1

1

Итак, считал ли Барбюс, что пошел сражаться за правое дело? Как многие другие, шагавшие рядом с ним, падавшие рядом с ним? Да, он так считал.

Позже его вера разобьется об острые камни действительности, как и вера других, шагающих и падающих рядом с ним. Тогда наступит прозрение. Он будет часто произносить это слово. Позже он найдет другое, более спокойное, более обещающее, несущее надежду, это слово — «ясность».

Но в самом начале… В самом начале он еще слеп. Он находит высшую справедливость в том, что почти вся. Европа поднялась против Германии. Он убежден, что немцы будут разгромлены. И он считает это справедливым.

Противоречит ли это тому, что он писал о войнах в «Аде», в новеллах? Нет! Он думает, что эта война последняя, что ее итогом будет «низвержение агрессора», как сказали бы в наше время.

Что сможет разуверить его? Только правда, которую ему предстоит увидеть, ощупать собственными руками и принять в свое сердце. Но это впереди.

Пока он слеп. Он пишет письмо жене, свое первое письмо после того, как он вновь надел солдатскую форму.

Странное чувство овладело им, когда он увидел себя в зеркале кафе. Это было в Альби, маленьком городке, где он второй раз в жизни принял солдатское обличье. И удивительно: стоило ему только натянуть военное обмундирование — не так легко его было подыскать на такой рост! — и вот ему уже кажется, что он снова в Компьене и снова молод! И только что впервые надел синий мундир и красные штаны. А между тем прошло двадцать лет с того памятного дня.

Этот костюм не связывал его. Наоборот, он словно сбросил с плеч груз годов, годов, туго, как сумка новобранца, набитых впечатлениями, событиями, трудами. Нелегкий груз. Тем ощутительнее казалось освобождение. Да, он словно освободился от чего-то. От чего? От каких-то казавшихся необходимыми условностей, от ноши сомнений и анализа, от необходимости делать выбор, избирать пути. Теперь он целиком зависел от приказа начальства. Как другие. Как все. Солдат Барбюс. Среди других солдат.

В кафе с маленькими столиками, такими маленькими, что он не может раздвинуть локти и пишет, держа их на весу, и с большими зеркалами, отражающими великолепие его солдатского облика, он сочиняет письмо жене.

Оно обстоятельно, полно подробностей. В нем много красок: розовый кирпич собора, сине-красная солдатская шеренга, коричневато-серые стволы старых деревьев.

Он видит город в сочетании цветов темно-розового и рыжего, как охра. А дома с плоскими крышами из крупных пунцовых черепиц напоминают ему дома Италии.

Он успокаивающе сообщает, что их часть, вероятно, не пошлют на фронт. Он отпивает глоток вина — ему приходится протянуть за фужером свою длинную руку на соседний столик, — на минуту задумывается и добавляет: «или пошлют не скоро». Это кажется ему недостаточно убедительным: он хорошо знает свою жену, — появляется следующая строка:…«и притом в окопы второй линии».

Между тем только несколько часов назад он выдержал баталию в канцелярии призывного пункта. Его хотели оставить в нестроевой части — он добился зачисления в подразделение, отправляющееся на позиции.

И сейчас он приближается к фронту… Несмотря на то, что сидит в этом почти роскошном альбийском кафе.

Но где-то в недрах генерального штаба разработан план. Во исполнение его уже летят указания фронтам. И вот с высот главного командования приказ спускается в низы дивизионных штабов, еще ниже — в чистилище полка и, наконец, в преисподнюю батальона. И тут наступает его очередь, очередь солдата Барбюса. Того самого, который отражается в зеркалах и пишет за маленьким столиком свое — последнее из тыла — письмо жене…

Проходит только двадцать четыре часа. И он уже в движении. В движении к позициям. Краски теперь другие. Только черная и белая, как у Мазерееля. Черная земля, растоптанная тысячами солдатских башмаков, и белый иней на деревьях и крышах. Черные обозы, бесконечно тянущиеся вдоль белых пашен. И даже облачка разрывающихся снарядов в небе: белые — свои, черные — немцев.

