«Слушайте революцию!» (Александр Александрович Блок)
«Слушайте революцию!»
(Александр Александрович Блок)
Публичное чтение собственных стихов поэт обыкновенно начинал со стихотворения «На Куликовом поле». Этим шедевром Блока и мы откроем свой рассказ об его судьбе и творчестве.
НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ
(отрывок)
Река раскинулась. Течёт, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной жёлтого обрыва
В степи грустят стога.
О, Русь моя! жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь – стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной —
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы – ночной и зарубежной —
Я не боюсь.
Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснёт святое знамя
И ханской сабли сталь…
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнёт ковыль…
И нет конца! Мелькают вёрсты, кручи…
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь…
Покоя нет! Степная кобылица
Несётся вскачь!
Родился будущий поэт 28 ноября 1880-го. Год его появления на свет ознаменовался особенным чествованием Пушкина. В Москве на Тверской был открыт памятник Александру Сергеевичу работы Опекушина, сооруженный на добровольные пожертвования или, как тогда говорили, на народном иждивении. Наряду с другими крупными писателями, воздавшими хвалу величайшему нашему поэту, выступил со своей знаменитой речью Достоевский. И были им тогда сказаны прозвучавшие откровением слова о пророческом даре Пушкина и о всемирной отзывчивости русской души. Благодаря этой речи Федор Михайлович, прежде не избалованный славою, вдруг разом в одночасье узнал ошеломляющий триумфальный успех. И случилось это за полгода до его смерти.
А все-таки наибольшим событием, утвердившим в 1880 году величие Пушкинского гения естественнее считать рождение крупнейшего русского поэта XX века – Александра Александровича Блока. Недаром имя он получил Александр, недаром родителей его звали Александром и Александрой. Но главное, что сам Александр Сергеевич в своих надеждах на благодарную память потомков больше полагался на поэзию – памятник нерукотворный, чем на рукотворные, а посему написал: «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит».
Отцом будущего поэта был человек полу немецкого происхождения – юрист, философ, профессор Варшавского университета Александр Львович Блок. Его первую книгу «Государственная власть в Европейском обществе», проповедующую анархизм, царская цензура приговорила к сожжению. Последний же труд, посвященный немного немало классификации наук, если и не подразумевал широкой эрудиции автора, то во всяком случае свидетельствовал об его амбициях. Двадцати лет, уделённых философом этой работе, оказалось недостаточно. Умер он так и не довершив задуманного. Сказались и грандиозность темы, и чрезмерная требовательность к форме изложения, ибо Александр Львович считал себя учеником Флобера, что для учёного было явно некстати.
Впрочем, его интересы не ограничивались наукой. Профессор превосходно играл на фортепиано и среди ближайших знакомых слыл незаурядным пианистом. Однако же всё, что успел сделать этот, безусловно, одарённый человек, увы, не принесло заметных плодов, а лишь обнаружило задатки, которым было суждено воплотиться уже в его сыне.
Собственная же несостоятельность не могла ни сказаться трагически на судьбе учёного и музыканта, усугубив его трудный деспотический характер. Так, женившись на Александре Андреевне Бекетовой, дочери крупного биолога, ректора Петербургского университета, он увез её к себе в Варшаву и буквально изводил молодую супругу своей скупостью и тиранией. Удивительно ли, что их первый ребёнок родился мёртвым. Не поберёг он свою жену и при следующей беременности. Отправившись осенью 1880-го в Петербург на защиту магистерской диссертации, Александр Львович прихватил с собою в неблизкую, а главное, тряскую дорогу и Александру Андреевну, находившуюся на восьмом месяце.
Неведомо чем окончился бы этот эксперимент. Не исключено, что преждевременными родами где-нибудь на обратном пути. Однако родители Александры Андреевны отнеслись к ней куда как бережнее; уговорили остаться дома и дожидаться родов под их заботливой опекой. Возвращение к мужу в Варшаву – уже с ребёнком – планировалось на весну. Однако видя, сколь губительно сказался этот брак на здоровье и душевном состоянии дочери, родители убедили её в необходимости бросить мужа. И она в письме сообщила ему, что не вернётся. Наибольшая заслуга в разрушении молодой семьи принадлежит, конечно же, отцу Александры Андреевны. Любивший всё французское, он с крайней антипатией относился к «бошам». Более того, немцы вызывали у него только иронию и презрение. Нужно ли говорить, какой простор получила германофобия Андрея Николаевича в его отношениях с мужем дочери.
Родился, рос и воспитывался Александр Блок в ректорском доме. Всеобщий любимец, а с годами и гордость высококультурной и добронравной семьи Бекетовых, имел он предостаточно примеров для подражания.
Андрей Николаевич, дедушка будущего поэта, был человеком выдающимся. Высшие женские курсы, именованные «Бестужевскими», обязаны своим возникновением его энергии и не названы «Бекетовскими» только потому, что правительство недолюбливало учёного за его либерализм. Друживший с такими корифеями отечественной науки, как Менделеев, Докучаев, Тимирязев, Сеченов, Мечников, Андрей Николаевич и сам обладал крупным научным именем, а вдобавок отличался взглядами, весьма созвучными неспокойному предреволюционному времени.
Понимая свои ректорские обязанности гораздо шире, чем принято, учёный частенько хлопотал перед полицейскими властями об арестованных студентах. Даже был случай, когда для четверокурсника, посаженного жандармами в крепость, Андрей Николаевич добился разрешения сдавать выпускные экзамены, и в университет юношу препровождали под конвоем.
Нужно сказать, что в семье Бекетовых существовал культ слова. Исходило это прежде всего от Елизаветы Григорьевны, бабушки поэта. Будучи женщиной высокообразованной, она свободно владела пятью европейскими языками: английским, немецким, французским, итальянским и испанским и ежегодно переводила до 200 печатных листов художественной и научно-популярной прозы.
