Finis Austriae[305]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Finis Austriae[305]

Гитлер заставлял Фрейда принимать еврейскую точку зрения – и Фрейд был в ярости. Как и его близкие друзья. «Мой личный врач, д-р Макс Шур, – сообщал мэтр Арнольду Цвейгу осенью 1935 года, – очень опытный специалист, настолько возмущен событиями в Германии, что больше не прописывает немецких лекарств». В этом затруднительном положении Моисей стал для основателя психоанализа не только одержимостью, но и убежищем. Тем не менее, раздумывая о Моисее, который захватил его внимание, Фрейд скептически относился к возможности когда-либо опубликовать свои исследования. «Книга «Моисей», – заверял он Стефана Цвейга в ноябре, – никогда не увидит света дня». В январе следующего года в письме к Арнольду Цвейгу об археологических находках в Египте мэтр отказывался воспринимать их как стимул закончить книгу. Судьба Моисея, решительно заявил он, – это сон. Само ее название «Человек Моисей: исторический роман», говорил основатель психоанализа Эрнесту Джонсу, раскрывает, почему он не опубликовал эту работу и не опубликует ее. Исторического материала для надежной реконструкции недостаточно. Кроме того, бросать тень сомнения на национальную еврейскую легенду – значит провоцировать ненужную сенсацию. «Только несколько человек, Анна, Мартин, Крис, прочли эту вещь». По крайней мере, есть с кем обсуждать Моисея. Когда у Цвейга, который в Палестине чувствовал себя изолированным и испытывал тревогу, появилась возможность приехать в Вену, Фрейд с радостью ждал возможности поговорить: «Мы забудем все несчастья и всю критику и станем фантазировать о Моисее». Визит долго откладывался, но 18 августа 1936 года в Chronik мэтра появилась запись: «Моисей с Арн. Цвейгом».

Какой бы приятной ни была беседа друзей, 1936-й стал годом повторений и призраков. 6 мая Фрейду исполнилось 80 лет, и спектакль, который раздражал и утомлял его в предыдущие годы, был разыгран снова. Основателю психоанализа нравилось признание, но просто день рождения, даже такая круглая дата, как 80 лет, не доставлял ему удовольствия – Фрейд его терпел. Цвейг приехал вскоре после того, как мэтр «выдержал» все необходимые церемонии. По крайней мере, ему удалось воспрепятствовать осуществлению плана Джонса, который собирался в честь юбилея издать его избранные эссе в одной книге. Ситуация в психоанализе, как и в политике, писал он Джонсу, абсолютно не подходит для какого-либо празднества. Но на поздравления, которыми его засыпали, нужно было отвечать, хотя бы открыткой с благодарностью. Кроме того, Фрейду приходилось принимать известных посетителей, считавших своим долгом нанести визит. Одни, например Людвиг Бинсвангер и Мари Бонапарт, тактично державшиеся в стороне 6 мая, чтобы Фрейд мог побыть с семьей, были особенно желанными. Других он стоически вытерпел. Через месяц, 5 июня, Марта Фрейд написала племяннице Лили: «Твой бедный дядя вкалывал, как поденщик, чтобы написать малую часть необходимых благодарностей».

Среди поздравлений был изысканный адрес, сочиненный Стефаном Цвейгом и Томасом Манном и подписанный 191 художником и писателем. В благодарности Цвейгу Фрейд отметил: «Хотя я был необычно счастлив у себя дома, с женой и детьми, особенно с дочерью, которая есть редкий образец исполнения всех ожиданий отца, но все равно не могу примириться с убожеством и беспомощностью старости и смотрю на переход в небытие даже с чем-то вроде желания». Манн также отметил 80-летие основателя психоанализа лекцией «Фрейд и будущее», которую семье Фрейд в квартире на Берггассе, 19, прочитал 14 июня. В конце месяца пришло признание, которое мэтр ценил еще больше, чем почетное членство в Королевском медицинском обществе: Зигмунда Фрейда избрали членом-корреспондентом Королевского общества, навечно связанного с такими великими людьми, как Ньютон и Дарвин. Несколько дней спустя в письме Эрнесту Джонсу мэтр выражал радость по поводу очень высокой чести, которой его удостоили. Редкие и формальные похвалы соотечественников по сравнению с этим выглядели намеренным оскорблением.

Главное, что определяло жизнь Фрейда, помимо угрозы нацизма, – это преклонный возраст и неважное здоровье. «Я старый человек, – писал он Абрахаму Швадрону, заведующему отделом библиотеки Еврейского университета в Иерусалиме, – и, очевидно, жить мне осталось не очень долго». Швадрон просил Фрейда прислать какие-нибудь документы, но тот мог предложить ему совсем немного. «Вероятно, у меня неоправданная антипатия к личным вещам, автографам, коллекциям рукописных образцов и всего, что из этого вытекает. Дело зашло так далеко, что я, например, отправил в мусорную корзину все свои рукописи до 1905 года, и среди них «Толкование сновидений». Потом Фрейда убедили сохранять рукописи, но сам он ими не любил заниматься. «Моя дочь Анна Фрейд унаследует мои книги и письма»[306].

Анна оставалась тем, чем была для Фрейда уже больше 10 лет: центром его жизни. Он по-прежнему гордился ею и тревожился за нее. «Моя Анна очень хороша и компетентна, – с гордостью писал мэтр Арнольду Цвейгу в конце весны 1936 года, но затем на поверхность вновь всплыла старая тревога. – Страстная женщина почти полностью отбрасывает сексуальность!» Его похвалы не знали меры. «Больше всего меня радует, – писал Фрейд Эйтингону несколько месяцев спустя, – то удовольствие, которое Анна получает от работы, и ее несомненные успехи». О своей жене мэтр сухо сообщал, что с ней все хорошо. 14 сентября 1936 года они отпраздновали золотую свадьбу, но его страсть к Марте Бернайс, как довольно холодно сообщал Фрейд Мари Бонапарт, теперь стала лишь смутным воспоминанием: «Это было неплохое решение проблемы брака, и она сегодня по-прежнему нежна, здорова и активна».

