На пороге XX века

На пороге XX века

Снова Париж. Город, о котором так свежи воспоминания юности. Тут он когда-то гулял с друзьями, купался в Сене, вызывая восхищение прохожих своим мастерством пловца. Тут, на площади Оперы, некогда собирались толпы любопытных, чтобы посмотреть, как загорятся свечи Яблочкова. Это было совсем недавно, а сегодня электрическое освещение стало обыденным делом.

Да, приятно приезжать в город, где ты уже не раз бывал, который уже неплохо знаешь! Это тем более приятно, что сейчас Париж наводнен туристами. Среди новичков, слоняющихся по городу, невольно чувствуешь себя заправским парижанином.

Но тому, кто здесь не был хотя бы год, Париж приготовил много неожиданностей. В той части столицы, что примыкает к Эйфелевой башне, по существу, вырос новый город. Словно прочерченные по линейке, обозначились проспекты, застроенные необычными дворцами и сооружениями.

Изящные китайские пагоды соседствовали с суровыми шпилями германской готики. Причудливые купола вызывали в памяти облик храмов Индии. Здесь можно было увидеть и прошлое и будущее. Рядом с олимпийским стадионом, заставлявшим вспомнить древнюю Элладу, протянулись ленты тротуаров с удобными скамейками. Поднятые высоко над улицей, эти тротуары двигались вместе с пассажирами. Даже Сена, старая добрая Сена, протекавшая среди множества удивительных сооружений, казалось, нарочно повернула сюда свое русло, чтобы поглазеть на еще невиданное зрелище.

В самом деле, есть ли еще в мире улица, где совсем рядом стоят московский Кремль и вашингтонский Капитолий? Где еще увидишь рядом со швейцарской деревушкой бумажные японские домики, окруженные карликовыми соснами? Разве доводилось когда-либо людям XX века вступать в старый Париж, совсем старый, — времен трех мушкетеров и кардинала Ришелье?

Каменщики и плотники, художники-декораторы и искусники-садоводы, мастера бронзы и стекла, люди самых различных профессий приложили немало сил, чтобы возвести на землях Парижа тот удивительный мирок, который вошел в историю под именем Всемирной выставки 1900 года.

Не в первый раз устраивало человечество обширный смотр своих достижений. Еще с 1851 года повелась добрая традиция всемирных выставок, вбиравших в себя все самое интересное на земле. Но распорядители сегодняшнего празднества не уставали повторять;

— Перед вами не просто Всемирная выставка, десятая по счету. Нет, ей не было еще подобных! Она открывается в 1900 году, на пороге XX столетия! И каждый, кто войдет на территорию выставочного городка, кто посетит его павильоны, тем самым распахнет дверь в этот удивительный век — век великих технических свершений!

Торжественное открытие выставки состоялось 1 апреля. Казалось, что ее устроителям подчиняется само небо. Словно кто-то сдернул густую пелену облаков, несколько недель подряд висевшую над городом. Солнечным субботним днем на праздник устремился весь город — от президента республики до озорного гамена.

В дни, когда открывалась выставка, Николай Егорович был еще в Москве. Он приехал в Париж значительно позже — осенью — и пробыл в нем две недели. Но, как и в первые дни, на выставке было людно и шумно. Вместе с парижанами ее не переставали посещать многочисленные иностранцы.

С чего же начать осмотр? Кругом так много соблазнительно интересного, что легко растеряться, даже имея в кармане хороший путеводитель.

Яркая реклама обещала захватывающее зрелище— «Луна в одном метре!» Тот, кто хотел бы убедиться в этом воочию, должен был пересечь тридцать шесть обширнейших залов Оптического дворца. Благодаря остроумным световым эффектам ему пришлось бы спуститься на морское дно, затем, поднявшись на землю, встретиться с давно исчезнувшими чудовищами и, наконец, устремиться к звездным мирам.

Гигантский телескоп, весивший ни много ни мало— семьдесят тонн, располагался в последнем зале. В его шестидесятиметровой зрительной трубе размещалась сложная система линз. Одни лишь стекла весили четыре тонны. Отбрасывая изображение на тринадцатиметровый экран, этот телескоп-исполин действительно показывал Луну так, что извечная спутница Земли казалась совсем рядом, не далее одного метра.

Но сколь ни удивителен сидеростат как была названа эта установка, приближавшая космос к Парижу, он был не единственной диковинкой выставки. Тысячи посетителей привлекала марсорама, выполненная одним из лучших пейзажистов Франции Гюго д’ Алези. Она создавала полную иллюзию морского путешествия.

Зрители размещались на палубе огромного океанского корабля. Судно начинало качаться, а передвигавшиеся перед глазами огромные полотна заставляли верить, что корабль плывет, колышется на волнах. «Настоящий» капитан отдавал приказы, один маневр следовал за другим. Менялся курс. Путешественники «плыли» от Вилла-Франко в Константинополь с заходом по пути в Неаполь и Венецию.