Елизавета Григорьевна сумела привить интерес к профессиональному литературному труду своим дочерям – матери поэта и его тёткам. Они занимались не только переводами, но и пробовали сочинять. А всё же первенствовала бабушка. Её перу принадлежит едва ли ни целая библиотека переведённых шедевров Бокля, Брема, Мура, Бичер-Стоу, Теккерея, Диккенса, В-Скотта, жорж-Санд, Бальзака, Флобера, Мапасана, Руссо… Переводила она сразу набело и, даже не перечитывая, отправляла в типографию. Не только завидное мастерство, но и явный признак ремесленничества.
Неудивительно, что бациллами литературного творчества заразился и Саша Блок. Уже в шесть-семь лет мальчик писал стихи. А вот отцовского музыкального влияния избежал. Слишком уж редко, по большим праздникам, Александр Львович навещал сына. И, хотя при этом варшавский профессор неоднократно предпринимал попытки восстановить семью, Александра Андреевна оставалась непреклонна и требовала развод. Но Александр Львович всё ещё на что-то надеялся и развода не давал, пока не надумал жениться вторично.
Мальчику шёл десятый год, когда брак между его родителями был, наконец, официально расторгнут Синодом. Вскоре Александра Андреевна вышла замуж за гвардейского офицера Кублицкого-Пиоттуха и вместе с сыном переехала в казармы лейб-гвардии Гренадёрского полка.
Однако с семьей Бекетовых связь не прерывалась, и у Саши по-прежнему было сильно увлечение литературой. В 14-летнем возрасте мальчик начинает выпускать рукописный журнал «Вестник». Участвовали в нём и мать, и бабушка, и тётки, и двоюродные братья. Конечно же, и юный «редактор» поставлял на страницы своего издания стихи, прозу, всякого рода заметки. Сам же делал иллюстрации.
А летом по-прежнему вся родня съезжалась в Бекетовской усадьбе в сельце Шахматово. Окрестности чудные. Поля, луга, лес, речка. Прогулки верхом и пешие. А неподалеку, в восьми верстах – Боблово, усадьба Менделеевых, по-соседски, да и по духовной общности друживших с Бекетовыми. Странно ли, что Александру Блоку приглянулась дочь великого химика Люба. Оба и юны, и хороши собой. Но более всего сближало их общее увлечение театром. К тому же простота сельских нравов, прогулки на природе, иногда – вдвоём, тревожили воображение и способствовали дружбе, которая так легко перерастает в любовь.
Впрочем, было между ними и нечто сдерживающее. Очень воспитанный и подчеркнуто корректный Александр поначалу показался Любе «холодным фатом с рыбьим темпераментом». Но летом 1898-го её мнение переменилось. Как раз к этому времени Блок закончил гимназический курс и, естественно, почувствовал себя как-то серьёзнее, взрослее. На поведении Александра в эту пору, безусловно, сказался и недавно пережитый им курортный роман с Ксенией Михайловной Садовской, весьма красивой дамой, ровесницей его матери. Страстные, волнующие впечатления прошлогодней поездки в Бад-Ноутгейм. Любовная история с продолжением уже в Петербурге и разрывом, инициатором которого оказался Александр. Новое, интересное, что появилось в Блоке, разумеется, не в деталях, а в целом, Люба и заметила, и оценила.
В эту пору на Бобловской домашней сцене ставился «Гамлет». Александр играл принца датского, Люба – Офелию. Сценическая любовь между персонажами причудливо накладывалась на реальные чувства исполнителей и как бы подчёркивала их. При этом каждый из них уже осознавал свою влюбленность, а также имел возможность увериться во взаимности, высказанной пока ещё очень робко и не напрямую. Именно тогда, в неполные 18 лет, Александр Блок и начал писать стихи по-настоящему – от уязвлённого любовью сердца, а не для забавы, как прежде. И, конечно же, большинство из них были посвящены его юной избраннице – Любови Дмитриевне Менделеевой.
В том же 1898 году Александр Блок поступает на юридический факультет Петербургского Университета, может быть, не столько увлечённый юриспруденцией, сколько в бессознательном подражании отцу. Занимает же его в эту пору главным образом поэзия. Однако первая попытка напечататься, приведшая начинающего поэта в журнал «Мир Божий», оканчивается неудачей, столь обидной, что Блок уже подумывает об актёрской карьере и даже берёт уроки декламации в театральной школе М.М. Читау.
Но поэзия не отпускает. Блок, до той поры показывавший свои стихи только матери, теперь, усомнившись в собственных поэтических претензиях, начинает искать более объективных оценок. Отсюда и посещение университетского кружка изящной словесности, и участие в студенческом литературном сборнике. желание восполнить пробелы в стихотворной технике и научиться мастерству возбуждает в молодом авторе интерес к символистам – корифеям тогдашней поэзии. Он даже решается отправить свои стихи в московский альманах, редактируемый самым влиятельным из них – Валерием Яковлевичем Брюсовым. Впрочем, по назначению посылка не дошла.
Под впечатлением от Константина Бальмонта, Владимира Соловьёва, Фёдора Сологуба, которых в эту пору презрительно именовали декадентами, Александр Блок столь пылко и помногу говорит о стихах, что проницательная Любовь Дмитриевна заподозрила в нём тайного поэта. И в 1901 году, когда он уже в течение трёх лет сочинял стихи, в ответ на прямой вопрос Менделеевой юноша признался, что да, пишет. До этого держал в секрете, а тут стал приносить и показывать свежее, только что написанное, по большей части посвящённое ей.
И тяжкий сон житейского сознанья
Ты отряхнёшь, тоскуя и любя.