В отличие от супруги сам мэтр хотя и оставался активен, но нежным и здоровым его назвать было нельзя. Взгляд основателя психоанализа по-прежнему был пронзительным, но губы поджались, стали тонкими, а их уголки слегка опустились, придав ему вид скептического наблюдателя, который из всех видов юмора предпочитает иронию. В середине июля 1936-го доктор Пихлер снова оперировал Фрейда, уже третий раз за этот год, и обнаружил рецидив. Мэтр лишь неделю спустя перестал считать себя смертельно больным. В начале зимы Пихлер прооперировал его еще раз, и 24 декабря Фрейд записал в дневнике, в своей телеграфной манере: «Рождество в боли».

Болезненный шок, но уже другого рода, ждал его всего неделю спустя. В жизнь основателя психоанализа последний раз вторгся Вильгельм Флисс. 30 декабря Мари Бонапарт сообщила ему, что продавец книг из Берлина по фамилии Шталь предложил ей письма Фрейда к Флиссу, а также те длинные записки, в которых мэтр разрабатывал психоанализ в 90-х годах XIX столетия. Вдова Флисса продала их ему, и Шталь просил за них 12 тысяч франков, или около 500 долларов[307]. Немец, писала Мари, получил предложение из Соединенных Штатов, но хотел сохранить документы в Европе. Принцесса посмотрела одно из писем, чтобы проверить их подлинность. «В конце концов, – писала она Фрейду, – мне знаком ваш почерк!»

Фрейд был шокирован. Как известно, когда в 1928 году, вскоре после смерти мужа, вдова Флисса попросила вернуть его письма, Фрейд не смог их найти. Но просьба заставила его забеспокоиться относительно собственных посланий Флиссу. Их переписка, признавался он теперь Мари Бонапарт, была сугубо интимной. Ему будет крайне неприятно, если она попадет в чужие руки.

Основатель психоанализа предложил заплатить часть суммы. Он явно хотел уничтожить письма. «Мне бы не хотелось, чтобы хоть одно из этих писем дошло до сведения так называемого потомства». Но Шталь соглашался продать письма Фрейда только при условии, что они не попадут в руки… его семьи. Очевидно, страсть Фрейдов к приватности, характерная черта буржуа XIX века, к которым они принадлежали, ни для кого не была секретом.

Началась нежная дуэль: с одной стороны, мэтр, которому очень хотелось получить документы, а с другой – принцесса, не менее сильно желавшая сохранить их для «так называемого потомства». В начале января 1937 года, разделяя отношение Фрейда к вдове Флисса, Мари Бонапарт заверила своего дорогого друга, что письма хотя по-прежнему находятся в Германии, но, по крайней мере, уже не в руках «ведьмы». Она сказала, что не станет их читать, и предложила поместить в надежную библиотеку, поставив условием, что письма будут недоступны ни для кого 80 или даже 100 лет после смерти мэтра. Возможно, возражала она своему бывшему аналитику, Фрейд не осознает свое величие. «Вы принадлежите истории человеческой мысли, как Платон или, скажем, Гёте». Сколько бы мы все потеряли, если бы у нас не было бесед Эккермана с Гёте или если бы диалоги Платона оказались уничтожены, чтобы защитить репутацию Сократа-педераста! «Что-то было бы утрачено из истории психоанализа, этой уникальной науки, вашего творения, нечто более важное, чем даже идеи Платона», если эти письма будут уничтожены просто из-за нескольких личных соображений. Она пишет все это, заверяла Мари Бонапарт, потому что… Словом, «я вас люблю… и преклоняюсь перед вами».

Фрейд испытал облегчение, что его письма достанутся именно Мари, но отвергал ее аргументы и сравнения, как 25 лет назад не соглашался, когда Ференци настойчиво сравнивал его с Гёте. «С учетом очень близкого характера наших отношений, эти письма естественным образом касаются всего», – писал он. В них деловые вопросы смешиваются с личными. Среди деловых были «…все идеи и ошибочные повороты касательно развивающегося анализа, и в этом смысле они также глубоко личные». Принцесса уважительно выслушивала аргументы мэтра, но убедить ее не удалось. В середине февраля письма были уже у Мари Бонапарт, и в начале марта она приехала в Вену, чтобы лично возразить на настойчивые призывы Фрейда. Все еще надеявшийся, что принцесса согласится сжечь письма, основатель психоанализа позволил ей их прочитать. Реакция Мари не оправдала его надежды. Она указала мэтру на несколько самых значимых пассажей, а затем, бросив вызов человеку, которого любила и уважала, повела себя как истинный друг истории и поместила письма в банк Ротшильда в Вене. Возможно, принадлежащий еврею банк был не лучшим выбором, но в то время захват Гитлером Австрии еще не представлялся неизбежным.

