ПИСТОЛЕТ ПОД ПОДУШКОЙ

ПИСТОЛЕТ ПОД ПОДУШКОЙ

Дивизия вернулась на зимние квартиры в Симферополь. Я уехал в Джанкой. Однако вскоре и мне предложили работу в Симферополе. Мы поселились с женой в недостроенном здании на глухой, утопавшей в садах симферопольской окраине Бахчиэли. У нас была всего одна комнатушка, условно пригодная для жилья, а остальное «жизненное пространство» — неоштукатуренный сарай без потолка — густо заселяли крысы. Они сразу же объявили нам изнурительную войну. Они сожрали и перепортили и без того скудные наши запасы продовольствия, изгрызли единственные выходные туфли жены, а по ночам, вторгаясь в нашу комнату, вели себя так бесцеремонно и нагло, что жена каждый раз говорила сквозь слезы:

— Они нас выживают. Надо найти другую комнату. Я так больше не могу.

Сначала мы боролись с крысами «подручными» средствами: с вечера я клал возле кровати кирпичи, утюг, молоток и другие тяжелые предметы. Все это я с ожесточением швырял в проклятых крыс. Они исчезали на полчаса, на час и снова возвращались, стоило лишь мне задремать. И опять — суматошная возня, писк, бешеные крысиные драки из-за каждой крошки хлеба.

Но в конце концов нам удалось избавиться от них. Они как-то внезапно ушли из нашего жилья после того, как я застрелил двух огромных крыс из охотничьего ружья.

Зато нас стал одолевать другой враг, не менее злой: ударили морозы. Правда, у нас в комнате стояла печка-времянка, но она дышала на нас железным холодом — топить ее было нечем. Топливо выдавалось по ордерам, и я написал соответствующее заявление. Заявление пошло в ход, стало обрастать резолюциями: «Выдать в счет такого-то лимита», «Провести по такому-то фонду». Была и такая резолюция, короткая и как будто по-человечески справедливая: «Помогите! » Но и она не помогла. Все эти резолюции обладали свойством нашей печки, с той лишь разницей, что ока, бездействуя, холодила тело, а они, бездействуя, холодили душу. Мы замерзали. У нас не было никакого деревянного имущества — ни стола, ни стульев, ни шкафов, ни сундуков. Поэтому пришлось использовать в качестве топлива книги, в частности полное собрание сочинений Шеллера-Михайлова — свадебный подарок одного моего родственника.

В выходной день к нам зашел Яков Чапичев. Он оглядел нашу комнатушку, дыхнул, неодобрительно покосился на облачко пара и, подмигнув моей жене, спросил:

— Ну как, с милым и в шалаше рай?

Жена не ответила. Желая угостить Якова чаем, она как раз собиралась бросить в огонь очередной том Шеллера-Михайлова. Яков схватил ее за руку.

— Что ты делаешь?

— Топлю.

— Но это же книга!..

Я рассказал Якову о нашем отчаянном положении. При этом не очень почтительно отозвался о сочинениях Шеллера-Михайлова: дескать, нечего их жалеть.

— Все равно нельзя, — сказал Яков. — Ты же писатель, как можно жечь книги?

— В таком случае оставайтесь, товарищи писатели, без чая, — сердито сказала жена.

— Мы что-нибудь придумаем, — обещал Яков.

— Вашими придумками чай не вскипятишь.

— Можно тебя на минутку, — позвал меня Чапичев. И когда мы вышли, спросил: — Это чей сад?

— Хозяйский.

— Топор есть?

— Топор найдется, только ничего не выйдет. У хозяина все деревья сочтены.

— А мы какое-нибудь никудышное срубим, погибшее.

— Погибших здесь нет, сад ухоженный.

— Пойдем посмотрим.

Ничего хорошего я не ожидал от этой затеи и не тронулся с места. А Яков обошел весь сад, от дерева к дереву. Вернулся мрачный:

— Нельзя. Живые.

— Я же говорил.

— Говорил, говорил, — пробормотал Яков. И вдруг просиял: — Стоп, кажется, придумал! Вы тут потерпите немного, я скоро. — Он сорвался с места, словно его подстегнули. Часа через два с улицы послышался его голос: — Хозяин, отворяй ворота!

Я отворил. Во двор въехала телега, груженная ящиками из-под тракторных деталей.

— Теперь до весны доживете, — обещал Яков.

Мы разгрузили телегу.