Вл. Соловьёв
Предчувствую Тебя. Года проходят мимо —
Всё в облике одном предчувствую Тебя.
Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,
И молча жду, – тоскуя и любя.
Весь горизонт в огне, и близко появленье,
Но страшно мне: изменишь облик Ты,
И дерзкое возбудишь подозренье,
Сменив в конце привычные черты.
О, как паду – и горестно, и низко,
Не одолев смертельные мечты!
Как ясен горизонт! И лучезарность близко.
Но страшно мне: изменишь облик Ты.
Предчувствие не обмануло Блока. Ему и в самом деле предстояло пасть «и горестно, и низко, не одолев смертельные мечты». То ли Вечная женственность, к которой он обратился в этом стихотворении действительно изменит облик, и Александр однажды не найдёт и следа Её в телесной оболочке полюбившейся ему девушки, то ли Её там никогда и не было? Увы, иллюзии имеют свойство рассеиваться…
Именно 1901-ый год поставил Блока перед мучительнейшей загадкой – поэт он или не поэт? Впервые приобрело глубоко личный смысл прежде чуждое и абстрактное слово – призвание. Юноша спешит освободиться от почти машинальной, по инерции, учёбы на юридическом и подаёт прошение о переводе на славяно-русское отделение историко-филологического факультета. А вскоре следует и вдвойне мучительное, уже в Петербурге, обращение к любимой – что она думает об его стихах? И неправдоподобно, сказочно щедрый ответ. Оказывается: Любовь Дмитриевна считает его поэтом не меньше Фета. Она так и сказала – «не меньше Фета». А ведь Фета они едва ли ни боготворили…
Каковы же в эту пору отношения Александра с самой девушкой, с Любовью Дмитриевной? Ведь его первые стихотворения – только неверная тень этих отношений, заведомо обречённая попытка выразить невыразимое. Отношения эти трудны и мучительны. Причём – для обоих. И причина – в нём, в его усложнённо-поэтическом мировосприятии. Особенно в силу воздействия символистской зауми и мистической фантасмагории поэта-философа Владимира Соловьёва. Катастрофическое искажение масштабов. Всё – с космическим размахом, всё – с прописной буквы. Реальное, земное становится исчезающе малым перед космогонией псевдо религиозного бреда. Такова главная сущность этого литературного течения, ибо символизм не что иное, как поэтический бунт против Бога, утверждающий иллюзорность реального и реальность мечты.
И уже предвосхищена трагедия молодой пары. Именно предчувствие этой трагедии то и дело удерживает их, останавливает в естественном любовном стремлении друг к другу. И, если Блок внутренне готов принять свою любовь с трагедией, и даже тем радостнее, что с трагедией, то Менделеева попросту пугается этого тумана, которым переполнен её возлюбленный, ждёт от него гораздо более простых слов и действий. А не дождавшись, мучается, да так, что уже и ждать долее не в силах. Да и стихи его при всей их красоте не очень-то понятны:
31 ДЕКАБРЯ 1900 ГОДА
И ты, мой юный, мой печальный,
Уходишь прочь!
Привет тебе, привет прощальный
Шлю в эту ночь.
А я всё тот же гость усталый
Земли чужой,
Бреду, как путник запоздалый,
За красотой.
Она и блещет и смеётся,
А мне – одно:
Боюсь, что в кубке расплеснётся
Моё вино.
А между тем – кругом молчанье,
Мой кубок пуст.
И смерти раннее призванье
Не сходит с уст.
И ты, мой юный, вечной тайной
Отходишь прочь.
Я за тобою, гость случайный,
Как прежде – в ночь.
И что это – «смерти давнее признанье»? Уж ни его, ни Блоковское ли, которое она так долго и так напрасно ждёт?
Только осенью 1902 года после бала в Дворянском собрании, когда Александр провожал Любу, произошло это столь долгожданное и столь запоздалое объяснение. Должно быть, поэтому, ввиду душевного потрясения девушки, оно запечатлелось в её памяти не слишком конкретно: «Как начал – не помню, но, когда мы подходили к Фонтанке, к Семёновскому мосту, он говорил, что любит, что его судьба – в моём ответе. Помню, я отвечала, что теперь уже поздно об этом говорить, что я уже не люблю, что долго ждала его слов и что, если прощу его молчание, вряд ли это чему-нибудь поможет. Блок продолжал говорить как-то мимо моего ответа, и я его слушала… В каких словах я приняла его любовь, что сказала – не помню, но только Блок вынул из кармана сложенный листок, отдал мне, говоря, что, если б не мой ответ, утром его уже не было бы в живых». Развернув листок, ниже даты и Блоковского адреса Люба прочитала:
«В моей смерти прошу никого не винить. Причины её вполне «отвлечённы» и ничего общего с человеческими отношениями не имеют. Верую во Единую Святую Соборную и Апостольскую Церковь, чаю Воскресения из мёртвых и Жизни Будущего Века. Аминь.
Поэт Александр Блок».
Примечательно, что ещё никем не признанный юноша определяет себя столь решительно – поэт. И другая любопытная деталь: двумя десятками лет позднее, уже незадолго до реальной смерти, Александр Александрович напишет одному из своих друзей, что «слов неправды никогда в жизни не говорил». Не говорил – может быть, но тут написал: «ничего общего с человеческими отношениями не имеет». Однако то, что было бы неправдой в юности, впоследствии, перебелённое жизнью, окажется истиной, ибо причиною гибели Блока станут его отношения… с Революцией, действительно – нечеловеческие.
