показывают мультфильмы.
А тогда там крутили ленты с Мэри Пикфорд, Дугласом Фербенксом, Гарольдом Ллойдом в главных ролях. Это были великие актеры «Великого немого».
А потом «Индийскую гробницу», «Знак Зорро» и «Черный конверт» сменили «Красные дьяволята», «Броненосец «Потемкин», «Октябрь»… И каждый фильм ребятня смотрела не меньше десяти раз, поэтому знала их наизусть. До конца дней своих Николай Афанасьевич помнил все роли экранных кумиров.
– Жизнь шла своим чередом, – скажет о том времени Крючков. – Да что там шла – бежала, мчалась, летела! Львиную долю времени забирала, естественно, работа гравера-накатчика. Работой своей я гордился. Идешь, бывало, по улице – девушки навстречу нарядные, да все вроде знакомые. К одной так подошел, тронул за рукавчик: наш, говорю, ситчик-то. Отскочила как от ненормального! Работа у меня была очень уж спокойная, а я на месте усидеть не мог. Ну что ты будешь делать – завелся «озорник» внутри да так всю жизнь и сидит там и не дает покоя. Все мне мало! Выучился водить автомобиль – грузовик-пятитонку. Учили просто «по-трехгорски»: в крапиву сядешь, сам машину и вытаскивай. Амортизаторов, как сейчас, не было. Наездишься за день по проселкам, кочкам да брусчатке, потом дома на стуле елозишь. А мать воспринимала это по-своему:
– Что вертишься, в артисты не терпится? Вот я тебе сейчас поверчусь!
В сердцах могла и ложкой по лбу съездить, даром что выше ее на голову вымахал и боксом занимался. Мать есть мать…
И еще Николай Афанасьевич вспомнит, как собирал по частям вместе с друзьями-приятелями мотоцикл. Красный, мощный, с мотором в двадцать две лошадиных силы марки «индиана». Трижды разбивался на нем, но ездить научился. В общем, много чего умел делать – и столярничать, и слесарничать, и сапоги тачать, и на гармони играть, и песни петь.
Крючков был неуемен в желании преуспеть во всем. И дело тут не в количестве «умений», как верно подметит Григорий Чухрай: «Дело в том, что от него всегда, с юных лет, исходило ощущение особой надежности. Его нельзя было не заметить, не оценить, будь то драмкружок, ТРАМ или экран. Наше кино предвоенной поры остро нуждалось в таком исполнителе, в таком характере, в таком герое. Таком обаятельном, с душой нараспашку, сметливом и смелом, способном поднимать людей в атаку и на трудовой подвиг».
Вообще говоря, память детства обладает удивительной способностью сохранять в себе только светлые картины и добрые чувства и затушевывать то, о чем не хотелось бы вспоминать. Видимо, именно поэтому Николай Афанасьевич совсем мало и очень неохотно рассказывал о лихолетьях той поры и с большим чувством вспоминал о самом для себя дорогом.
– «Трехгорную мануфактуру», – говорил он уже в зрелом возрасте, – благодаря которой я вырос, выжив в горькие трудные годы, прочно стал на ноги, обрел верных друзей и профессию, считаю своей первой и главной школой жизни. Я был усыновлен ею, так как рано остался без отца.
С суровой отцовской нудностью учили меня профессии и ненавязчиво учили доброму отношению к людям.
Я считал, что обязан был своим наставникам вернуть долг. Сколько буду жить, столько буду расплачиваться. Получив тепло от людей, хотелось вернуть его через образы искусства и личные взаимоотношения.
Но это он скажет уже тогда, когда у него появится возможность «вернуть долг» людям, которые помогли ему «стать на ноги». Ну а в пору своей фабричной юности думал ли он, что будет возвращать людям полученное от них тепло «через образы искусства»? Вряд ли. Конечно, Николай, как и все его сверстники, был увлечен кино, но не настолько, чтобы даже мечтать ухватить перо сказочной жар-птицы. Жизнь научила его не парить в облаках, а твердо стоять на земле. И когда его много позже спросили, чем бы он занимался, если бы не удалась карьера артиста, он не задумываясь ответил:
– Тоже не беда. Работал бы на «Трехгорке», продолжал бы дело своих родителей. А профессия, которую я получил в ФЗУ, была очень уважаемой. И романтики в нашей жизни хватало.