— Сколько за это надо уплатить? — спросил я.

— Ничего. Ящики мне подарили, а дрогалю я дал на пол-литра. И еще для нас осталось. Выпьем за победу над дедом-морозом.

…Железная печурка быстро накалилась — в ней бушевало теперь настоящее, а не книжное пламя. Мы наслаждались теплом так, словно впервые узнали, что это такое, словно всю жизнь прожили на Северном полюсе и никогда не проклинали степную крымскую жару. Лица наши раскраснелись от водки и чая. Вместе с теплом проникли в нас какие-то совершенно бесноватые микробы веселья. Мы смеялись каждому слову, смешному и не смешному. А тут я еще принялся рассказывать, как воевал с крысами.

— Ой, не могу, — хохотал Яков. — Так и бабахнул по ним из ружья?

— Так и бабахнул.

— Сюда бы мою пушечку…

— Садануть бы разок, — подхватил я, — и хату нашу вместе с крысами ко всем чертям…

Это мне показалось очень смешным. Но Яков уже не смеялся:

— Ну да, и хату к чертям, — еле слышно повторил он.

Моя жена зябко поежилась, будто в комнате стало снова холодно, и неодобрительно посмотрела на Якова:

— Вам бы только стрелять, а где мы жить стали без этой хаты?

— Нельзя жить человеку в такой крысиной норе, — серьезно проговорил Чапичев.

— Ты сегодня все время говоришь «нельзя», — заметил я. — А что же человеку можно?

— Человек должен жить хорошо.

— А мне и сейчас хорошо, — сказала жена.

Я улыбнулся ей, подумал: «Отогрелась, бедняжка, разнежилась».

— Вот видишь, Яков, много ли человеку нужно.

— Много, — убежденно сказал Чапичев.

— А мне пока и этого хватит, — снова упрямо произнесла жена. — Когда она еще будет, эта хорошая жизнь?

— Будет, — с какой-то металлической твердостью в голосе ответил Яков. А мог сказать иначе, мог бы сказать: «скоро», и нас это нисколько не удивило бы. Мы тогда повсюду слышали это слово и сами произносили его по всякому поводу, не особенно вдумываясь в его смысл. «Скоро, скоро!» — как заклинание, твердили мы. «Скоро» могло означать и завтра, и послезавтра, и день, который наступит через сорок — пятьдесят лет. Но какое это имело для нас значение! Мы по-своему понимали и чувствовали время. Однажды взнуздав его и придав ему неслыханную прежде скорость, мы верили в свою безграничную власть над ним. Мы так нетерпеливо стремились к цели, что ко всему, отделявшему нас от нее во времени и пространстве, относились с пренебрежительным равнодушием лихих наездников. Канава? Перепрыгнем! Барьер? Перемахнем!

Скорости, скорости! Темпы, темпы! Мы жили этим, и иначе жить не могли!

Яков довольно часто наведывался в нашу неуютную комнатушку. Правда, не так часто, как бы нам хотелось. Но что поделаешь — служба. С подъема до отбоя он обязан был находиться в полку. Зато когда приходил к нам, веселился, словно ребенок. В Якове был заложен природой какой-то неиссякаемый запас заразительного веселья. Бывало, мы начинали смеяться даже не самой шутке, а предчувствуя, ожидая, что вот сейчас он что-нибудь «отмочит». Конечно, много было в этом нашем веселье наивного. Но мы были молоды, жили тяжело, трудно жили, и нередко смех был единственной нашей радостью, единственной нашей возможностью отвести душу.

Мы раздобыли гитару, и Яков охотно пел, не очень умело подыгрывая себе на одной струне. Песен он знал великое множество — и новых, только недавно рожденных, и старых, дошедших до нас бог знает из какой древности. Но охотнее всего он читал стихи. Свои и чужие. Свои, правда, реже. Мне кажется, что он немного побаивался нашей критики. А критиковали мы тогда друг друга действительно беспощадно, нисколечко не считаясь с авторским самолюбием. И Чапичеву, конечно, тоже попадало. Не знаю, нравилось ему это или не нравилось, но он обычно принимал критические удары мужественно, как нечто неизбежное, без чего не вырастешь, не поумнеешь, не научишься. Нередко он сам иронизировал и посмеивался над своими неудачными стихами. Но часто и обижался. Ни с того ни с сего обижался на самое, казалось бы, необидное замечание: смешно, по-детски, ну, точь-в-точь «Федул губы надул». Я как-то раскритиковал одно его стихотворение, можно сказать, в пух и прах, а Яков ничего, даже улыбнулся:

— Согласен, оно мне не удалось. Зато вот это должно тебе понравиться. Прочитать?