И согласие, полученное от Любови Дмитриевны, и её ответное чувство – ещё более усилили восторженное состояние влюблённого поэта. Он уже попросту боготворит её: «Если мне когда-нибудь удастся что-нибудь совершить и на чём-нибудь запечатлеться, оставить мимолетный след кометы, всё будет Твоё, от Тебя и к Тебе. Твоё имя здешнее – великолепное, широкое, непостижимое. Но Тебе нет имени. Ты – Звенящая, Великая, Полная. Осанна моего сердца, бедного, жалкого, ничтожного. Мне дано видеть Тебя неизреченную».
Из всех этих эпитетов реалистично мыслящая Любовь Дмитриевна, должно быть, сочла себя вправе и, конечно же, без особого восторга, единственно на определение – «полная», ибо была девушкой, что называется, в теле. Ну, а прочее – пардон. С таким словесным фимиамом и поклонением позволительно обращаться только к Господу Богу. Тут, разумеется, сказалось воздействие на Блока мистической философии символизма с его надуманными болезненными экстазами. Страшная отрава! Уже само это не в меру экзальтированное отношение к невесте было чревато будущим семейным разладом.
В декабре 1902 года поэт получил от Михаила Сергеевича Соловьёва, своего двоюродного дяди, сообщение, что он показал его стихи Брюсову и спросил – станет ли тот их печатать в своём альманахе. «О, да – и как можно больше», – так в дядином пересказе ответил Валерий Яковлевич. Тут и поразительная чуткость к новому, прозорливость мэтра, и его журналистская хватка.
Охмурённый символистским декадентством, Александр Блок, тем не менее, уже тогда в 1902 году творчески отталкивался от него. Так в одном из писем той поры, обращённом к невесте, поэт написал: «Я ведь не декадент, это напрасно думают. Я позже декадентов. Но, чтобы мне выйти из декадентства, современного мне, затягивающего меня бесформенностью и беспринципностью, нужно было волею Божьею встретить то пленительное, сладостное и великое, что заключено в Тебе».
1903 год, весьма знаменательный для поэта, начинается с предложения, сделанного им 2-го января Любови Дмитриевне Менделеевой, и полученного от неё согласия. Засим последовали: и начало переписки с Андреем Белым, знакомым пока ещё только заочно через троюродного брата – Сергея Михайловича Соловьёва, и встреча с Брюсовым, и завязавшаяся дружба с Евгением Ивановым, впоследствии наиболее близким Блоку человеком.
Весна этого года подарила молодому поэту первые публикации, прозвучавшие настолько мощным единым аккордом, что они были просто обречены на успех. Это и десять стихотворений в петербургском журнале «Новый путь», напечатанные по протекции Мережковских, с которыми Блок познакомился годом раньше, и три стихотворения в «Литературно-художественном сборнике» студентов Петербургского университета. И главное – поэтический цикл «Стихи о Прекрасной Даме», помещённый в «Северных цветах». С его героиней, Любовью Менделеевой, Блок и обвенчался в середине августа того же года.
Произошло это радостнейшее для молодых событие в церкви села Тараканово, расположенного неподалеку от Шахматово. На свадебный ужин, устроенный в Боблово, Дмитрий Иванович Менделеев, великий химик и отец новобрачной, единственный раз в жизни надел свои ордена, которые хранил в банке с гвоздями. Завершился этот обильный отрадными для Блока происшествиями год предложением издать его книгу, поступившим от Московского издательства «Гриф».
Александр Александрович и Любовь Дмитриевна выглядели сказочно-красивой парой. Вот, казалось бы, кому быть счастливыми. Оба – молоды, здоровы, умны, обеспечены, образованны… И чувство между ними – сильное, вольное, бескорыстное… Так нет же, не нашлось прочного верного мостика, чтобы перейти от выспренней, несусветной болтовни типа: «А сегодня буду Тебе о Тебе молиться», – к незамысловатым радостям обычной земной любви. Ядовитые флюиды символистского дурмана проникли в семейную жизнь Блоков, необратимым образом отравив и изуродовав её. Неосторожное пагубное увлечение мистической философией Владимира Соловьёва.
Некстати оказалась и дружба с племянником этого поэта-философа – Сергеем Соловьёвым, и переписка с Андреем Белым, полугением и полу-безумцем. Оба в один голос убеждали Блока, что Любовь Дмитриевна – воплощение Вечной женственности, что их пара призвана спасти Россию и весь мир, а для этого отношения между юными супругами должны быть чисто платоническими. «Теократическая горячка», как позже вспоминал Александр Александрович, более всего исходила от Сергея Соловьёва.
Если поэт, в силу своего возвышенного душевного склада, и оказался готов к проповедуемому его друзьями аскетизму, то Любовь Дмитриевна была самой обыкновенной здоровой и красивой девушкой и хотела простого человеческого тепла. Подмена ожидаемого ничего не значащими абстракциями причинила ей боль и сделала несчастной. Между молодожёнами возникло непонимание, постепенно приводящее к разобщению.
В 1904 году в Москве вышла книга поэта «Стихи о Прекрасной Даме». Тираж 1200 экземпляров. Вошедшие в книгу 93 стихотворения были отобраны автором из 750, написанных им к этому времени. Название же сборника перекочевало на книжный титул из Блоковской подборки, напечатанной в «Северных цветах», и честь его изобретения принадлежит Брюсову.
Александр Львович Блок очень резко отозвался о первой книге сына, обвинив его в саморекламе и эротизме. А вот сам автор, кажется, был к ней особенно пристрастен. Имеется свидетельство, как уже перед смертью поэт признался, что «мог бы сжечь все свои произведения, кроме «Стихов о Прекрасной Даме»». Да и прежде Блок указывал на некий, самому не до конца понятный, мистический смысл этих стихотворений, «открывшихся ему непосредственно и что он лишь проводник какой-то духовной интуиции, потом ему закрытой».