В 80 лет Фрейд все еще был способен работать, любить и ненавидеть. В начале 1937 года он вернулся к технике анализа – с рассудительностью опытного профессионала. Его объемная статья «Конечный и бесконечный анализ» – самая трезвая оценка эффективности психоанализа. Подобная сухость не нова. Основатель движения никогда не был энтузиастом терапии, но теперь, подчеркивая силу врожденных желаний, а также сопротивление, которое оказывают анализу влечение к смерти и деформации характера, он нашел новые причины считать лечебное воздействие психоанализа чрезвычайно умеренным. Мэтр даже утверждал, что успешный анализ не обязательно предотвратит рецидив невроза. Статья навевает мысли о том, что автор отказывается или по крайней мере ставит под вопрос цель терапии, которую он сформулировал всего несколько лет назад. Цель психоанализа, писал Фрейд в «Новом цикле лекций по введению в психоанализ», как раз укрепить «Я», сделать его более независимым от «Сверх-Я», расширить поле его восприятия и так выстроить его организацию, чтобы оно могло освоить новые части «Оно». Где было «Оно», должно стать «Я». «Это культурная работа, наподобие осушения Зейдер-Зее». Теперь он писал так, словно польза для «Я» была по меньшей мере временная. Было бы слишком просто приписать этот неутешительный вывод только влиянию современных событий, но они, несомненно, внесли свой вклад. Политика проникала всюду.

Статья «Конечный и бесконечный анализ» вышла в свет в июне 1937 года. В этом же месяце Фрейд получил известие о кончине Альфреда Адлера. Весть, что он пережил Адлера, мэтр принял с удовлетворением. Во время лекционного турне по Британии Адлер упал прямо на улице Абердина – сердечный приступ, ставший смертельным. Когда Арнольд Цвейг, узнав об этой новости, выразил основателю психоанализа сочувствие, у Фрейда не нашлось добрых слов. «Для еврейского мальчика из пригорода Вены, – ответил он, – смерть в шотландском Абердине – это беспрецедентное достижение и доказательство того, как высоко он поднялся. Конечно, современники высоко ценили его за услуги по сопротивлению психоанализу». Мэтр высказался на эту тему в статье «Недовольство культурой», когда писал, что не может понять христианский призыв любить всех и что многие люди действительно заслуживают ненависти. Среди этих людей хуже всего, по мнению мэтра, были те, кто его предал и зарабатывал на заигрывании с публикой, которой не нравилась теория либидо.

Смерть Адлера доставила Фрейду удовольствие или, по крайней мере, не опечалила, но другие люди давали ему веские основания для беспокойства. Основателю психоанализа не было суждено радоваться тому, что его близкие преуспевают или благородно стареют. Свояченице Минне Бернайс, которую он по-прежнему очень любил, исполнилось 72 года, и она тяжело болела. Дети, попавшие под удар гитлеризма, стали беженцами, ищущими постоянный кров и средства к существованию. Только дочь Анна двигалась от успеха к успеху. В начале карьеры известность и защиту ей обеспечивало имя отца, но теперь она завоевала авторитет собственной психоаналитической работой с детьми, а также ясными и понятными статьями. К сожалению, в феврале 1937 года умерла ее – и самого мэтра – подруга, Лу Андреас-Саломе, которой было 75 лет. Она скончалась мирно, в своем маленьком доме в Геттингене. Фрейд узнал о смерти фрау Лу из газет. Арнольду Цвейгу он признавался, что испытывал к ней нежные чувства, но, и это довольно любопытно, без какой-либо примеси сексуального притяжения. Основатель психоанализа отдал ей дань в кратком, но сердечном некрологе. Эйтингон в письме из Палестины точно выразил чувства мэтра: «Смерть Лу выглядит странно нереальной. Нам казалось, что она неподвластна времени».

Несмотря на поглощенность интересами и жизнью родных и близких, Фрейд не мог игнорировать угрозу, исходившую от нацистской Германии. Все еще лелеявший слабую надежду, что он относительно спокойно умрет на родине, и время от времени экспериментировавший с мрачными предсказаниями, мэтр наблюдал, как тают его иллюзии по поводу сохранения Австрией независимости. Успокаивающие опровержения не выдерживали столкновения с неопровержимой реальностью: вооружением Германии и нежеланием Запада давать отпор Гитлеру. Мрачными были не только его личные перспективы, но и перспективы всего психоанализа. Еще летом 1933 года мэтр сказал Эрнесту Джонсу, что «…почти готов увидеть, что в нынешнем мировом кризисе наша организация тоже погибнет. Берлин потерян, Будапешт обесценился после ухода Ференци; а куда они движутся в Америке, непонятно». Два года спустя, в сентябре 1935-го, он просил Арнольда Цвейга не откладывать запланированную поездку в Европу: «Вена не должна стать немецкой раньше, чем вы приедете ко мне». Тон его был шутливым – но только тон. Цвейг все еще тешился мыслью, что правление нацистов в Германии придет к концу и «коричневую» эру сменит монархия с либеральным оттенком. Фрейд тоже продолжал цепляться за подобные фантазии. Даже в феврале 1936 года он выражал надежду, что может дожить до падения нацистского режима. Это было свидетельство не неистребимой наивности, а скорее неопределенных сигналов, получаемых политическими обозревателями как справа, так и слева.

Тем не менее в середине 1936 года мрачные комментарии начали проскальзывать все чаще. «Приближение Австрии к национал-социализму, похоже, не остановить, – писал Фрейд Арнольду Цвейгу в июне. – Судьба на стороне черни. Я со все меньшим и меньшим сожалением ожидаю того времени, когда опустится мой занавес». В марте 1937-го он уже считал катастрофу неминуемой. «По всей видимости, политическая ситуация становится еще более печальной, – писал основатель движения Эрнесту Джонсу. – Вероятно, нет никакого препятствия вторжению нацистов со всеми гибельными последствиями такого вторжения как для психоанализа, так и для всего остального». Фрейд сравнивал положение в Вене с положением в 1683 году, когда у ворот города стояли турки. Тогда беда отступила – теперь же надежды почти не осталось. Муссолини, который до сих пор защищал Австрию от немцев, похоже, решил предоставить им свободу действий. Мэтр с горечью констатировал: «Я бы хотел жить в Англии, как Эрнст, и путешествовать в Рим, как вы». Письмо Арнольду Цвейгу также было исполнено дурных предчувствий: «Все вокруг становится все более мрачным, угрожающим, а сознание собственной беспомощности все более настойчивым». Четырьмя годами раньше он все еще питал теплые чувства к соотечественникам. Правая диктатура, убеждал мэтр Эрнеста Джонса, сделает жизнь тяжелой для евреев, но Лига Наций вмешается и не допустит преследований. Кроме того, Австрия не заражена германской жестокостью. Теперь он видел ситуацию с безжалостной ясностью, по крайней мере иногда. «Правительство здесь, – отмечал основатель психоанализа в декабре 1937 года, – другое, но люди те же, полностью разделяют антисемитскую веру со своими братьями из рейха. Петля на нашем горле затягивается все туже, хотя мы еще дышим». Восторг, с которым австрийцы приветствовали Гитлера три месяца спустя, вряд ли удивил Фрейда.

