XII

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XII

На другой день по приезде в Москву, сговорившись по телефону с Чичериным, я явился в условленный час в комиссариат иностранных дел. Здесь я впервые лично познакомился с Чичериным. С первых же слов он, правда в очень вежливой форме, выразил «удивление» по поводу того, что я не поспешил в первый же день приезда побывать у него, хотя почти весь день провел с Красиным.

— Ну, Георгий Васильевич, — ответил я на это замечание, доказывавшее, насколько наши сановники щепетильны и мелочны, — ведь мы с Леонидом Борисовичем старые друзья, и естественно, что нам нужно было о многом переговорить после долгой разлуки.

— Конечно, конечно, — сказал он, — я понимаю, но все-таки… Я ждал вас с понятным нетерпением… Ведь ваши переживания были исключительны…

— Да, исключительны, — согласился я с ним, подчеркнув это слово. По-видимому, он понял мой намек и понял, что мне известно его отношение ко мне, и он поспешил переменить тему разговора.

— Я сейчас позову Литвинова и Карахана, чтобы они тоже присутствовали при вашем сообщении, — сказал он, соединяясь с ними по телефону.

Но прошло несколько минут, прежде чем эти два сановника явились. Ожидая их, Чичерин с чисто детским нетерпением несколько раз вызывал их по телефону, сердясь, волнуясь и торопя их…

Но, наконец, они явились. Литвинов при виде меня по старому революционному обычаю расцеловался со мной… поцелуем Иуды…

И я подробно, в течение нескольких часов, должен был рассказывать им все то, что уже известно читателю из предыдущих глав. Чичерин, должен отдать ему эту справедливость, слушал с нескрываемым интересом, часто прерывая меня дополнительными вопросами, и в некоторых местах моего рассказа, где мои шаги казались ему особенно удачными, он, как бы ища сочувствия, посматривал на обоих своих помощников. Но лица их, особенно же лицо Литвинова, были холодны, точно истуканьи, и не выражали никакого интереса к тому, что я им рассказывал.

Когда же я в своем повествовании дошел до описания, как я посылал Чичерину, одну за другой, несколько радиотелеграмм, Чичерин густо покраснел и, вдруг обратившись к Литвинову, сказал:

— Ведь я вам поручал, Максим Максимович, отвечать на запросы товарища Соломона, дав вам все указания… Неужели вы оставили без ответа эти столь важные телеграммы?.. И в такой момент?!

Литвинов смутился. Стал уверять, что он отвечал на все мои телеграммы. Чувствовалась ложь в его словах, ложь виднелась и в его маленьких, заплывших жиром глазах, которые он отводил в сторону… Ложью звучали и его предположения, что его ответы за сутолокой германской революции могли не дойти по назначению… То же повторилось и при описании нашего ареста, когда комиссариат иностранных дел отвечал глубоким молчанием на телеграфные уведомления германского министерства иностранных дел…

Когда я окончил мои сообщения, Чичерин поблагодарил меня и, задним числом выразив мне одобрение по поводу моей политики в Гамбурге, когда я был лишен указаний центра, обратился ко мне с вопросом, не хочу ли я и здесь, в Москве, продолжать оставаться в ведении комиссариата иностранных дел? Но едва он успел заикнуться об этом, как и Литвинов, и Карахан, оба поспешили, точно испугавшись, вмешаться в разговор.

— Едва ли это будет удобно, Георгий Васильевич, — сказал Литвинов. — Мне Леонид Борисович говорил, что он беседовал с Владимиром Ильичем по вопросу о назначении Георгия Александровича заместителем комиссара торговли и промышленности. Владимир Ильич согласен… Неудобно и в отношении его, да и в отношении Леонида Борисовича, если Георгий Александрович останется при комиссариате иностранных дел… Тем более что Леонид Борисович сделал уже представление и вообще все шаги…