Ещё до выхода книги чета Блоков посетила Москву. Триумфальный приём, устроенный Андреем Белым и другими московскими символистами, покоробил поэта, не терпевшего всего, что было лишено благородной сдержанности, простоты и отдавало пошлостью. Да и общение с москвичами складывалось не лучше.
Обилие заумных разговоров и отсутствие подлинной сердечности, естественная отчужденность по отношению к людям, едва знакомым, и ещё неизжитая новизна супружества… Все это стесняло, конфузило и не доставляло никакой радости. Тем скорее молодожёны возвратились в Петербург.
Андрей Белый, теперь уже приятель Блока не только по переписке, попытался воспользоваться этой дружбой не слишком оригинально. После личного знакомства с женой поэта, а особенно после летнего посещения Блоков в Шахматовской усадьбе, Белый повёл себя отнюдь не платонически и предпринял самую решительную, самую страстную атаку на Любовь Дмитриевну.
Увы, молодая женщина, претерпевающая в семье высоко-пафосную сексуальную диету, не осталась равнодушной к безудержному напору влюблённого безумца. Разрыв казался неминуем:
Превратила всё в шутку сначала,
Поняла – принялась укорять,
Головою красивой качала,
Стала слёзы платком вытирать.
И, зубами дразня, хохотала,
Неожиданно всё позабыв.
Вдруг припомнила всё – зарыдала,
Десять шпилек на стол уронив.
Подурнела, пошла, обернулась,
Воротилась, чего-то ждала,
Проклинала, спиной повернулась,
И, должно быть, навеки ушла…
Что ж, пора приниматься за дело,
За старинное дело своё. —
Неужели и жизнь отшумела,
Отшумела, как платье твоё?
Однако Любовь Дмитриевна, сбежавшая было к Андрею Белому, как-то уж очень быстро опомнилась и возвратилась домой в самый день побега. Должно быть, почувствовала, что существенной перемены не будет: ведь и этот – поэт, и этот – символист.
Влюблённость Андрея Белого в жену Блока, его истерические домогательства, конечно же, расстроили их «дружбу по переписке» и привели к вполне понятной размолвке. Заметим, что акт семейной драмы Блоков, посвященный Андрею Белому, пришёлся на время русско-японской войны, весьма позорной для Отечества, и на кровавую эпоху революции 1905 года. Политические катаклизмы, как это часто случается, накладывают отпечаток нервозности и на отдельные судьбы.
Между поэтами даже вырастает некий дуэльный призрак, и они обмениваются, но не выстрелами, а вызовами на поединок, причём с интервалом примерно в год. Сначала перчатку бросает Белый, потом – Блок. Но в обоих случаях эта деталь аристократического туалета не была поднята. Очевидно, дуэль, как институт дворянской чести, уже доживала заодно с самим дворянским сословием последние дни. Ну а вражда между Блоком и Белым, как прежде – чуть ли ни братская любовь, ограничилась словесными потоками, и затем примирение, не слишком искреннее, тоже было пышно обставлено словами… Поэты есть поэты.
И хотя от психопатии Андрея Белого удалось отделаться далеко не сразу, в целом 1906-й оказался позитивным. Оба супруга завершили с учёбой: Любовь Дмитриевна окончила Бестужевские курсы, а Александр Александрович – университет. Забавно, что на выпускном экзамене профессор-словесник не до чего лучшего не додумался, как спросить у Блока: «На что делится стихотворение?» Обескураженный поэт не сразу нашёлся, что ответить, и профессор ни без укоризны объяснил: «На строфы, молодой человек, на строфы!» А между тем этот «молодой человек» уже был включён Брюсовым в так называемую «семёрку лучших поэтов России». Более того, именно в эту пору Александром Александровичем было создано едва ли ни самое знаменитое его стихотворение – «Незнакомка».
Свой лирический шедевр Блок впервые прочитал на «Башне» Вячеслава Иванова. Этот крупный поэт-символист и теоретик поэзии только-только вернулся из-за границы вместе со своей женой Зиновьевой-Аннибал. Обширная квартира, снятая ими в шестом, верхнем этаже дома на углу Тверской и Таврической, получила среди Петербургской интеллигенции прозвание – «Башня». Каждую среду по приглашению гостеприимных и просвещенных хозяев или без такового сюда съезжались знаменитости литературного, художественного, научного и музыкального мира для салонного и творческого общения.
Услышав «Незнакомку», восхищенная публика потребовала от Блока новых и новых прочтений. В третий и четвёртый раз автор исполнил её уже на плоской крыше дома, куда имелся выход из «Башни». Поэт подошёл к металлической раме, к которой крепились телеграфные провода, поднялся на неё и, стоя над вечерним Петербургом на фоне закатного неба, своим несколько монотонным, но исполненным тонкой музыкальности и своеобразной выразительности голосом прочёл:
НЕЗНАКОМКА
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
Вдали над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздаётся детский плач.
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
Над озером скрипят уключины
И раздаётся женский визг,
А в небе, ко всему приученный
Бессмысленно кривится диск.
И каждый вечер друг единственный
В моём стакане отражён
И влагой терпкой и таинственной
Как я, смирён и оглушён.
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!»[1] кричат.
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Её упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за тёмную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
Глухие тайны мне поручены,
Мне чьё-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.
И перья страуса склонённые
В моём качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
Куда там – в семёрку: поскупился Валерий Яковлевич в своём табеле о рангах. Уже тогда среди современных поэтов Блоку не было равных. Между тем Александр Александрович пробует силы и на театре. По совету приятеля – Георгия Чулкова, поэт разворачивает свою лирическую миниатюру «Балаганчик» в условно-гротесковую трагикомедию с тем же названием. Причём, между её главными персонажами – Пьеро, Арлекином и Коломбиной – разыгрывается нечто похожее на только что пережитую Блоками вкупе с Андреем Белым драму, равно грустную и смешную. Грустную – их общей незащищенностью, смешную – отсутствием подлинных страстей.