Долго эти однообразные черно-белые тона будут сопутствовать ему, и только изредка розовый восход или карминовая улыбка заката войдут в них отрадным световым пятном.

Многокилометровый переход с полной выкладкой — мучительная вещь. И все же Барбюс воспринимает эти краски и удивительный, чем-то напоминающий запах свежего хлеба воздух снежных просторов. Да, все же просторов, несмотря на то, что здесь скопилось множество войск.

Он воспринимает подробности обстановки, внешнюю сторону декорации трагедии, которая разыгрывается ежечасно. Он еще не проник в ее суть, не принимает ее целиком. Она рассыпается на множество отдельных историй, каждая из них драматична по-своему. Каждая трогательна и поучительна, иногда наивна, иногда смешна. Все они глубоко человечны.

Мир простых людей окружает его, поглощает его, наполняет его. Он не наблюдает, он даже не сопереживает, он действует вместе со всеми, как все. Именно поэтому его наблюдения так богаты, переживания так сложны.

Но все еще впереди. Пока он живет впечатлениями, полученными мимоходом. Декорации меняются часто, и все же они ужасающе однообразны на переднем крае, который обозначился в этой войне очень четко. Позиционная война еще не изжила себя.

Война траншей, война окопов имела свой быт, своих тружеников и героев, поэтов, остряков и философов. Большая часть их жизни проходит под землей, или, вернее, в земле. Такова особенность позиционной войны. Ее солдаты главным образом землекопы. Они укрываются в земле при бомбардировке, земля служит им подушкой и опорой, ложем для уставшего тела, бруствером для оружия, банкетом для стрельбы. Едва передвинувшись, армия вновь зарывается в землю, чем глубже, тем лучше! В обычные «нормальные» дни, если можно вообще называть нормальным это чудовищное существование все время на краю жизни, солдат спит, питается и передвигается под землей: в землянках, в траншеях, в ходах сообщения. В результате успешной атаки он овладевает вражескими траншеями, такими же подземными владениями, как его собственные.

Окопная война. Такою она предстала перед Барбюсом осенью 1914 года. Неудивительно, что прежде всего он увидел ее подземное царство. Он не устает описывать в письмах к жене подземные улицы, «такие узкие, что края ранца, фляга, сумка и рукава задевают стенки». Он не раз возвращается к описанию то темного и сырого грота, то черных галерей и подземных залов, по которым солдаты бродят словно призраки.

Надо испытать весь ужас огневых налетов артиллерии, ощутить всю беззащитность тела, распростертого на земле, каждой своей частицей стремящегося вжаться в нее, срастись с нею, жадно прикрыться каждым бугорком, чтобы написать слова, понятные и близкие пехотинцу всех войн и поколений: «Потом опять копаем, роем, и постепенно вырисовывается углубление… И как приятно, что ров мало-помалу становится глубже и можно спрятаться в землю».

Барбюс был в пехоте. Ему стоило больших усилий добиться отправки на передовую линию. Но в конце концов он оказался на позициях. Здесь рождалось товарищество, узы которого были сильнее всех человеческих связей. В это братство вошел Барбюс. Он вошел в него без предвзятой мысли. Не затем, чтобы возвыситься в глазах людей или хотя бы в своих собственных. Не затем, чтобы наблюдать жизнь, а затем, чтобы самому жить ею. Он получил сполна все, что полагалось на долю солдата, всю меру страданий физических и нравственных, испытаний страхом, холодом, голодом, изнурением, потерями на каждом шагу.

Но он узнал и другое: сплоченность людей перед лицом смерти, мужскую дружбу, не украшенную лишними словами и заверениями, безмерную выносливость и оптимизм народа.