— В общем, недурно, — сказал я. — Только вот первая строка… как-то, понимаешь, не по-русски сказано.

— Не по-русски? — переспросил Яков. Глаза его стали твердыми, холодными. — А по-каковски? По-зулусски, что ли?

— Видишь ли, Яша, я уверен, что образованный зулус говорит по-зулусски совершенно правильно…

Яков мотнул головой, будто я его чем-то тяжелым стукнул по самой макушке, и горько пожаловался:

— Убивает меня грамматика. Я ведь больше по слуху пишу. Как слышу, так и пишу. А потом загляну в грамматику, и волосы дыбом встают. Все не то, все не так.

Я посочувствовал Якову. Мне ли не знать, как трудно дается язык. Но утешать друга не стал, понимая, что это уже по-настоящему его обидит. Он терпеть не мог утешителей.

Иногда мы выступали на литературных вечерах. Яков читал свои стихи превосходно и всегда пользовался успехом, пожалуй, даже большим, чем известные в то время симферопольские поэты Николай Полотай, Борис Серман, Матвей Грунин. Мне казалось, что Чапичеву чересчур нравятся аплодисменты, что он обольщается успехом больше, чем следует. Однажды мы стояли за кулисами. Яков только что прочитал два стихотворения. В зале слышались выкрики: «Чапичева, Чапичева!»

— Иди, — сказал я. — Зовут.

— Не пойду.

— Иди, не ломайся.

— Это похоже на какой-то обман, — сказал он.

— Кто кого обманывает?

— Они нас, а мы их. Мы себя, они себя.

— Больно сложно, нельзя ли попроще.

— А тут все просто. Коля сегодня прочитал замечательные стихи, а их приняли с холодком. А мне, слышишь, как аплодируют. Думаешь, за стихи? Ничего подобного. За то, что я одет в военную форму. Красной Армии они аплодируют, понятно тебе? Так при чем же тут стихи? Нет, баста, не согласен я больше на такой обман.

— Как хочешь, — сказал я, удивляясь не столько словам Якова, сколько внезапной перемене в нем самом. Только что он радовался успеху, глаза его сияли от возбуждения. И вдруг эта хандра!

К весне мне дали хорошую комнату в новом, благоустроенном доме. Яков пришел поздравить с новосельем и привел Колю Исаева. Жены не было дома, и я отправился на кухню готовить закуску. Яков вызвался помогать мне.

— Вот не думал, что ты подружишься с Исаевым, — начал я.

— А почему бы нет? Странно ты рассуждаешь. Приходит ко мне свой парень, стихами интересуется, о книгах расспрашивает. Нельзя же ему все время с урками возиться. Он сам жалуется: «Все урки да урки. А хочется с товарищем по-человечески поговорить». Вчера я ему весь вечер читал Блока и Маяковского.

— Похвальная тяга к интеллектуальной жизни.

— Зря ты смеешься над парнем. Он смелый. Он каждый день рискует своей жизнью. Для нас сейчас мир, а он все время на войне. Его уважать надо, а ты смеешься. Я, если хочешь знать, завидую Кольке. Работа у него что надо. Вот если не будет в этом году войны, уволюсь из армии, поступлю в угрозыск.

— Ты не сможешь работать там.

— Напрасно так думаешь, смогу.

— Сомневаюсь. Ты думаешь, у них сплошная романтика. А они день-деньской в грязи копаются, в человеческих отбросах.

— Ну и что? Кто-то должен очищать жизнь от шлака.

— А, вот оно что — шлак… Ну да, ты шлакочист, я это помню. Но ты заблуждаешься, Яков. Жизнь не паровозная топка, а человеческий шлак…

— Знаю, — прервал он меня. — Все это я знаю. Если поступлю в угрозыск, буду искать в шлаке еще не перегоревшие до конца угольки. У нас в Джанкое такие угольки жужалкой называли, помнишь? Я когда в депо работал, почищу, бывало, паровоз, выброшу шлак, а пацаны сразу на него набрасываются, ищут жужалку. Наберет пацан полмешка и счастлив — дома тепло будет.

— Чего ты жужжишь про жужалку. Мы же совсем про другое говорим.