Сцены из «Балаганчика» были тут же напечатаны в альманахе «Факелы», принадлежавшем Чулкову, по сути дела заказавшему эту пьесу. А вскоре драма была принята к постановке обновлённым театром Веры Федоровны Комиссаржевской.
Оформление спектакля поручается художнику Сапунову, музыка – поэту и композитору Михаилу Кузмину. Режиссуру осуществляет Всеволод Эмилевич Мейерхольд, исполняющий к тому же роль Пьеро. При подготовке спектакля происходит сближение автора с труппой. Особое внимание Александра Александровича привлекает актриса, играющая в его пьесе даму из «третьей пары влюблённых» – Наталья Николаевна Волохова.
За два-три дня до премьеры возникла мысль отпраздновать сие радостное событие, устроив вечер масок. Дамам было предложено явиться на этот сугубо дружеский карнавал в нарядах из гофрированной бумаги, закреплённой на шёлковых чехлах. И обязательно – в бумажных головных уборах.
Первое представление «Балаганчика», состоявшееся 30 декабря 1906 года, принесло успех. До этого спектакля театр, совсем недавно переживший своё второе рождение, оваций, увы, не собирал. Новшества Мейерхольда плохо ложились на Ибсеновскую драматургию, в основном составлявшую его репертуар. А тут – удача. Подчеркнутая условность режиссерского решения поразительно совпала по стилистике с балаганной ходульностью Блоковской драмы. А что касается актёров, так ведь это всегда марионетки, всегда – куклы. Получилось блестяще или, как выразился Александр Александрович, «идеально».
После успешной премьеры на вечере «бумажных дам» поэт окончательно влюбился в даму в светло-лиловом платье со шлейфом и в диадеме – Волохову. Высокая, несколько сухощавая актриса с осиной талией, отнюдь не кокетка, но по натуре строгая и даже властная, была выбрана Блоком безошибочно. Её непритворная, не наигранная неприступность только и могла увлечь поэта, стремящегося не столько к обладанию, сколько к самой возвышенной, а посему и неразделённой любви. Нет, она не оттолкнула Блока. Знаменитых поэтов не отталкивают. Слишком уж велик соблазн видеть у своих ног прославленного человека, особенно для ничем не примечательной актрисы, дамы «из третьей пары влюблённых». И, конечно же, верх удовольствия – получать от него посвящения, становиться героиней стихотворений, удел которых – бессмертье.
Ну а Блок закружился в своём чувстве, в своей любви, по-новогоднему безоглядно обвалившейся куда-то в снежные вихри январских вьюг. И всё-всё перепуталось: светло-лиловое платье, маски, шлейф, змейки на пряжках… Уязвленное прекрасной, но равнодушной к нему женщиной, сердце поэта упивалось своей отверженностью и… стихами.
С третьего по тринадцатое января наступившего года были написаны все 30 стихотворений, составивших книгу «Снежная маска». Отныне Блок становится послушным рабом, верным пажом этой по-зимнему холодной женщины, его Снежной королевы. И он счастлив. Он опять обрёл необходимое условие своих вдохновений – Прекрасную Даму. Однако теперь это не девушка, добрая, чистая и невинная, из соседней усадьбы, а женщина под тридцать, гордая и самолюбивая, умеющая играть чувствами. И окружение не прежнее, по-домашнему милое, а полубогемная актёрская среда.
Напрасно поэт попытался придать идеальность и своей новой Музе, оторвать её от земного, пошлого, культивируя в ней мистически возвышенное, религиозно-нездешнее. Наталья Николаевна упиралась, совсем как Любочка, но только ещё мучительнее – холодно и насмешливо. И не она поднялась на поэтические высоты Блоковских Эмпирей, опустился, вернее, рухнул сам поэт в тинистое, смрадное болото театральной богемы.
Всё более и более пренебрегаемая мужем Любовь Дмитриевна уже не желает быть пассивной жертвой его свободы. Андрею Белому удалось изрядно расшатать патриархальные устои её добронравия. Да и мужние внушения постепенно стали до неё доходить. Ведь уже не один год молодую супругу поэта уязвляли и мучили его рассуждения о том, что всё равно когда-то он уйдет от неё к другим. И на её отчаянный вопрос: «А я?» – его равнодушное: «И ты тоже»…
И вот, как всегда в таких случаях, первым «на выручку» приходит некто из ближайших приятелей мужа, безразличного к своей жене. Для Любови Дмитриевны таковым утешителем оказался Георгий Чулков, тот самый, который втравил Блока в написание пьесы «Балаганчик» и таким образом «свёл» с актрисой Волоховой. Отношения жены поэта с Чулковым и отдаленно не походили ни на истерический роман с Белым, ни на её сложную семейную драму. Всё было обывательски пошло, грязно. Однако же, и весело, ново, «и легкость, легкость, легкость…» В «Балаганчике», подсказанном Блоку Чулковым, нашлась роль и для самого «подсказчика», он оказался Арлекином.
За изменой Любови Дмитриевны, поступком не столько отчаянным, сколько беспечным, просматривается и её месть мужу, увлечённому актрисой, и неумное кокетство – может, обратит внимание, приревнует? Угадываются и омерзение, с каким она очнулась от этого ещё слишком нового для неё приключения, и желание поскорее вернуться к мужу, и горячая покаянная нежность к нему, обманутому… Однако Блок, хотя и поглощённый своей любовью к Волоховой, видел всё преотлично и наблюдал за падением своей жены почти безучастно.