То же подтвердил и Карахан…

Я поспешил их обоих успокоить, сказав, что я дал уже Красину свое согласие…

Это было мое первое свидание с Чичериным. Он произвел на меня странное впечатление. Прежде всего, в нем заметны были еще остатки старого воспитания. Но эти следы начали уже тонуть в той общей оголтелости и грубости, которые являются и до сих пор наиболее характерной чертой всех без исключения советских деятелей от высших до самых низших. Само собою, эти черты тщательно скрываются от иностранцев… Но во внутренних сношениях друг с другом грубость и крикливая резкость считаются чем-то обязательным, как бы признаком «хорошего тона». Поражала в Чичерине его крайняя неуравновешенность. И в сущности, это был человек совершенно ненормальный. Его день начинался только часа в три-четыре после полудня и продолжался до четырех-пяти часов утра. А потому служащие коминдела должны были работать и по ночам, так что весь комиссариат индел, in corpore[30] вел крайне безалаберную жизнь. А так как коминдел вечно нуждался в сношениях с другими ведомствами, то и те должны были быть готовы по ночам давать Чичерину и его сотрудникам необходимые справки… Нередко Чичерин без всякого стеснения звонил мне по телефону часа в три-четыре ночи… Все эти отступления от обычных норм находят себе объяснение в том, что, по упорно циркулировавшим в советских кругах сведениям, Чичерин постепенно втягивался в пьянство и в употребление разных наркотиков…

Между Чичериным и Литвиновым уже тогда началась и шла, все углубляясь, глухая борьба. Литвинов был лишь членом коллегии, тогда как заместителем Чичерина считался де-факто Карахан, который, по словам Иоффе, выдвинулся во время мирных переговоров в Брест-Литовске, где он заведовал в мирной русской делегации канцелярскими принадлежностями, официально считаясь секретарем делегации. Карахан представляет собою форменное ничтожество, и этим-то и объясняется тот факт, что не терпящий около себя хоть сколько-нибудь выдающихся людей Чичерин держался за него. Конечно, Литвинов, старый заслуженный член партии, не мог примириться с той ролью, которая была ему отведена в комиссариате индел. И поэтому, борясь с Чичериным, он в то же время вел борьбу и с Караханом, и в конце концов (это было уже много спустя, когда я был в Ревеле) он был назначен первым заместителем Чичерина, а Карахан вторым… Но, разумеется, это не удовлетворило честолюбие Литвинова, который никогда не мог примириться с тем, что вчерашний меньшевик Чичерин является его шефом.

Несколько слов о Карахане. Человек, как я только что говорил, совершенно ничтожный, он известен в Москве как щеголь и гурман. В «сферах» уже в мое время шли вечные разговоры о том, что, несмотря на все бедствия, на голод кругом, он роскошно питался разными деликатесами и гардероб его был наполнен каким-то умопомрачительным количеством новых, постоянно возобновляемых одежд, которым и сам он счета не знал.

Но Чичерин ценил его. Когда Ленин, считая неприличным, что недалекий Карахан является официальным заместителем наркоминдела, хотел убрать его с этого поста, Чичерин развил колоссальную истерику и написал Ленину письмо, в котором категорически заявлял, что если уберут Карахана, то он уйдет со своего поста или покончит с собой… И Карахана оставили на месте, к великому неудовольствию Литвинова…

В тот же день ко мне явился А. А. Языков, мой и Красина старый товарищ, с которым мы познакомились еще в 1896 году в Иркутске. Он был, за смертью М. Т. Елизарова, единственным членом коллегии наркомторгпрома и собирался перейти в политкомиссары в действующую армию, почему и желал, чтобы я скорее вошел в дела наркомторгпрома и освободил его. Он повез меня сперва обедать в столовую Совнаркома, помещавшуюся в Кремле. Там я снова увидался с Литвиновым, который в качестве заведующего этой столовой дал мне разрешение пользоваться ею. И тут же я встретил много старых товарищей, которые обступили меня и стали расспрашивать…

Два слова об этой столовой. Она была предназначена исключительно для высших советских деятелей, и потому кормили в ней превосходно и за какую-то совершенно невероятно низкую плату. Но как и во всех советских учреждениях той эпохи, в ней царили грязь, беспорядок и грубые нравы. Мне вспоминается, как во время обеда вдруг на весь зал раздался пронзительный женский голос:

— Ванька!.. Хулиган… отстань, не щиплись!..