— Почему про другое. Именно про это. Ведь здорово: найти в шлаке такой уголек, вытащить его на свежий воздух, и пусть себе горит, пусть светится, пусть греет…

— Шлак это одно, а грязь — другое.

— А разве плохо вытащить человека из грязи?

— Наоборот, благородно. Но это не для тебя, Яков. Все равно ты не сумеешь. Дело это не простое, а ты слишком прямодушный, слишком открытый, не то что Исаев.

Яков посмотрел на меня с сожалением.

— Ничего-то ты не понимаешь в людях, — сказал он. — А еще писатель. Ну ладно, замнем этот разговор для ясности. Лучше выпьем и закусим. А с Колей Исаевым мне приятно дружить.

После я еще несколько раз встречал их вместе — Колю Исаева и Якова Чапичева. Сам я не испытывал к Исаеву ни особой симпатии, ни особой антипатии. Просто он был мне неинтересен. Однако дружба эта между Чапичевым и Исаевым продолжалась недолго.

Как-то я зашел в ресторан «Учансу» — излюбленное место отдыха симферопольских артистов, литераторов, художников, журналистов. И вдруг увидел Якова. Он сидел за столиком один, перед ним стояла бутылка пива и какая-то немудреная закуска. На Чапичеве был хороший штатский костюм, который очень шел ему. Но выглядел мой друг как-то не очень празднично: лицо невеселое, взгляд грустный, рассеянный.

— Что будешь пить? — спросил Яков.

— Кофе.

— Давай выпьем вина. Я получил отпуск, завтра еду в Феодосию.

— Завидую. Так хочется к морю.

— Я тоже люблю море. Но ехать мне сейчас не хочется. Не то настроение.

— Глупости. Тебе надо отдохнуть.

— Я не устал, — возразил Яков. — С чего бы мне устать, что я такого сделал? В мои годы люди уже горы свернули, а я…

— А ты?.. У тебя все еще впереди. Главное, что растешь.

— Расту?! — Яков иронически хмыкнул. — Трава тоже растет. И бурьян. А какая от них польза? Зло берет, как подумаешь… — Он вдруг ударил кулаком по столу. Не сильно ударил, но бутылка с пивом покачнулась и чуть не упала. Яков подхватил ее, поставил на место и выругался. Я давно не слышал от него ничего подобного.

— Заказывай вина, — сказал я. — Видно, без вина нам сегодня не обойтись.

В ресторан вошел Коля Исаев с двумя девушками. Я подумал, что они сядут за наш стол, и не очень этому обрадовался. Но Исаев прошел со своими спутницами мимо нас и как-то очень уж небрежно кивнул головой. А Яков ответил еще небрежнее.

— Поссорились? — спросил я.

— Да нет, просто так.

— Не ври, я же вижу.

— Ничего ты не видишь. Мы не ссорились, но я перестал его уважать.

— Выкладывай.

— Не стоит, как-нибудь в другой раз.

— Нет, давай сейчас. Тебя что-то грызет. Давай освобождайся от груза.

Нам принесли рислинг. Отпивая его маленькими глотками, морщась не то от кислого вина, не то от неприятных воспоминаний, Яков рассказал мне такую историю.

…Он давно уже упрашивал Исаева взять его на какую-нибудь операцию. Коля все отказывался, ссылаясь на то, что он-де человек маленький, а на такое дело требуется разрешение высокого начальства. Но Яков вцепился в него мертвой хваткой. «Черт с тобой, — уступил Исаев. — Подвернется что-нибудь, возьму тебя на свой риск». Позавчера Исаев пришел к Якову, сказал: «Тебе повезло. Мне поручили операцию. Самостоятельную. Пойдешь?» — «Интересная операция?» — спросил Яков. «Что значит интересная? Это тебе не спектакль. Я буду работать. Брать бандита».

Исаев коротко изложил Якову суть дела. Из дальнего северного лагеря, убив охранника, бежал опасный преступник. Четыре месяца никому не удавалось напасть на его след. «А мне, как видишь, подфартило, — сказал Николай. — Его на севере ищут, а он тут, у нас». «Он здешний, что ли? У него здесь дружки?» — спросил Яков. «Харьковский он. Первый раз в Симферополе. Никаких дружков здесь у него нет, а есть жена и двухлетняя дочка». — «Ах, вот оно что. Это он с ними захотел повидаться». — «Вот именно, — подтвердил Исаев. — Потянуло к дочке. Он ее еще не видел, она без него родилась». «Нехорошо», — сказал Чапичев. «Ему нехорошо, а нам в самый раз. Тут мы его и зацапаем», — возразил Исаев. «Нехорошо, — повторил Яков, — не по-человечески».