Если бы эти слова сказал кто-то другой, можно было бы только усмехнуться такому неприкрытому кокетству. Но это сказал Крючков, упрекнуть которого в неискренности было совершенно невозможно. В нем сконцентрировалось столько жизнелюбия, темперамента, молодецкой удали, что казалось слишком для одного человека. И трудно отрешиться от мысли, что именно неуемная энергия, бьющая через край, и привела его на театральные подмостки, где он имел неограниченные возможности перевоплощаться в себе подобных – в «знакомых незнакомцев».
Как бы там ни было, но когда он узнал, что объявили набор в театральную студию для рабочей молодежи, то не задумываясь «гармонь через плечо – и пошел сдавать экзамены».
Первый театр рабочей молодежи – ТРАМ – был создан в Ленинграде в 1925 году на базе Дома коммунистического воспитания молодежи. Московский – тремя годами позже.
И вот Крючков с гармошкой предстал перед членами приемной комиссии – перед корифеями сцены и экрана. Предстал без волнения и страха, с легкой улыбкой на губах: как всегда, он был уверен в себе. И все же, когда дошло до дела, стушевался.
«Комиссия молчала, оценивая мою внешность, – запомнит Крючков. – Потом кто-то деликатно попросил положить гармонь в угол и для начала исполнить этюд на заданную тему. Как в тумане сыграл что-то или кого-то, потом читал по памяти – декламировал, отвечал на разные вопросы из биографии, а мысли вертелись вокруг одного: только бы разрешили взять в руки инструмент, я бы им показал, какой я есть на самом деле. Наконец спрашивают: «Может, вы сыграть хотите?»
Бросился я к гармони, накинул ремень на плечо, развернул во всю ширь меха и выдал «на полную катушку». Пел, плясал, играл с переборами, шутки шутил. И дошутился – приняли!»
Так Крючков был зачислен в студию Московского Центрального ТРАМа, где и проучился два года без отрыва от производства.
Занимались на Сретенке, на заброшенном и захламленном чердаке кинотеатра «Уран». Но рабочих парней и девушек, которые пришли из фабричной художественной самодеятельности, это нисколько не смущало. Были среди них и плотники, и столяры, и слесари, и маляры – сделали из чердака игрушку. Даже пол сами настелили.
Да и то сказать, основатель русского профессионального драматического театра ярославец Федя Волков начинал свой путь в искусстве в бывшем кожевенном сарае, из которого только с великим трудом удалось истребить тяжкий дух от кислой кожи и вареной крови. Так что московским начинающим артистам еще крупно повезло.
Не боги горшки обжигают. Молодым студийцам повезло и с учителями. Актерское мастерство им преподавали великие мхатовцы Николай Хмелев, Илья Судаков, Иосиф Раевский, Алексей Грибов, музыкальным руководителем был Исаак Дунаевский, литературной частью заведовал автор «Белой гвардии» и «Дней Турбиных» Михаил Булгаков, танцам обучала известная в ту пору балерина Наталия Глан, игравшая главную роль в фильме «Месс-Менд», биомеханику вела Ирина Хольд – дочь Всеволода Мейерхольда, благодаря которой студийцы получали возможность бывать на его репетициях и спектаклях. Художественным оформлением занимались Евгений Кибрик и Кукрыниксы. Самыми «старыми» среди них были тридцатисемилетние Судаков и Булгаков. Остальные преподаватели не дотягивали и до тридцати и были не намного старше своих учеников.