Были открыты глаза и у Любови Дмитриевны. Видела и она, что её муж, её Сашура актрисою не принят. Видела и как страдает поэт, измученный холодной насмешливостью равнодушной к нему Натальи Николаевны. Видела, понимала и даже решилась вступить с этой женщиною в борьбу, чтобы – для неё ли, для себя ли – спасти мужа. И приехала к Волоховой для объяснения, и напрямую спросила, способна ли та принять поэта всерьёз? На всю жизнь? Стать его Прекрасной Дамой? Актриса ответила: «Нет!», – но оговорилась, что совсем отказаться от Блока пока не желает, хотя и влюблена в другого…
Бедная, наивная Любовь Дмитриевна, бывшая Прекрасной Дамой, увы, только до замужества. Понимала ли она, что теперь именно Волохова состоит в этом высоком романтическом чине и пребывает таковою единственно благодаря своей недоступности для влюбленного в неё поэта? И если в какой-то момент перестанет быть его Прекрасной Дамой, то лишь потому, что не выдержит и уступит его желанию… Пусть не страстно, пусть без той горячей взаимности, о которой мечтал Блок, но все-таки уступит…
О том, что это однажды произошло, можно догадаться и по стихам, посвященным актрисе, и по не слишком определенным свидетельствам современников. Но главное подтверждение их состоявшейся близости в том, что Александр Александрович постепенно охладел к своей возлюбленной и от неё отошёл. А тогда и для него, и для всех прочих Прекрасная Дама снова превратилась просто в хорошенькую брюнетку и посредственную актрису.
Вот они – не только волшебные, но и жестокие чары поэзии. Впрочем, далеко не сразу развеялась по ветру эта зимняя, метельная иллюзия Блока. Человеческие отношения и усложнили, и затруднили выход из неё. Да и потребовалось время, чтобы написалось всё, чему суждено было написаться. Поэт, всегда и во всем остававшийся прежде всего поэтом, к любви относился прагматически и ждал, и требовал от неё новых стихов. Натальи Николаевны Волоховой хватило для его поэзии года на два.
Ну а Любовь Дмитриевна, исчерпав свои возможности, весьма небольшие, так и не сумела вернуть себе внимание Блока. Не помогли ни вздохи, ни ахи, ни лирические воспоминания об их первой любви с прохладной тишиной Шахматовских вечеров и пением зарянок. И тогда женщина, удрученная обоюдной изменой – своею и мужа, вдруг вспомнила, что и она – актриса. Тем более что как раз в эту пору Мейерхольд пригласил её на роль Клитемнестры в Софокловой драме «Электра», предназначенной для гастрольной поездки по западным окраинам России и Кавказу на весну – лето 1908 года. Любовь Дмитриевна согласилась с радостью, но и ни без волнения – справится ли? Репетировала; занималась постановкой голоса, сценическим движением. А в середине февраля отбыла с труппой на гастроли. Блок, противившийся её отъезду, воспринял его как разрыв:
О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле,
Когда твоё лицо в простой оправе
Передо мной сияло на столе.
Но час настал, и ты ушла из дому.
Я бросил в ночь заветное кольцо.
Ты отдала свою судьбу другому,
И я забыл прекрасное лицо.
Летели дни, крутясь проклятым роем…
Вино и страсть терзали жизнь мою…
И вспомнил я тебя пред аналоем,
И звал тебя, как молодость свою…
Я звал тебя, но ты не оглянулась,
Я слёзы лил, но ты не снизошла.
Ты в синий плащ печально завернулась,
В сырую ночь ты из дому ушла.
Не знаю, где приют твоей гордыне
Ты, милая, ты, нежная, нашла…
Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,
В котором ты в сырую ночь ушла…
Уж не мечтать о нежности, о славе,
Всё миновалось, молодость прошла!
Твоё лицо в его простой оправе
Своей рукой убрал я со стола.
Эти стихи обидели жену поэта. Любовь Дмитриевна полагала, что кольцо бросил он сам и куда раньше – в пору увлечения Незнакомкой. А потом появилась и Волохова… Пожалуй, так. Но ведь ещё прежде был Андрей Белый, а до и после – непрекращающаяся нервотрепка их семейного разлада.
С отъездом Любови Дмитриевны неустроенность Блока стала ощутимее, заметней. Из Гренадёрских казарм – от матери с отчимом, они ещё в 1906-м перебрались на Лахтинскую улицу. Но там что-то не заладилось, и через год – новая квартира уже на Галерной. Теперь и тут пусто: жена уехала. Ну, а Волохова не любит, и по всему видно, что она – чужой, и душевно, и духовно чужой ему человек.
Люба изредка пишет. Он отвечает и просит вернуться: «Беспокоюсь о тебе, думаю постоянно о тебе. Жизнь тащится зачем-то, – и ты зачем-то в каком-то Боржоме; я совершенно уверен, что тебе там делать нечего… Что за охота проваливаться где-то на краю света с третьесортной труппой?» С жестокой прямотой лишая супругу столь милых для неё артистических иллюзий, Александр Александрович вновь и вновь убеждает Любовь Дмитриевну, что истинное её призвание – быть с ним.
В одном из самых странных загадочных писем этой поры Блок написал то ли о своих Шахматовских переживаниях, то ли о чём-то вообще вневременном и нездешнем: «И бесконечная даль, и шоссейная дорога, и всё те же несбыточные, щемящие душу повороты дороги, где всегда был один и в союзе с Великим и тогда, когда ты не знала меня, и когда узнала, и теперь опять, когда забываешь. А то – всё по-прежнему, и всё ту же глубокую тайну, мне одному ведомую, я ношу в себе – один. Никто в мире о ней не знает. Не хочешь знать и ты. Но без тебя я не узнал бы этой тайны. И значит, к тебе я относил слова: «За всё, за всё тебя благодарю я…», как, может быть, всё, что я писал, думал, чем жил, от чего так устала душа, – относилось к тебе».