Это сидевшая тут же за маленьким столом кассирша так отвечала на заигрывания с нею какого-то молодого комиссара…

Затем Языков повез меня к Стасовой, жившей тут же в Кремле, в роскошно убранной квартире. Я заметил, что Языков, здороваясь с ней, имел какой-то смущенный вид, точно ему было не по себе, точно он боялся, по выражению Красина, «ведьмистой и кровожадной бабы». Приняла она нас очень любезно, усадила, предложила чаю и, познакомив с явившимися тут же отцом и братом покойного Свердлова, заставила меня рассказать также и ей о моих злоключениях за границей. Она сейчас же оформила мое вступление в коммунистическую партию… Ничего «ведьмистого» я в ней не заметил. А между тем все ее боялись и, как я выше упомянул, старый партиец А. А. Языков чувствовал себя как-то не в своей тарелке в ее присутствии… Не помню уж точно почему, но она из-за чего-то не поладила с Лениным (как говорили, из-за ее самостоятельности) и вскоре была заменена на посту секретаря ЦК партии человеком вполне эластичным, Н. Н. Крестинским…

И Красин, и Языков поспешили ввести меня в круг дел комиссариата торговли и промышленности, и уже на третий день я принимал участие в заседании коллегии этого комиссариата. И оба они поторопились ввести меня в самый комиссариат, представив меня сотрудникам как зама.

Между тем, как говорится в уголовных романах, «мои враги не дремали», и… началась новая склока, работавшая у меня и у Красина за спиной.

Вопрос о назначении меня замом по установившейся в советском правительстве системе должен был пройти сперва в ЦК партии в лице Политбюро, а затем в Совнаркоме. Считая это, после согласия Ленина, простой формальностью, Красин внес вопрос прямо в повестку ближайшего заседания Совнаркома. Но там обсуждение вопроса было отложено до следующего заседания ввиду того, что он не был предварительно рассмотрен в Политбюро. Однако в ближайшем заседании Политбюро вопрос тоже был снят с очереди, потому что имеющий какие-то возражения против моего назначения Н. Н. Крестинский, командированный на Урал, находился в отсутствии… Тогда Красин стал настаивать, беседуя с отдельными членами Политбюро… Говорил он и с Лениным, и со Стасовой, и с другими… Все ссылались на Политбюро «ин корпорэ»… Все играли в дипломатию… Наконец прибыл и Крестинский, и, после обсуждения вопроса с его участием, было постановлено отклонить представление Красина… Красин бросился к Стасовой с вопросом, почему… Та, пожимая плечами, ответила, что это тайна совещательной камеры… Он обратился непосредственно к Ленину, который тоже с ужимками сослался на тайну совещательной камеры. Тогда Красин, возмущенный этой новой интригой, за которой, как он рассказывал мне, стояли нашептывания Воровского и Литвинова (с Крестинским я вовсе не был знаком), распускавших слух, что я злостный спекулянт и что не следует-де пускать козла в огород, заявил Ленину, что в таком случае он от моего имени требует, чтобы надо мной состоялся партийный суд. Ленин согласился…

Не скрывая своего возмущения, Красин поведал все это мне…

— Прости, — сказал он, — что я, не заручившись твоим согласием, позволил себе от твоего имени поставить это требование…

— Ты поступил совершенно правильно, — ответил я. — Я был бы рад такому суду… Мне противны все эти закулисные шепоты, интриги, вообще арсенал всей этой тянущейся со времени моего приезда из Стокгольма склоки по поводу меня. Но ты увидишь, что они под тем или иным предлогом отклонят мое требование суда…

— Ну, нет, — решительно возразил Красин. — Это им не удастся… Я вот составил от своего имени заявление в ЦК партии, которое передам сейчас же Ленину… Тут надо спешить, ибо вся эта сволочь усиленно работает в темноте…

И он показал мне свое заявление. Он требовал в нем от моего и своего имени, как моего близкого товарища и друга, пролить свет на создавшееся ко мне в партии отношение. Были перечислены враждебные мне акты, начиная с моего приезда в Петербург из Стокгольма, с указанием, что я тогда уже из-за столкновения с Урицким требовал разбора моего дела. Затем упоминалось об отношении ко мне коминдела во время моей службы в Берлине, Гамбурге… Указывалось на игнорирование моих радиотелеграмм из Гамбурга, оставление меня на произвол судьбы после ареста. Перечислялись мои революционные заслуги… И в заключение Красин заявлял, что, будучи моим другом и товарищем со времени нашей юности и зная всю мою жизнь почти день за днем, он категорически заявляет, что «ни в частной, ни в партийно-общественной деятельности Г. А. Соломона никогда не было ничего, что могло бы его деквалифицировать», и что он просит привлечь к суду в качестве свидетелей таких-то и таких-то известных товарищей, начиная с самого Ленина…

И Красин тут же вызвал к телефону Ленина и сказал ему, что я подкрепляю заявленное им от моего имени требование партийного суда и что он тотчас же привезет ему свое заявление. Ленин попросил передать мне телефонную трубку.