— Не знаю, как у меня вырвались эти слова, — говорил Яков. — Неприятно стало, вот я и ляпнул.

А Исаев побагровел: «Ты что это, галантерею разводишь? Не по-человечески… А ты думаешь, он человек? Он чужого ребенка зарежет и глазом не моргнет, а над своим слюни распустит. Все они такие».

— И знаешь, мне стало стыдно перед Исаевым. Ну, бандит сентиментальничает, на то он и бандит. А я чего разнюнился?

«Ладно, не сердись, Коля, — сказал Исаеву Яков. — Я иду с тобой». «Вот так бы и сразу, а то торговаться начал. Тебе одолжение делают, а ты торгуешься, — успокоился Исаев и предупредил: — Вот что… во время операции вперед не суйся… Он спит как заяц: уши торчком, малейший шум — проснется, а под подушкой у него всегда пистолет». — «Будет стрелять?» — спросил Яков. «Обязательно. А если ухлопает тебя, мне потом кашу не расхлебать». — «А если тебя?» — спросил Яков. «Я на службе. Убьют — похоронят с музыкой, и вся сказка».

После полуночи выехали на операцию. Якова несколько удивило, зачем столько людей. Кроме него человек пятнадцать. Машины оставили на широкой Фонтанной улице и углубились в кривые, узкие, темные переулки татарской части города. Небольшой, мощенный плитами двор. Остановились перед дверью. «Сейчас начнется, — подумал Яков. — Мы начнем взламывать дверь, а он откроет огонь. — По спине пробежал холодок. — Надо будет под пулями ворваться в квартиру. Исаев бросится вперед. Он смелый. Но и я не трус».

Только все произошло по-иному. Исаев поднялся на невысокий каменный порожек и слегка нажал ладонью на дверь. Она неслышно, без скрипа отворилась. Яков удивился, но раздумывать было некогда. «Пошли», — шепнул Исаев и щелкнул кнопкой электрического фонаря.

В душной комнате с низким потолком спал на железной койке человек. На его тупом, почти квадратном подбородке серебрилась щетина. Когда желтый луч фонарика скользнул по его лицу, он мгновенно открыл глаза и сунул руку под подушку. «Сейчас выстрелит», — подумал Яков. Человек судорожно дернулся, всхлипнул и сбросил подушку на пол. Под ней ничего не оказалось. Человек медленно поднял руки и сел.

— Лежать! — приказал Исаев.

Из смежной комнаты выбежала с воплем и плачем растрепанная женщина в халатике. Начался обыск. Даже неопытный Яков понял, что Исаев и его товарищи ничего не ищут. Они небрежно перетряхнули какие-то вещички, пошарили кочергой в печурке. «Одевайся!» — приказал Исаев бандиту и бросил ему брюки. Потом подошел к вешалке у двери и снял с нее пиджак. «Ого, тяжелый», — удивился Исаев и вытащил из кармана пиджака пистолет. «Стареешь, — сказал Исаев бандиту. — Как же ты «пушку» в пиджаке забыл? Эх ты…»

Бандит ничего не ответил. Он молчал все время, пока ему не велели идти, но перед выходом из комнаты попросил: «Разрешите с дочкой попрощаться». «Принесите ему дочку», — крикнул Исаев в другую комнату. Женщина вынесла девочку. Она испуганно хныкала и вырывалась из рук матери. Когда отец нагнулся к ней, чтобы поцеловать, девочка пронзительно закричала: «Не хочу, не хочу». «Не понимает еще, — он удивленно развел руками и рассмеялся. — Махонькая. Ну, расти большой. И маму слушайся». Женщина с воплем бросилась к мужу, но тот даже не взглянул на нее.

Яков вместе со всеми прошел до Фонтанной улицы. Арестованного посадили в закрытую машину-фургон, так называемый «черный ворон». У Якова было нехорошо на душе. «Вы с нами?» — спросили его оперативники. «Нет! Я пойду один». Возвращаясь в военный городок, он думал: «Пистолет под подушкой. Стрелять будет… Убьют, похоронят с музыкой…» Зачем нужна была Исаеву вся эта дешевая трепня?..