Катастрофа Австрии назревала давно и в конечном счете стала неизбежной. В июле 1936 года канцлер Курт фон Шушниг поручил правительству заключить соглашение с нацистской Германией – Фрейд отметил это событие в своем дневнике. В соглашении имелись секретные статьи, предусматривающие разрешение на деятельность запрещенной нацистской партии Австрии и включение в правительство некоторых ее лидеров, например Артура Зейсс-Инкварта. Петля, если пользоваться метафорой мэтра, продолжала затягиваться. В феврале 1938-го Гитлер вынудил Шушнига сделать Зейсс-Инкварта министром внутренних дел. Троянский конь был на месте. Шушниг сопротивлялся, назначив на 13 марта плебисцит по сохранению независимости Австрии – смелый, но бесполезный шаг. Все стены и тротуары были исписаны лозунгами в поддержку Шушнига, но что это дало?..

Зигмунд Фрейд относился к кризису как к решающему поединку, печальный результат которого был вероятен, но еще не предопределен. «В настоящее время наше правительство решительно и храбро, – писал он Эйтингону в феврале 1938 года, – и сопротивляется нацистам решительнее прежнего». Однако мэтр не решился предсказать, сможет ли эта храбрость предотвратить захват Австрии нацистами. Он сам и его семья сохраняли спокойствие. «Настроения в Вене панические, – написала Анна Фрейд Эрнесту Джонсу 20 февраля и тут же прибавила: – Мы не поддаемся панике». Два дня спустя основатель психоанализа в письме сыну Эрнсту высказал осторожные сомнения, что Австрия уподобится Германии: «Католическая церковь чрезвычайно влиятельна и окажет сильное сопротивление». Кроме того, «…наш Шушниг достойный и смелый человек; у него есть характер». Шушниг пригласил к себе группу еврейских промышленников и заверил их, что евреям нечего бояться. Естественно, если его вынудят уйти или если произойдет вторжение нацистов, все надежды придется оставить.

Но Фрейд по-прежнему отказывался спасаться бегством. Его отъезд только даст сигнал к полному распаду аналитической группы, чего мэтр хотел избежать. «Я не верю, что Австрия, предоставленная самой себе, скатится к нацизму. Она отличается от Германии, но эту разницу, как правило, не замечают». Фрейд буквально хватался за соломинку, связывая надежды с самым невероятным союзником – церковью. «Возможно ли еще найти убежище под кровом Римско-католической церкви?» – спрашивал он Мари Бонапарт 23 февраля. Но сам основатель психоанализа в это не верил. «Quien sabe?» – прибавил он на своем школьном испанском. Действительно, кто знает? В этих попытках до последнего поддерживать самообман есть что-то жалкое… Раньше Зигмунд Фрейд более реалистично смотрел на любую ситуацию.

Планы Гитлера включить Австрию в состав Третьего рейха беспрепятственно претворялись в жизнь. Плебисцит Шушнига был все равно что деревянный пистолет против пулемета. Немецкие послы сообщали в Берлин из Лондона и Парижа, что аннексия Австрии не вызовет сопротивления. Шушнига заставили отменить плебисцит. 11 марта, после ультиматума от Гитлера, он подал в отставку, и канцлером стал Зейсс-Инкварт. Вердикт Фрейда оказался лаконичен и точен: «Finis Austriae». На следующее утро новый глава правительства Австрии, следуя указаниям своих хозяев из Берлина, пригласил немецкие войска перейти границу.

В тот день, 12 марта 1938 года, Зигмунд Фрейд сидел у радиоприемника и слушал, как немцы занимают Австрию. Он слышал бодрые заявления о сопротивлении, затем о катастрофе, радость сначала одной стороны, потом другой. Основатель психоанализа плохо себя чувствовал после операции, но политические события заставили его забыть о боли. Дневник Фрейда кратко отражает факты: в воскресенье 13 марта аншлюс с Германией, а на следующий день – Гитлер в Вене. Наступила эра террора, отвратительное сочетание спланированных захватчиками чисток и спонтанных вспышек жестокости местного населения. Преследованиям подвергались социал-демократы, неудобные лидеры старых правых партий, но прежде всего евреи. Фрейд недооценил своих соотечественников. Как известно, в конце 1937 года он говорил, что австрийцы не менее жестоки, чем немцы, но на самом деле в издевательствах над беспомощными людьми они превзошли своих учителей – нацистов.

