Глава третья Творчество и расстрелы

Глава третья

Творчество и расстрелы

Финиш 1920-го

Победив барона Врангеля, командование Красной армии посчитало ненужным дальнейшее сотрудничество с махновцами. И 26 ноября их комдив Семён Каретников, вызванный на совещание к Михаилу Фрунзе, был схвачен и расстрелян, а подчинённая ему бригада окружена. Однако гуляйпольцы сумели прорвать окружение и покинуть полуостров. Вдогонку им были брошены красноармейские части, которые косили отступавших пулемётным огнём.

Оставшимся в Крыму тысячам офицерам и солдат армии барона Врангеля руководители Советской России обещали сохранить жизнь. Но Троцкий заявил, что «сорок тысяч лютых врагов революции» опасны для страны, поэтому они, как «классовые враги», тоже подлежат ликвидации. Для руководства этим кровавым делом Москва направила в Крым революционную «тройку»: Георгия Леонидовича Пятакова, Розалию Самойловну Землячку (Залкинд) и венгерского революционера Белу Куна. И в нарушение всех ранее данных обещаний был организован невиданный красный террор: уничтожено от 50 до 100 тысяч бывших белогвардейцев, а также сочувствовавших им (включая женщин, детей и стариков). Одним из организаторов этого побоища, а также одним из расстрелыциков безоружных людей был Яков Блюмкин.

А Рита Райт, перешедшая учиться на медицинский факультет Московского университета и ставшая нештатной сотрудницей Российского телеграфного агентства, теперь довольно часто появлялась в РОСТА. Комнату, в которой работал тогда Маяковский, обогревала печь буржуйка. Райт вспоминала:

«Я пекла на печурке яблоки и уверяла Маяковского, брезгливо очищавшего приставшие крупинки золы, что это „чистая грязь“ и её вполне можно есть.

– Это медикам можно, а людям нельзя, – ворчал он».

3 декабря Маяковский поехал в Петроград, где на следующий день в Доме искусств состоялось чтение поэмы «150 000 000». Корней Чуковский записал в дневнике:

«… началась Ходынка: пёрла публика на Маяковского…

Маяковский вышел очень молодой (на вид – 24 года), плечи ненормально широки, развязный, но не слишком. Очень не удалась ему вступительная речь: «Вас собралось так много оттого, что вы думали, что 150 000 000 – это рубли. Нет, это не рубли. Я дал в Государственное издательство эту вещь, а потом стал требовать назад: стали говорить, что Маяковский требует 150 000 000 рублей и т. д.»

Потом начались стихи – об Иване».

Шестнадцатилетний Володя Тренин (будущий литературовед, а тогда – просто молодой человек, пришедший в Дом искусств послушать поэта) впоследствии написал:

«Он читал новую поэму, где высмеивался президент Вильсон и в патетически – лубочных тонах противопоставлялся голодный российский пролетариат разжиревшим американцам».

Корней Чуковский:

«Я заметил, что всех радуют те места, где Маяковский пользуется интонациями разговорной речи нашей эпохи 1920 года. Это кажется и ново, и свежо, и дерзко. Должно быть, когда Крылов или Грибоедов воспроизводили естественные интонации своей эпохи, это производило такой же эффект».

Владимир Тренин:

«Публика, собравшаяся его слушать, была наполовину буржуазной, наполовину интеллигентной… Настроение в зале было откровенно враждебное. Большевика Маяковского рады были бы освистать. Получилась бы, кстати, безопасная демонстрация: кто же может запретить освистать выступающего поэта, если его вещь публике не нравится! Но свистать не пришлось».

Корней Чуковский:

«Третья часть утомила, но аплодисменты были сумасшедшие».

Владимир Тренин:

«Когда Маяковский кончил чтение, раздался "громрукоплесканий " – действительно гром! Все были взволнованы».

11 декабря Маяковский вернулся в Москву а на следующий день уже читал ту же поэму в Политехническом музее. Афиша гласила:

«"150 000 000"

I. Митинг людей, зверей, паровозов, фонарей и пр. II. Город на одном винте, весь электро-динамо – механический. III. Вильсон и Иван. IV. Вторая Троя. V. Может быть, Октябрьской революции сотая годовщина. Может быть, просто изумительное настроение».

Преподававший во Вхутемасе художник Лазарь Маркович Лисицкий присутствовал на той читке Маяковского:

«Зал был переполнен до отказа. Он одет в полушубок до колен, шапка-малороссийка. Чтение его – концерт. Всю поэму читает на память, каждую часть – в ином стиле: то торжественно гремел, то трактовал как оперетку (часть, где говорится про Шаляпина). Помню, были противники, пробовавшие выражать протест. Один, например, сидел боком к эстраде и демонстративно глядел в газету, хотя было ясно, что он слушал Маяковского».

Впечатления Риты Райт:

«Я уже слышала, как читал Маяковский дома, в РОСТА. Но Маяковский в тысячной аудитории уже не был просто поэтом, читающим свои стихи. Он становился почти явлением природы, чем-то вроде грозы или землетрясения, – так отвечала ему аудитория всем своим затаённым дыханием, всем напряжением тишины и взрывом голосов, буквальным, не метафорическим громом аплодисментов. К знакомым с детства стихиям – огню, ветру, воде – прибавилась новая, которую условно называли „поэзия“.

В перерыве, прохаживаясь с папироской но тесной комнате за эстрадой, Маяковский подошёл к двери, где стояли мы все.

– Ну, как, здорово это у меня получается!»

А в Париже (в Зале научных обществ) 16 декабря 1920 года выступил Дмитрий Мережковский с лекцией «Большевизм, Европа и Россия». В ней разоблачалась «тройная ложь» большевиков, провозгласивших, что они добиваются установления в стране «мира, хлеба и свободы». На самом деле, как сказал Мережковский, в Советской России «настало царство Антихриста», в котором царят «война, голод и рабство». И ещё он добавил:

«Большевизм никогда не изменит своей природы, как и многоугольник никогда не станет кругом, хотя можно увеличить до бесконечности число его сторон… Основная причина этой неизменности большевизма заключается в том, что он никогда не был национальным, это всегда было интернациональное явление; с первого дня его возникновения Россия, подобно любой стране, была и остаётся для большевизма средством для достижения конечной цели – захвата мирового владычества».

Вполне возможно, что именно тогда у Сергея Есенина сложились стихотворные строки, которые он вскоре вложит в уста сторожа в Яицком городке, куда пришёл Емельян Пугачёв:

«И теперь по всем окраинам

Стонет Русь от цепных лапищ.

Воском жалоб сердце Каина

К состраданью не окапишь.

Всех связали, всех вневолили,

С голоду хоть жри железо.

И течёт заря над полем

С горла неба перерезанного».

Есенину стало ясно, что пришла пора осуществить давно зревший у него замысел. И он обратился за помощью к Давиду Самойловичу Айзенштадту, известному библиофилу члену правления недавно созданного Русского общества друзей книги.

Матвей Ройзман:

«По Кузнецкому мосту быстро шагал Айзенштадт – была зима 1920 года, на улице гололедица. Давид Самойлович плохо видел, попадал ногой па лёд, скользил, поругивался.

– Что вы так спешите? – спросил я, пожимая ему руку.

– Иду смотреть библиотеку. Есть старинные книги о Пугачёве. Сергей Александрович просил купить все, если можно.

Так я впервые узнал, что Есенин начал работать над "Пугачёвым"».