— Здравствуйте, Георгий Александрович, — обратился он ко мне. — Вы подтверждаете требование суда?

— Да, конечно, Владимир Ильич, мне опротивели все эти пакости, — отвечал я, — и я буду очень рад, если партийный суд выскажет и свой взгляд…

— Вы правы, конечно… Ну, так вот, может быть, вы приедете вместе с Леонидом Борисовичем?

— Нет, Владимир Ильич, если мое присутствие не безусловно необходимо, прошу меня уволить: Красин передаст все от моего и своего имени…

Мне не хотелось видеться с Лениным ввиду той двойственной роли, которую он играл. Красин отвез ему заявление. Через несколько дней Ленин вызвал его по этому поводу, и между ними произошло следующее объяснение, о котором мне сообщил Красин. Ленин откровенно сказал ему, что он рассмотрел лично и показал еще кое-кому из ЦК (Красин тогда еще не состоял его членом) его заявление, и все согласны с основательностью нашего требования суда…

— Но, Леонид Борисович, вы понимаете, — сказал он, — что разбирательство этой склоки вызовет грандиозный внутрипартийный скандал. Это будет своеобразная панама[31]. Я не могу ее допустить… Пусть Соломон плюнет на всю эту историю. Что же касается его назначения, так вот что я рекомендую. Не подвергая обсуждению этого вопроса ни в Политбюро, ни в Совнаркоме, я вам заявляю, что мы согласны, чтобы Соломон был заместителем народного комиссара торговли и промышленности, но не по утверждению Совнаркома, а по назначению вами. Вы издадите приказ по наркомторгпрому, что он в порядке службы назначается вашим заместителем, и он будет вести комиссариат, — сущность дела остается та же… Но мы избегнем склоки…

Все это Красин сообщил мне в присутствии А. А. Языкова. Конечно, я был глубоко возмущен этим проектом Ленина. Мне было противно. Но и Красин, и Языков начали на меня наседать, уговаривать и приводить разные резоны. Я упорно стоял на своем. Они оба просили меня не отказываться, просили хотя бы подумать еще несколько дней, прежде чем решить этот вопрос.

Через несколько дней, в течение которых и Красин, и Языков не переставали наседать на меня, я согласился. Был составлен приказ о назначении меня замом со всеми его правами и обязанностями, и я стал подписывать все бумаги, как замнаркомторгпрома… Я воздержусь от всякого рода ламентаций на эту тему: я описал всю эту историю с единственной целью: дать читателю представление о тех нелепых и оскорбительных дрязгах, в сфере которых приходится вращаться даже высокостоящим в советской иерархии работникам.

Укажу в заключение, что Красин был весь поглощен тяжелой работой по комиссариату путей сообщения, тяжелой особенно в ту эпоху блокады и гражданской войны, когда к транспорту были предъявлены высокие сверхтребования, когда он был загроможден перевозками грузов и войск и когда он находился в состоянии полной разрухи: повсюду на путях стояли целые кладбища негодных паровозов и вагонов. Ремонта почти не было возможности производить за отсутствием оборудования. Труженики транспорта были деморализованы и измучены голодом и полуголодом и непосильным трудом… Поэтому Красин, всецело занятый транспортом, предоставил мне комиссариат торговли и промышленности. Но он привлек меня в качестве консультанта по разным железнодорожным вопросам и председателя междуведомственной штатной комиссии в наркомпуть.

Эти дрязги улеглись. Смысл и значение их заключались в желании унизить меня, оскорбить, ибо все время заведования мною комторгпромом, вскоре переименованным в Народный комиссариат внешней торговли, или по сокращении в Наркомвнешторг, и Совнарком, и Ленин, и прочие официальные лица адресовались ко мне, величая меня заместителем или просто наркомом…

Таковы гримасы внутрипартийной и вообще советской жизни…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.