Нетерпимости и садистской мстительности, для приобретения – или выражения? – которых многим немцам потребовалось пять лет, австрийцы научились буквально за считаные дни. Немцы сдались под мощным напором пропаганды, запуганные жестоким государством, бдительной партией и контролируемой печатью, тогда как многим австрийцам не понадобилось никакого давления. Такое поведение лишь в малой степени можно объяснить или оправдать вынужденной уступкой нацистскому террору. Толпы, грабившие еврейские дома и терроризировавшие еврейских лавочников, делали это без официальных приказов. И получали огромное удовольствие. Австрийские прелаты, олицетворение совести католиков, и пальцем не пошевелили, чтобы мобилизовать остатки здравого смысла и благоразумия. Следуя примеру кардинала Теодора Иннитцера, священники с церковных кафедр восхваляли достижения фюрера, обещали сотрудничать с новыми властями и давали распоряжения вывешивать на церквах флаги со свастикой по соответствующим поводам. Переход духовенства на сторону Гитлера явился неутешительным ответом на печальный вопрос, который задавал Фрейд несколькими неделями раньше, когда высказал предположение, что Римско-католическая церковь, исходя из собственных интересов, возможно, не станет сопротивляться Гитлеру[308].

Происходящее на улицах австрийских городов и деревень сразу после немецкого вторжения по своей жестокости превосходило все, что видел гитлеровский рейх. Грязная антисемитская клевета таких нацистских журналов, как St?rmer, ограничения на профессию для немецких евреев, расистский нюрнбергский закон 1935 года, населенные пункты, гордо объявляющие себя «свободными от евреев» – Judenrein, – все это не предвещало для немецких евреев ничего хорошего. Однако их страдания не шли ни в какое сравнение с волной насилия, захлестнувшей Австрию после аншлюса: март 1938 года стал генеральной репетицией ноябрьских погромов в Германии. Популярный немецкий драматург либеральных взглядов Карл Цукмайер в те дни случайно оказался в Вене, и увиденное на всю жизнь запечатлелось в его памяти. «Врата ада разверзлись и изрыгнули из себя самых низких, самых отвратительных, самых ужасных демонов. Город превратился в кошмарное полотно Иеронима Босха. Воздух наполнился непрерывными, дикими, истерическими криками, вылетавшими из глоток мужчин и женщин». В глазах Цукмайера все эти люди лишились лиц, которые теперь напоминали искаженные гримасы: «у одних страха, у других лукавства, но у большинства дикого, исполненного ненависти торжества». Он был свидетелем ужасных событий в Германии, в том числе гитлеровского «Пивного путча» в ноябре 1923 года и прихода нацистов к власти в январе 1933-го, но ничто не могло сравниться со сценами, которые разыгрывались на улицах Вены. «Это был поток зависти, ревности, озлобления, слепой и безжалостной жажды мести».

Бойкот, объявленный еврейским торговцам в Вене и других городах, стал меньшим из зол. Однако этот бойкот, сам по себе отвратительный, сопровождался толпами коричневорубашечников или мародерствующих подростков с нарукавными повязками со свастикой, которые наказывали тех, кто его игнорировал или отрицал. Вооружившись тщательно подготовленными для этого случая списками, австрийские нацисты и их последователи грабили квартиры и магазины евреев, разоряли синагоги. Но еще страшнее было спонтанное насилие. Вид беззащитных евреев возбуждал воображение австрийских толп в разных городах страны. Ортодоксальные евреи Восточной Европы – в своих широкополых шляпах, с пейсами и длинными бородами – стали любимой мишенью погромщиков, но остальных тоже не щадили. Под радостное улюлюканье мучителей еврейские дети, женщины и старики голыми руками или зубными щетками стирали призывы к плебисциту Шушнига, оставшиеся на улицах. Некий английский журналист стал свидетелем одной из таких сцен: «Люди из СА волокли пожилого еврейского рабочего и его жену через одобрительно кричащую толпу. По щекам старой женщины катились слезы; она смотрела вперед, как будто сквозь своих мучителей, а я заметил, как старик, за руку которого она держалась, пытался погладить ее ладонь. «Работа для евреев! Наконец работа для евреев! – выла толпа. – Спасибо нашему фюреру, он дал работу евреям!» Другие банды насмешками и пинками заставляли еврейских школьников писать «Jud» на стенах, выполнять унизительные упражнения или вскидывать руку в нацистском приветствии.

Все это продолжалось не один день. В сообщении агентства Associated Press из Вены от 13 марта были такие строки: «Сегодня усилилось избиение евреев и разграбление магазинов. Евреи исчезают из жизни Вены. На улицах и в кафе не встретишь никого или почти никого из них. Один был избит при выходе из кафе на глазах у жены, которая беспомощно смотрела на это. Еврейскую женщину, снявшую 40 тысяч шиллингов в банке, арестовали без всякого обвинения». Потом нацисты явились в штаб-квартиру еврейского спортивного общества «Маккаби», разбили имущество и сорвали эмблему организации.

Некоторые просто отказывались верить своим глазам; для них еще не умер волшебный сон о Вене, очаровательном и веселом городе на берегах голубого Дуная: «Еврейские лидеры выражали мнение, что в Австрии антисемитизм будет мягче, чем в Германии». В действительности все оказалось наоборот. В сообщении, помеченном 15 марта, корреспондент сообщал: «Адольф Гитлер оставил после себя в Австрии антисемитизм, который расцветает даже быстрее, чем это происходило в Германии». Далее он описывает сцены, которые стали уже знакомыми читателям западных газет за два предшествующих дня, – зубные щетки и все остальное. Журналист отмечал, что, если бы у еврея был выбор между получающими удовольствие австрийцами и исполняющими приказы немцами, последние оказались бы предпочтительнее: «Автор видел у гостиницы Saechsischer женщину в меховой шубке в окружении шестерых нацистских охранников с винтовками и в стальных касках; они заставили ее встать на колени и стирать слова Heil Schuschnigg, написанные краской на тротуаре. Но даже за такие унижения евреи могли быть благодарны, потому что охранники их пальцем не тронули – в отличие от скорой на расправу толпы». Эта толпа, пребывавшая в крайне опасном настроении и склонная к грабежам, была разогнана охранниками в касках. «Совершенно очевидно, – рассуждал корреспондент, – что цену аншлюса почувствуют не только евреи». Немецкий нацист из Берлина, с которым беседовал журналист, выразил некоторое удивление скоростью, с которой здесь внедряется антисемитизм, что, по его словам, делает судьбу евреев Вены гораздо худшей, чем в Германии, где изменения были постепенными. Больше всего работавших в Вене репортеров поражала атмосфера всеобщего ликования. «ВЕНЦЫ ОБЕЗУМЕЛИ; ПЕРЕПОЛНЕННЫЕ ШУМНЫЕ УЛИЦЫ», – сообщал один из газетных заголовков 14 марта. «Толпы кричащих, поющих, размахивающих флагами людей бродят по городу с нацистским приветствием «Зиг хайль» / МОЛОДЕЖЬ МАРШИРУЕТ / В кафе немецкие марши сменяют вальсы / Оппозиции не видно». Немецкие нацисты импортировали в Австрию свои эффектные приемы манипулирования массами, и на какое-то время в стране словно наступил праздник.

