3. Уверенной поступью

3. Уверенной поступью

Скромность процедуры вручения верительных грамот королям-беженцам легко объяснима. До пышности ли, когда ютишься из милости на чужой земле, с весьма проблематичными шансами возвратиться на родину?

Совсем по-другому относился к этому официальному акту король Фарук. Непомерно честолюбивый, он ревниво следил за тем, чтобы его королевской особе воздавались все те почести, которые обычно воздаются государям в монархиях Европы, с большим довеском в виде чисто восточного ритуала. Пышность и затейливость характеризовали весь египетский придворный этикет, накладывая свой отпечаток также и на процедуру вручения грамот.

О том, что близится день моего свидания с Фаруком, я узнал из газет, которые 16 декабря возвестили о быстром прогрессе в выздоровлении короля. Сообщали они об этом в раболепном, верноподданническом тоне, как о знаменательном событии, должном вызвать энтузиазм у населения Египта.

Вскоре я получил и официальное уведомление Протокольного отдела МИД о том, что король пребывает в добром здравии и готов принять меня в один из ближайших дней. Дата церемонии была намечена на 26 декабря.

Во все детали сложного церемониала нас посвятили заранее. Многое в нем казалось нам просто архаичным или забавным, но с одной деталью наше сознание никак не мирилось. Дело в том, что по придворному этикету ни один человек, какого бы звания и общественного положения он ни был, не смел, уходя, повернуться к его блистательному величеству спиной. Ему надлежало медленно пятиться назад, не сводя взора с короля и все время отвешивая ему низкие поклоны. В таком прощании чувствовался оттенок унизительности. Пристало ли представителю Советского Союза, первой в мире социалистической державы, чье могущество и величие изумляли весь мир, вести себя столь странно перед кем бы то ни было?

Свои сомнения на этот счет я сообщил наркому. Он согласился, что правило действительно архаичное и нелепое, но посоветовал не придавать ему значения и выполнить все требования этикета. С большой неохотой подчинился я совету, равносильному прямому приказанию, утешая себя мыслью, что кое-где на земном шаре, наверное, существуют ритуалы и похуже.

26 декабря запоздалая церемония вручения верительных грамот наконец состоялась.

В 11 часов в посольство пожаловал обер-камергер короля Теймур-бей в роскошной ветхозаветной карете с упряжкой из четверки вороных, с узорчатыми попонами на их гладких боках. За первой каретой подъехала вторая, ее родная сестра. У ворот посольства Теймур-бея встретил атташе Соколов и проводил до гостиной, где мы с высоким посетителем, сидя на диване, повели неторопливую беседу. Времени у нас хватало – представляться королю я должен был ровно в полдень. Затем, после того как я познакомил Теймур-бея со своими спутниками, все мы двинулись в путь.

В первую из парадных карет сели мы с обер-камергером, в другую – Солод, Султанов и недавно прибывший второй секретарь Харламов. На высоченных козлах обеих карет восседали расфранченные на восточный манер кучера, на запятках стояло по два лакея в таких же, как у кучеров, франтоватых ливреях.

Весь путь от посольства до самого дворца – прекрасно асфальтированные проспекты, площади и мосты – покрывал насыпанный с утра плотный слой золотистого песка, мягко хрустевшего под колесами карет и копытами лошадей. Неожиданное дорожное покрытие было очевидным пережитком далекого прошлого, когда улицы арабских столиц еще не видали мостовых и когда песок в торжественных случаях избавлял гостя калифа или эмира от опасности застрять в вязкой уличной грязи. Но не только песок напоминал об этом прошлом. По обе стороны передней кареты бежало по двое глашатаев в желтых камзолах и белых шароварах. Они поминутно оповещали толпившихся на тротуарах прохожих о том, кого, куда и зачем везет королевская карета. Обе кареты сопровождал почетный эскорт – отряд конной королевской гвардии с саблями наголо.

В таком порядке кортеж проехал через окраинную и центральную часть Каира до Абдинской площади, где за литой чугунной оградой высился королевский дворец.

При нашем въезде в широко распахнутые ворота дворца выстроившийся за оградой военный духовой оркестр грянул бравурный марш. Когда кареты приблизились к главному подъезду и все их пассажиры вышли наружу, оркестр заиграл египетский национальный гимн, а затем и Государственный гимн Советского Союза – тогда это еще был «Интернационал».

Какие волнующие ощущения испытывал я, слушая исполнение нашего гимна! Сотни раз я слушал его до этого, сотни раз с воодушевлением пел сам. Но все дело было в том, что исполнялся он под окнами королевского дворца, цитадели одной из самых деспотических монархий в мире. Исполнялся, может быть, впервые на египетской земле. Нельзя было не видеть в этом знамение времени, ибо «Интернационал» отражал не только торжество победоносного государства рабочих и крестьян, но и неудержимое движение вперед людей труда во всем мире.