Мне вдруг вспомнилось, как Яков недавно в разговоре со мной защищал Исаева, завидовал ему и сам хотел пойти работать в уголовный розыск. И я чуть было не напомнил ему об этом. Но вместо того, чтобы подразнить его, позлорадствовать, сказал:

— Подумаешь, беда! Ну, трепанулся малость парнишка, пофанфаронил… Ну что в этом такого? Работа у него, в общем, скучная. Все с карманниками возится, с мелким жульем. А ему для души хочется чего-нибудь такого — со стрельбой, с музыкой…

— А я тут при чем? — огрызнулся Яков. — Раз он такой, пусть в кино ходит на американские фильмы. Там стрельбы хоть отбавляй.

— И ты немножко такой, — напомнил я Якову. — И тебе иногда хочется стрельбы и музыки. Вот он и сыграл на твоих слабых струнках…

— Нашел на чем играть. Да что с вами говорить… Оба вы ничего не понимаете.

— Ну кое-что понимаем, — с некоторой обидой ответил я. — А вот тебя, Яшка, действительно я сейчас не понимаю. Ты чего, собственно, хотел? Чтобы бандит перестрелял всех вас? И тебя, и Колю, и его товарищей?

— Этого я не хотел.

— Так чего же ты хотел? По-моему, Исаев отлично организовал эту операцию.

— Может, и отлично. И пусть его за это даже наградят. Заслужил. А мне все равно противно. Я, знаешь, о чем подумал, когда вернулся домой: «Какое счастье, что у меня нет жены, нет ребенка. Просто не могу себе представить… Случись вдруг что со мной, разве я мог бы их так просто оставить, как тот бандит?»

— Ты становишься нудным интеллигентом, Яков.

— А я и хочу стать интеллигентом. К этому и стремлюсь. Но нудным не стану, не беспокойся.

— Похоже, что все-таки станешь. Вот скажи мне начистоту…

— А я и так все начистоту говорю. Знаю, о чем ты сейчас думаешь. Решил, наверное, что у Якова Чапичева все гайки ослабли и стал он этаким слюнявым христосиком. Ошибаешься, брат. Я боец и готов драться с врагом. Но чтобы лицом к лицу. Понятно? Лицом к лицу. Тогда я буду драться не на жизнь, а на смерть. Без пощады. И того бандита могу, если надо, без сожаления шлепнуть. Рука не дрогнет. Тут разговор короткий. Он враг. Я его не убью — так он меня убьет. Тут все ясно.

— Ну знаешь, благородный рыцарь, не все так ясно, как тебе кажется…

— Знаю… Ты думаешь, я на Исаева сердит? Ну, конечно, меня разозлил разыгранный им спектакль. Но это не главное. Главное, мне жаль Исаева, по-человечески жаль. Ему действительно все время приходится в грязи копаться. Помнишь, ты говорил? А это не проходит бесследно. Рано или поздно сам измажешься.

— К сожалению, так иногда бывает. Только Коля Исаев… По-моему, ты перегибаешь, Яков. Подумай спокойно, не спеши. Я никогда не был в восторге от Исаева, ты знаешь. Но какое это имеет значение. Может, он хороший человек. Может, он даже очень хороший, а мы с тобой этого не знаем, не успели и не сумели узнать. А к хорошему человеку грязь не пристанет. В крайнем случае отмоется. Осталась бы только душа чистая, а все остальное…

— Вот об этом я как раз и думаю, — сказал Яков. — О его душе.

Забегая вперед — это в повести вперед, а в жизни уже все далеко позади, — я должен сказать о Коле Исаеве. Он был по-настоящему хорошим человеком. Да, хорошим, чистым, честным. Мы тогда в ресторане «Учансу» долго говорили с Яковом об Исаеве. Все судили и рядили, какая у него, мол, душа, не замутила, не запятнала ли ее близость к житейской грязи и подлости. Кое в чем мы, может, были правы, кое в чем не правы. Но что наш суд, когда жизнь все рассудила по-своему? Пришла война, и Коля Исаев стал солдатом севастопольской обороны. Он погиб в контратаке против эсэсовцев, защищая знаменитую батарею на подступах к городу. Погиб в рукопашной схватке. Мне говорили о Коле Исаеве герои-севастопольцы. С гордостью говорили, с нежностью, с уважением к душевной чистоте и благородству этого бесстрашного воина. А бойцы-севастопольцы знали, что такое чистый, благородный человек. В этом они не могли ошибиться…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.