Примечательна была и панорама великого пути Москва — Пекин. Выставочные павильоны России и Китая располагались рядом, и, «сев на поезд» в Москве, пассажир покидал вагон на «конечной станции» в Пекине, то бишь в соседнем павильоне. В недолгие минуты своей поездки посетитель успевал просмотреть те необычные картины, которые развертывались перед глазами путешественника по великому пути через Урал и Сибирь.

Рассмотрев план, нарисованный в путеводителе, Жуковский направился туда, где выставила свои экспонаты Россия, к сооружению, вызвавшему много толков во французской столице.

Несколько минут стоял он перед павильоном, облаченным в образ Кремлевского дворца, и не мог отделаться от неприятного ощущения. Там, в России, Кремль величествен и строг. Там, дома, он — старинная русская крепость, отбившая не одну вражескую атаку. На родине он — центр Москвы, Москвы, по праву считающей себя сердцем России, а здесь — потешная игрушка. Да разве можно превращать в балаган великую национальную святыню?!

Николай Егорович еще раз оглядел причудливые формы башен, весьма искусно подделанных под старину. Замысел архитектора Мельера показался в этот миг каким-то мелким и убогим.

Жуковскому стало неприятно. Он резко повернул вправо и снова остановился. Николай Егорович внезапно увидел Кремль совсем не таким, как несколько минут назад. Через башни Русского павильона, увенчанные массивными двуглавыми орлами, проглядывала решетка «опознавательного знака» Парижа — творение знаменитого инженера Эйфеля.

Сочетание старого и нового выглядело сказочно необычным. Жуковский застыл неподвижно. Профессору казалось, что сооружения разных лет словно разговаривают друг с другом. И чем дальше стоял он, тем громче слышался ему таинственный голос.

Ажурная и легкая Эйфелева башня задорно поддразнивала Кремль, выросший на парижской земле. Но Русский павильон был невозмутимо молчалив. Строгие башни не желали замечать язвительную проказницу, не хотели слушать ее насмешки. И Жуковскому захотелось сказать, сказать громко, во весь голос:

«Ну что ж, Марианна! Что же, прекрасная Франция! Мы, русские, понимаем тебя. Ты кичишься своей свежестью, смеешься над нашей стариной, седой, замшелой, сегодня еще отсталой. Русский народ представляется тебе этаким косолапым увальнем в лаптях и сопревших онучах? Не торопись! Мы принимаем твой вызов! Посмотрим, что будет завтра, ведь двадцатый век только начался!»

От этой мысли стало хорошо и уютно. Профессор улыбнулся самому себе и, осмотрев Русский павильон, зашагал по аллеям выставочного городка. Он уверенно шел прямо на нее, капризную французскую красавицу, уже одиннадцать лет украшавшую Париж.

Позади осталась излучина Сены, витрины и стенды Отдела механики. О, он посмотрел их с большим интересом, с огромным наслаждением. Жуковский идет все дальше и дальше, но куда? Неужто профессор стал жертвой той пресловутой рассеянности, о которой слагали легенды московские студенты?

Нет, совсем нет! Профессор отлично видит цель своего похода. Как ни странно, она высоко над землей. Да, да, над землей! Привязной воздушный шар к услугам тех, кто хочет рассматривать выставку с высоты птичьего полета.

Много лет мечтал Николай Егорович подняться в воздух. Но разве это сделаешь в Москве, где у профессора так много знакомых? Вдруг ему станет в полете страшно, и невольные зрители начнут смеяться? Как все самолюбивые люди, Жуковский больше всего боялся оказаться смешным. Но здесь, в Париже, Иное дело. Вокруг огромная масса людей, не знающих друг друга, он лишь скромная частичка этой многотысячной разноязычной толпы.

Страшновато? Разумеется! Он уже не мальчик. Ему пятьдесят три года. Пятьдесят три! А ведь именно столько же было Менделееву, когда воздушный шар «Русский» пробил плотный слой облаков, унося Дмитрия Ивановича для наблюдения солнечного затмения 1887 года.

— Прошу вас, мосье! — служитель вежливо обрывает сомнения.

Минута — и корзина заколыхалась под ногами. Шар начал медленно подниматься, удерживаемый тонким, но прочным тросом. Жуковский подошел к борту корзины и стал смотреть туда, где, сливаясь с Парижем, разметнулась широкая панорама выставочного городка.

Вечерело. Последние зайчики солнечных лучей спорхнули с купола Нотр-Дам де Пари. Сумерки становились все гуще. Париж медленно погружался во мрак. И вдруг беззвучным взрывом всплеснулось под ногами море электрических огней. Освещенный «русским светом», Париж словно салютовал полководцу авиации, первый и последний раз поднявшемуся в воздух.