Оборотной стороной этого праздника были насилие и убийства. В Вене и других австрийских городах март 1938 года стал временем политических убийств – а также убийств случайных и импровизированных. Известного адвоката, социал-демократа Хуго Шпербера, который своим едким сарказмом давно провоцировал австрийских нацистов, буквально затоптали. И этот случай не единичен: в апреле Исидор Поллак, директор химической фабрики, был убит точно так же людьми из СА, которые якобы обыскивали его дом. Другие австрийские евреи, например эссеист, артист кабаре и непрофессиональный историк культуры Эгон Фридель, обманули своих палачей и убийц, лишив их добычи… 16 марта, когда штурмовой отряд поднимался по лестнице в его квартиру, Фридель выпрыгнул из окна и разбился насмерть. Этот выход из положения превратился в эпидемию: 11 марта в Вене было зарегистрировано два самоубийства, три дня спустя их число возросло до четырнадцати, причем восемь погибших были евреями. За всю весну около 500 австрийских евреев предпочли лишить себя жизни, чтобы избавиться от унижения, невыносимой тревоги или депортации в концентрационные лагеря. Смерти были такими подозрительными, что в конце марта власти сочли необходимым официально опровергнуть слухи о тысячах самоубийств после прихода нацистов к власти. Хвастаясь механической точностью, которая характеризовала гитлеровскую машину смерти, заявление информировало, что с 12 по 22 марта в Вене зарегистрировано девяносто шесть самоубийств, из который только пятьдесят напрямую связано с изменением политической ситуации в Австрии.

Той весной мысль о самоубийстве посещала даже дом Фрейда. Врач Макс Шур, которому мэтр доверял и который был близким другом семьи в эти тяжелые месяцы, рассказывал, что, когда идея бегства от нацистов уже представлялась безнадежной, Анна спросила: «Не лучше ли всем нам покончить с собой?» На это Фрейд, в свойственной ему иронической манере, возразил: «Зачем? Потому что они этого желают?» Возможно, он считал, что игра не стоит свеч, и ждал, когда упадет занавес, но все же не собирался сам задувать огонь и покидать сцену – ради удовольствия врага. Бунтарский дух, который сопровождал основателя психоанализа всю жизнь, по-прежнему жил в нем. Если он и уйдет, то на собственных условиях.

Новые власти завершили вхождение Австрии в гитлеровский рейх быстро, безжалостно и эффективно. Их деятельность в буквальном смысле слова означала: finis Austriae. Меньше чем за неделю австрийская армия, законодательство и институты превратились в немецкие отделения, и страна, которая называлась Австрией, теперь стала восточной провинцией Германии под названием Остмарк – это был сознательный архаизм. Судьи, чиновники, промышленники, банкиры, профессора, журналисты, музыканты из числа евреев – все были немедленно уволены. Уже через несколько недель опера, газеты, мир бизнеса, высокой культуры и кафе с восторгом объявляли себя чисто арийскими. Надежные и проверенные нацисты получили все важные и почетные должности. Сопротивления практически не было – даже возражений. Но любой отпор оказался бы неэффективным и иррациональным; то слабое сопротивление, которое могли бы оказать австрийцы, элитные подразделения Генриха Гиммлера, или СС, подавили испытанными временем методами. Тех, кого подозревали в противодействии нацистам или даже в мыслях о противодействии, бросали в тюрьму либо отправляли в Дахау, страшный концентрационный лагерь в Баварии. Немногим удалось сбежать за границу, но лишь затем, чтобы понять, что остальной мир не собирается вмешиваться и приходить им на помощь.

В какой-то степени защищенный своей международной известностью, Фрейд был избавлен от большей части этих ужасов, но не от всех. 15 марта, на следующий день после записи о прибытии Гитлера в Вену, основатель психоанализа отметил в дневнике, что была проведена «проверка» в его квартире и в издательстве Verlag. В офис издательского дома на Берггассе, 7, и в квартиру Фрейда на Берггассе, 19, ворвались банды добровольцев и коричневорубашечников. Они перерыли документацию Verlag, увели и целый день держали в камере сына Фрейда Мартина, но не смогли найти никаких компрометирующих документов. Мэтру повезло: из его завещания, хранившегося в офисе, можно было понять, что у него есть зарубежные счета. В квартире нежданные гости провели много времени. Возможно, их несколько смущала фрау Фрейд, безупречно владеющая собой и по-буржуазному вежливая, но это смущение не было достаточно сильным. Анна Фрейд сопроводила их к сейфу в другой комнате, открыла его и предложила не стесняться. Следующий визит нацистов, неделю спустя, стал более основательным.