Народ на войне! — эту книгу он прочтет от первой до последней страницы, прежде чем создаст свою собственную: «Дневник одного взвода», как он ее назовет, подчеркнув этим ее верность правде жизни.

Вероятно, он не думал о книге, когда писал жене или набрасывал свои заметки в окопах при свете огарка, прилепленного к донышку разбитой бутылки или воткнутого в горбушку хлеба; прижимая бумагу ржавым затвором немецкой винтовки; в землянке, накат которой содрогался от воздушной волны фугасных снарядов; в хлеву, на соломенной подстилке, под изрешеченными пулями балками, между которыми видно небо, угрожающее далеким гулом невидимых немецких аэропланов; в палатке полевого госпиталя, под стоны и крики, возгласы отчаяния, надежды, страна, безумия.

И если он даже не думал тогда о книге, она была уже в нем. Поиск всей его прежней жизни не был напрасным. Находит тот, кто ищет. Он искал всегда. Все, что он теперь видел, входило в него, как нож входит в масло: легко, но рассекая ткани. Будущая книга входила в него, с болью разрывая ткани сердца.

Он свалился в окопную жизнь, словно камень в воду: сразу и — на самое дно! В траншеи Артуа и Пикардии. В бои на равнинах Эны и на улицах Альбен-Сен-Назара. И он уже не хотел уйти из нового мира, он стал в нем своим, он подчинился его законам.

Он выполнял приказы командования, рискуя головой, как того требовали приказы. Он получал благодарности по бригаде, по армии. Его наградили крестом.

Он так прирос сердцем, всем своим существом к людям, окружающим его, что никакая сила не могла оторвать его от них.

Он заболел, его отозвали из действующей части. Он чувствовал сам, что сил для атак, для боя уже нет. Но у него не было силы и оставить своих товарищей. Братьев. Комбаттанов. Он стал просить, чтобы его включили в ротную команду носильщиков-санитаров.

Три раза он заболевал. Трижды его отправляли в тыл, трижды он возвращался на позиции. И опять его длинная тощая фигура возвышалась над бруствером окопа. И опять ему добродушно кричали: «Пригни голову ты, колокольня, а то тебя изрешетят!», «Ходячая каланча!», «Эйфелева башня в драной шинели!» И опять он слышал на привалах: «Подбери свои оглобли!», «Смотри, всю солому подгреб под себя, как барон!»

Он возвращался в безумие атак и напряжение ночных дозоров, в изматывающую тишину последних перед наступлением минут и грохот артиллерийских налетов, в мертвенный свет ракет и кромешную тьму «крысиных дворцов».

Он снова возникал в лабиринтах колючей проволоки, поливаемый пулеметным огнем, оглушенный разрывом фугасок, ослепленный жидким пламенем огнеметов.

Он возвращался, чтобы слышать команды: «Все к амбразурам!», «Гранатометчики, вперед!», «Пальба залпами! Цельсь!.. Огонь!..» И, чтобы повиноваться им.

Он всегда возвращался. Вечный правофланговый. Солдат первого разряда Анри Барбюс.

Простые чувства человека на войне! Чувства, роднящие его с тысячами других, для которых война это прежде всего работа. Он познал их.

Потом он назовет солдат «пролетариями битв». Да, они все здесь таковы, разные люди из разных мест: виноделы, лодочники, хлебопашцы, рабочие, мелкие служащие. Они все радуются, когда их голова уже не торчит над бруствером, когда отрыт новый окоп и можно выпустить лопату из натруженных рук. Но вот раздается команда, и они выскакивают из сомнительного убежища, чтобы ринуться в огонь.

Он вовсе не думает о той силе, которая заставляет их все это делать, живет вместе с ними и делает то же, что они.

Его отличает от остальных только одно: он пишет свои письма быстрее, чем его товарищ Медар, который часами сопит, вздыхает и мусолит огрызок карандаша.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.