Репертуар в театре был самым непритязательным. Особенным успехом у зрителей всегда пользовалась «политчечетка» – этакий винегрет из традиционного степа, акробатики и одновременного исполнения куплетов и частушек на злобу дня. Ставили скетчи, сценки, одноактные пьесы Николая Погодина, Константина Тренева, Сергея Третьякова, Александра Афиногенова. О чем рассказывали эти представления, можно судить по их названиям: «Рычи, Китай!», «Зови, фабком!» (фабком – это фабричный профсоюзный комитет), «Московский 10.10», «Стройсвирь».
В нашумевшей пьесе Федора Кнорре «Московский 10.10» Крючков развернулся вовсю – не только сыграл роль Сашки-сезонника, но еще и поставил «массово-революционный» танец с примечательными куплетами: «Мы танцуем ойра-ойра, укрепляем СССР». Этот танец всегда шел под гром аплодисментов, а массовики московских парков и садов сочли его за пародию и затаили зло на молодого артиста.
«Звезд с неба», по собственному признанию Крючкова, он не хватал, поскольку в первых ролях его занимали нечасто. Ему обычно поручали роли рабочих парней и сельских ребят – те, что ему больше всего удавались. А вообще-то соперничества в молодой актерской среде не было. Там бытовало такое расхожее слово – «чище». Ты играешь эту роль чище меня – играй, я танцую в этой сцене чище, чем ты, – я танцевать буду. Ну а у самого Николая в танцах соперников и быть не могло – недаром на уроках по хореографии он был постоянным партнером самой Наталии Глан, которая и сыграла в его судьбе решающую роль.
– Я пожизненно обязан ей, милейшему и добрейшему человеку, – говорил Николай Афанасьевич, – еще и тем, что именно она, по сути дела, «сосватала» меня в кино.
Это произошло осенью 1931 года. Однажды, когда Крючков готовился к выходу на сцену, за кулисы зашел известный кинорежиссер Борис Васильевич Барнет, который поставил к тому времени «Закройщика из Торжка» и «Девушку с коробкой». Он искал актера на главную роль в своем новом фильме «Окраина». Глан представила Крючкова Барнету:
– А вот это мой партнер по танцам – Николай Крючков.
Барнет окинул Крючкова взглядом и попросил прийти к нему на пробу. Назначил время и место. О том, чтобы стать киноактером, Крючков тогда и не думал. Как он считал, «личностью, извиняюсь, не вышел». Но все же в назначенное время на киностудию пришел.
– Давай, Сенька, работай! – скомандовал Барнет и повернулся к Крючкову спиной.
«Значит, – подумал дебютант, – главного героя Сенькой зовут». Огляделся и понял, что находится в сапожной мастерской: верстак, фартук, «лапка», молоток, гвозди, обрезки кожи – все для работы сапожника. Для Николая это знакомое дело. Насмотрелся на работу своих уличных друзей – колодных сапожников, которые сидели на Пресне почти на каждом углу. Только молоток он держал в левой руке, потому что был левша.
Надел фартук, сел и, пока аппаратуру ставили, успел себе набойки подбить. Весь ушел в работу «сапожник». И когда Барнет вдруг неожиданно окликнул: «Сенька!» – недовольно поморщился.
– Чего тебе?
Эта фраза и интонация, с какой он ее сказал, и решили судьбу будущего киноартиста. Больше проб не понадобилось. И еще Барнет сразу же отметил бесценный дар Крючкова – моментально входить в образ, мгновенно вовлекаться в игру с любого эпизода.
«По-моему, – скажет потом Николай Афанасьевич, – по большому только счету может быть счастливым тот актер, которому удалось выйти на главную свою роль. И убедительно сыграть ее и на экране, и в жизни.
У меня все пошло с первой роли в кино.
Такими, как Сенька-сапожник, были практически все мои герои. Его жизнь была очень близка и понятна мне – тоже пареньку с городской окраины.
А следует напомнить, что в то время «Трехгорка» была окраиной Москвы».
Все так. Но нельзя забывать и о том, что это было время, когда на смену «Великому немому» решительно и бесповоротно пришло звуковое кино. И Барнет готовил свой первый звуковой фильм, в котором хотел поделиться со зрителем своим открытием – киноартистом Николаем Крючковым.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.