К сожалению, было очевидно, что в Вене у психоанализа нет будущего. Неясным оставалось и будущее самого основателя движения. Фрейд был достаточно известным человеком и привлекал к себе внимание: западные газеты писали, что власти Палестины гарантировали ему убежище, но Австрия не выдавала паспорт. Однако в дневнике Фрейда есть сообщение о предложенной помощи: Джонс – 16 марта и принцесса – днем позже. И один, и вторая обладали немалыми возможностями – австрийцы назвали их Protektion: Джонс со своими связями в британском кабинете министров и Мари Бонапарт с ее состоянием, происхождением и родственниками королевской крови заставили задуматься даже гестапо. Из Швейцарии прислал приглашение Бинсвангер – письмо было написано иносказательным языком, которому научились те, кто вел переписку с теми, кто оказался на оккупированных нацистами территориях. «Цель моих сегодняшних строк, – писал Бинсвангер Фрейду 18 марта, – сообщить, что я приглашаю вас в любое время, когда вы пожелаете сменить атмосферу». Он заверял мэтра: «…все ваши швейцарские друзья думают о вас и всегда готовы помочь». Но еще важнее была помощь Уильяма Буллита, в то время занимавшего должность американского посла во Франции, который внимательно следил за судьбой своего соавтора. Американский консул в Вене, генерал Джон Купер Уайли, который был назначен по просьбе Буллита, действовал как его представитель на месте. Фрейду также повезло с австрийцами из числа неевреев, особенно с его хирургом Гансом Пихлером, продолжавшим относиться к основателю психоанализа как к обычному пациенту, словно окружающий мир нисколько не изменился.

Тем не менее никакой гарантии, что все эти защитники спасут Фрейда, не было. Опьяненные чередой побед и презирающие трусливые западные державы, жаждавшие мира и боявшиеся столкновений, нацисты не были склонны обращать внимание на протесты Британии, Франции или США. Воспоминания об ужасах Первой мировой войны преследовали государственных деятелей союзников и буквально парализовали их. Эти воспоминания действовали как средство умиротворения. Некоторые из наиболее радикальных нацистских политиков, такие как Гиммлер, настаивали, чтобы Фрейд и «банда психоаналитиков», все еще остававшихся в Вене, были брошены в тюрьму, но их пыл, похоже, охладил Геринг, которого поддержало немецкое Министерство иностранных дел, призывавшее к благоразумию.

15 марта Уайли докладывал государственному секретарю США Корделлу Халлу: «Боюсь, что, несмотря на его возраст и болезнь, Фрейд в опасности». Халл передал каблограмму президенту Франклину Рузвельту, а на следующий день сообщил, что, в соответствии с инструкциями последнего, потребовал от американского посла в Берлине Хью Роберта Уилсона заняться этим делом лично и неформально, связавшись с соответствующими немецкими властями. Уилсон должен был попытаться организовать отъезд Фрейда с семьей в Париж, где его готовы принять «проинформированные президентом друзья». С тех пор судьбой мэтра непосредственно занимались высшие чиновники Государственного департамента США – Корделл Халл, его влиятельный заместитель Саммер Уэллес и американские послы в Париже и Берлине. 17 марта Уайли телеграфировал государственному секретарю, что паспорт Фрейда конфискован, но личную помощь ему обещал начальник полиции Вены. Не были лишними и энергичные напоминания Буллита немецкому послу в Париже графу фон Велцеку, что дурное обращение с основателем психоанализа вызовет международный скандал.

Одним из главных препятствий к спасению Фрейда был сам Фрейд. Эрнест Джонс, который поспешил в Вену к нему на помощь, оставил впечатляющий рассказ о том, как они «сердечно поговорили» вскоре после 15 марта, когда мэтр приводил разнообразные доводы, иногда убедительные, но по большей части не очень, почему он хочет остаться в Вене. Он слишком стар, слишком слаб – даже не сможет подняться по ступенькам в железнодорожный вагон… Он не получит вид на жительство ни в одной стране. Этот последний аргумент, признал Джонс, был не лишен оснований. В те дни, вспоминал он, почти везде безработица была настолько велика, что любая страна стремилась защитить свои рабочие места и была «ужасно негостеприимной» для предполагаемых эмигрантов. В то десятилетие, когда к власти пришел Гитлер, мир не отличался благородством: слишком многие не имели работы, чтобы к ним добавлялись другие. И многие убеждали себя, что леденящие душу слухи о преследованиях в нацистской Германии и нацистской Австрии сродни тем пропагандистским историям, которые союзники распространяли о Германии во время Первой мировой войны. Кроме того, кому нужны евреи?

После долгих препирательств Джонс все-таки уговорил Фрейда, находчиво парировав его последний довод. Видя, как один за другим опровергаются все его аргументы в пользу необходимости остаться в Вене, Фрейд высказал последнюю причину. Он не может покинуть родину, ибо это будет похоже на оставление солдатом своего поста. Джонс пишет: «Я успешно преодолел такое его отношение, проведя аналогию с помощником капитана «Титаника» Лайтоллером. Его вытолкнуло на поверхность, когда взорвался котел тонущего судна. Во время официального расследования Лайтоллера спросили, когда он покинул корабль, на что последовал ответ: «Я не покидал корабля, сэр; это корабль меня покинул». Этой историей Эрнест Джонс добился окончательного согласия Фрейда на отъезд. Успокоенный, 20 марта Джонс вернулся в Англию, чтобы воспользоваться своими связями и получить визы для Фрейдов.