Что за тайна, на которую намекает поэт? Что за время, когда Любовь Дмитриевна ещё не знала его? И что это за дорога, на которой он «всегда был один»? Невольно вспоминается Лермонтовское: «Выхожу один я на дорогу…». Да и приведённую в письме строку из Лермонтовской «Благодарности» Александр Александрович упоминает как-то уж очень от себя. Или речь тут идёт об его эпиграфе к циклу «Заклятие огнём и мраком»? А может быть, всё гораздо проще, и это письмо написано спьяну? К такому предположению склоняет другое его послание, отправленное несколькими днями позднее: «Пишу тебе совершено больной и совершенно измученный пьянством».
Когда-то, ещё в пору Бестужевки, Любовь Дмитриевна брала уроки декламации у Читау, которая увидела в ней актрису, подходящую на амплуа «молодых бытовых», и даже сумела ввести её на соответствующую роль в Гоголевской «Женитьбе», поставленной Александринским театром. Тогда Менделеева выступила успешно, однако, мечтая о более блестящих ролях, с Читау порвала. Теперь же в гастрольной поездке при дефиците на исполнителей ей приходилось играть что придётся и даже героинь. Появилась возможность отрезвиться от прежнего тщеславного самообольщения и убедиться в правоте мужа – подлинного таланта большой актрисы у неё не было.
Ну, а что было? Копеечные сборы. Провинциальная захолустная неустроенность быта. И привычная для всякого театра, особенно на гастролях, простота нравов, граничащая с распущенностью. Сошлась с полупрофессиональным актёром – усатым южанином. В письмах к Блоку: поначалу сообщила о лёгком флирте, потом – о влюблённости и, наконец, – о новом для неё, пугающем чувстве полной свободы. При этом сквозь эти откровения, начинавшие тревожить Блока, пробивались какие-то судорожные, горячечно покаянные заверения в любви к нему, её мужу – суженному, единственному…
Впрочем, за этими признаниями ничего реального кроме ощущения супругою собственной неверности и вины, пожалуй, и не было. Ни его призывов вернуться, ни уверений, что он без неё погибает, Любовь Дмитриевна не услышала. Один, совершенно один. Блок начинает сознавать это одиночество с каким-то особенным упоением своей забытостью: «Хвала создателю! С лучшими друзьями и «покровителями» (А. Белый во главе) я внутренне разделался навек. Наконец-то! (Разумею полупомешанных – А. Белый и болтунов – Мережковские)».
А между тем именно теперь, всеми брошенный и обо всех тоскуя, поэт создаёт за шедевром шедевр: «О весна, без конца и без края…», «Россия», «На поле Куликовом»… Это уже не чета «Снежной маске», когда отнюдь не в творческой, а скорее в любовной горячке Блок писал за стихотворением стихотворение без ярких образов, глубоких мыслей, запоминающихся интонаций. Не заказное, но вроде того, ибо это стихоизвержение (За десять дней – 30 стихотворений!) было спровоцировано лукавой просьбой актрисы, мол, напишите мне что-нибудь для чтения на эстраде. Напросилась-таки на посвящение. Но лишь теперь, когда и эта боль отболела, пришли настоящие строки. Увы, творческий пир – это чаще всего горькое похмелье на пиру житейском.
В РЕСТОРАНЕ
Никогда не забуду (он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на жёлтой заре – фонари.
Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.
Ты взглянула. Я встретил смущённо и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: «И этот влюблён».
И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
Исступлённо запели смычки…
Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки…
Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
Ты прошла, словно сон мой легка…
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка.
Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: «Лови!..»
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви.
Стихотворения, вроде этого – отличающиеся «парфюмерной красивостью» (выражение Мандельштама), встречаются у Блока всё реже и реже. Уже в письме за 1906-й год, адресованном Евгению Иванову, поэтом было провозглашено: «Настал декадентству конец…» И могло ли быть иначе, когда революционный подъём кровавого 1905 года положил предел историческому упадку и открыл новые пути становления российского гражданского духа, обновления искусства и литературы. В стихах Блока всё жёстче, всё яснее звучат строки, полные реализма и правды. Да и сам он становится всё нелицеприятнее и суровей.
В конце лета возвратилась Любовь Дмитриевна. Об этих сумбурных бестолковых гастролях она ещё напишет когда-то, на склоне лет, как о лучшем, что было в её жизни. Но теперь была несчастна и… беременна. Обманутый муж отнюдь не упрекал её и не злобствовал, но был готов с ангельской кротостью покориться сложившимся обстоятельствам: «Пусть будет ребёнок. Раз у нас нет, он будет наш общий».
Они оба, грустная бесплодная пара, были так бедны счастьем, что и несчастью своему едва ни радовались. И даже наивно предполагали скрыть истинное происхождение нагулянного дитяти. Глупая надежда. Труппа, несомненно, знала и сам роман, и действительного отца будущего младенца. Однако поэта не столько волновала неотвратимость сплетен, сколько доселе неведомый ему вопрос – как он будет воспитывать новорождённого?
Роды были трудные. Мальчик, появившийся на свет 10 февраля 1909 года и названный Дмитрием в честь деда, прожил только 8 дней. Блок, уже говоривший о ребенке «наш сын», сам и похоронил его, и ежегодно навещал могилу. Грустное, но в чём-то и отрадное воспоминание о самом обыкновенном для многих, а для него так и не состоявшемся.
За день до смерти младенца Александр Александрович, не смеющий отойти от его кроватки, на Розоновское приглашение вместе отправиться в храм ответил: «Я не пойду к Пасхальной Заутрене к Исакию, потому что не могу различить, что блестит: солдатская каска или икона; что болтается – жандармская епитрахиль или поповская нагайка…»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.