С основателем психоанализа были связаны и другие трудности. 19 марта Уайли телеграфировал государственному секретарю, что Фрейд хочет взять с собой всю семью, включая свойственников, а также своего врача с семьей – всего 16 человек. Это, сообщал Буллит Уайли, значительно превышает средства, имеющиеся в его распоряжении. Он полагает, что таких денег нет даже у Мари Бонапарт. Он предложил 10 тысяч долларов, но больше выделить не мог – Буллит повторил это дважды. Уайли ответил, что Фрейд планирует ехать в Англию. Остается только вопрос о выездной визе. Это облегчило задачу, а вскоре подоспела помощь и с другой стороны. «Принцесса здесь, – сообщал Уайли Буллиту. – Миссис Берлингтон [Берлингем] тоже». Неприятный вопрос о деньгах отошел на второй план; теперь главной задачей стало добиться разрешения для Фрейдов на выезд.

На дипломатической сцене начался замысловатый телеграммный балет. Джонс мобилизовал свои связи, министра внутренних дел сэра Сэмюэла Хора и лорда – хранителя малой печати графа де ла Варра, чтобы получить вид на жительство для Фрейда и его семьи. Выдача таких документов была совсем не автоматической, а довольно трудной, но друзья Джонса обещали помочь. Однако власти нацистской Австрии не хотели оставлять в покое семью Фрейда. 22 марта Уайли отправил государственному секретарю каблограмму для Буллита, в которой сообщал, что фон Штайт, влиятельный «немецкий консультант», в Вене обсуждал вопрос «об отъезде Фрейда с Гиммлером [sic]. Я указал, что возраст и здоровье Фрейда требуют особого обращения на границе». Но в тот же день около 2 часов дня Уайли телеграфировал тем же адресатам: «Анну Фрейд только что арестовали». Когда ее увели, мэтр написал в своем дневнике: «Анна в гестапо».

Эта короткая запись скрывает волнение основателя психоанализа. Когда его дочери Анне приказали явиться в штаб гестапо в гостинице Metropole, они с братом Мартином, который ждал такого же вызова, обратились за советом к доктору Шуру, вполне резонно полагая, что на них могут оказать меры физического и морального воздействия. А может быть, они вообще не выйдут оттуда живыми. «По их просьбе, – вспоминал Шур, – я снабдил их достаточным количеством веронала и обещал позаботиться о Фрейде». Впоследствии Шур отметил, что это был самый ужасный день.

С такой оценкой никто не стал бы спорить. «Я отправился на Берггассе и оставался с Фрейдом, – вспоминал Шур. – Часы, казалось, тянулись невыносимо долго. Тогда я единственный раз видел Фрейда в глубокой тревоге. Он расхаживал взад-вперед по комнате и постоянно курил. Я пытался успокоить его, как только мог». Тем временем в гестапо Анна не теряла самообладания. «Она была достаточно умна и сообразила, – пишет ее брат Мартин, – что опаснее всего прождать в коридоре до закрытия дверей. В этом случае, подозревала она, ее просто выведут с остальными еврейскими заключенными и, не разбираясь, депортируют или расстреляют». Подробности остались неизвестными, но Анна, похоже, сумела подключить своих влиятельных друзей и добиться вызова на допрос. В гестапо хотели узнать о международной организации, членом которой она состояла, и Анне удалось убедить немцев, что Международная психоаналитическая ассоциация представляет собой абсолютно неполитическую, чисто научную организацию. В семь часов вечера Уайли отправил государственному секретарю добрую весть для Буллита: «Анну Фрейд освободили»[309]. По свидетельству Шура, в тот вечер ее отец позволил себе проявление чувств.

Этот случай убедил Фрейда – даже больше, чем красноречие Джонса, – что пора уезжать. «В эти мрачные времена две перспективы ободряют меня, – писал он чуть позже сыну Эрнсту, – воссоединиться со всеми вами и умереть на свободе». Но за свободу нужно было заплатить немалую цену, подвергнувшись чему-то вроде бюрократического грабежа, на котором специализировались нацисты. Никто не мог легально покинуть нацистскую Австрию без Unbedenklichkeitserkl?rung – дословно свидетельства о благонадежности, которое выдавалось потенциальному эмигранту только после уплаты пошлин, искусно изобретаемых и множимых правящим режимом. 13 марта правление Венского психоаналитического общества рекомендовало немедленную эмиграцию всем евреям и постановило, что местонахождением этого общества будет любое место, которое определит Зигмунд Фрейд. Один из неевреев, Рихард Штерба, отказался возглавить «арийскую» психоаналитическую организацию и предпочел разделить судьбу своих еврейских коллег – тоже отправился в эмиграцию.

Австрийские активы общества, его библиотека, а также имущество издательского дома – все было конфисковано. Австрийские власти, одинаково злобные в мелочах и негуманные в серьезных вопросах – характерная особенность всех тоталитарных режимов – расширили список требований к семье мэтра: они настаивали на уплате пошлины, вмененной евреям, «бежавшим» из страны – Reichsfluchtssteuer, – и, кроме того, хотели получить и сжечь собрание работ самого Фрейда, которое Мартин предусмотрительно отправил в Швейцарию. Примечательно, что они выставили счет сыну мэтра за доставку книг назад в Австрию. У Фрейда не было денег, чтобы удовлетворить все эти требования: наличные конфисковали, а банковский счет арестовали. На помощь пришла Мари Бонапарт. Она была с Фрейдами весь март и начало апреля, а затем вернулась в Вену в конце месяца и заплатила все, что требовалось. «Думаю, наши последние печальные недели в Вене, с 11 марта до конца мая, – впоследствии с благодарностью вспоминал Мартин Фрейд, – были бы невыносимыми без принцессы». Она привезла с собой не только деньги и бодрость духа, но и отвагу: когда за Анной Фрейд пришли эсэсовцы, Мари Бонапарт потребовала, чтобы ее тоже забрали в гестапо.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.