Вытянувшись в струнку и приложив руку к козырьку форменной фуражки, я с праздничным чувством прислушивался к такой родной и воодушевляющей мелодии и в то же время мысленно представлял себе, как сейчас воспринимается наш гимн за стенами дворца. Знакомы ли его обитателям слова «Интернационала»? Наверняка знакомы и преданы анафеме. Как, должно быть, режет слух Фарука и всех его присных революционный призыв: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!» Какой возмутительный подрыв всех устоев деспотизма! Однако надо терпеть: из песни слова не выкинешь. Особенно если это государственный гимн державы, чей представитель через несколько минут будет вручать свои верительные грамоты.

Но вот смолкли последние звуки «Интернационала». Обер-камергер стряхнул с себя напускное оцепенение и принялся за свои обязанности, начав с того, что отрекомендовал мне лиц, толпившихся на ступенях подъезда. Часть из них была в таких же раззолоченных сюртуках, со шпагами, как и у Теймур-бея, другие – в военной форме, но все они принадлежали к придворной знати – я чуть было не сказал: «челяди». Внутри дворца, куда Теймур-бей повел нас вместе с нашими новыми знакомыми, мы поднялись на второй этаж по мраморным ступеням, устланным ковровыми дорожками, затем пошли широким коридором, вдоль стен которого выстроились шпалерами еще какие-то придворные чины и военные. У входа в тронный зал придворная свита отстала, и в зал вошли только мы – советские дипломаты, ведомые Теймур-беем.

Это была не банальная буржуазная гостиная, как в резиденциях королей-беженцев, а настоящий тронный зал внушительных размеров, роскошно декорированный, уставленный вдоль стен произведениями искусства. В дальнем конце зала возвышался трон, в данный момент пустовавший. Король Фарук предпочел встретить нас возле трона, стоя в окружении группы лиц, среди которых я различаю Наххас-пашу.

Высокого роста, с фигурой атлета, с самодовольной миной на лице, украшенном холеной рыжей бородкой и завитыми рыжими усиками, король был в парадном военном мундире, с огромными золотыми эполетами, в феске, при орденах невероятной величины, с цветными муаровыми перевязями через плечо и еще с какими-то сверкающими регалиями. Таким предстал перед нами король Египта, государь Нубии, Судана, Кордофана и Дарфура Фарук I. И последний – можем мы теперь с удовлетворением добавить.

Вводя нас в зал, Теймур-бей еще в дверях низко поклонился стоявшему в отдалении королю, чем подал нам пример, которому мы последовали с гораздо меньшим усердием. Только приблизившись к Фаруку, я отвесил ему поклон, более или менее отвечающий требованиям придворного этикета.

Теймур-бей с торжественным видом представил меня королю, и мы с ним пожали друг другу руки. А дальше все пошло по известному уже шаблону. Вручил Фаруку послание М. И. Калинина, затем мы обменялись с ним краткими любезными речами. Я представил Фаруку дипломатический персонал посольства, а он мне – лиц из своего окружения. В их число помимо упомянутого ранее Наххас-паши входили начальник королевской канцелярии Ахмед Хассанейн-паша, адъютант короля генерал Абдалла Нугуми-паша и еще несколько сановников.

Когда процедура вручения грамот была исчерпана, Теймур-бей взглядом дал нам знак к отступлению – в том самом варианте, против которого я бесплодно возражал. И тут из-за непривычки к попятным движениям с нашей группой произошел забавный конфуз. Еще вступая в тронный зал, я учел, что путь к королю от входа идет почти по диагонали. Держа это в памяти, я и попятился по диагонали, бок о бок с кланяющимся, как китайский болванчик, Теймур-беем. Мои же коллеги упустили диагональ из виду и ретировались напрямик от короля, в результате чего сразу же оторвались от меня. Сигналить им о перемене курса было неудобно, да они и не заметили бы этого, ибо в тот момент «ели глазами» его величество, как предписывал этикет. Свой промах они обнаружили только неподалеку от противоположной стены зала, по счастью ни на что не наткнувшись. Здесь они сделали полуоборот вправо и под улыбки присутствующих смущенно допятились до выхода, где их уже поджидали мы с Теймур-беем. Над этим промахом мы потом немало смеялись между собой. Впрочем, смеялись, вероятно, не мы одни.

Обратный путь в посольство проходил все с той же пышностью и торжественностью, включая вторичное исполнение перед дворцом египетского гимна и «Интернационала». Толпы народа на тротуарах, как мне показалось, были теперь еще гуще. Может быть, основная причина их интереса заключалась в том, что впервые в истории Египта королевская карета везла представителя Страны Советов.

* * *

Частная аудиенция у Фарука состоялась несколько дней спустя. В указанный день и час я снова отправился во дворец Абдин, но уже без всяких церемоний. И не в дворцовой колымаге, а в черном ЗИСе посольства, с развевающимся на ветру красным флажком. Во дворце личный секретарь Фарука провел меня в его просторный кабинет, где он сидел в одиночестве за письменным столом. В этот раз на нем был не военный мундир с регалиями, а деловой темно-серый костюм. Я тоже дал передышку своему парадному мундиру, в котором в декабре частенько выходил в свет, и одет был в бежевую тройку. Церемониймейстер двора, известив меня заранее об обыденном костюме, как бы подчеркнул этой деталью приватность моей встречи с королем.

Когда секретарь распахнул дверь кабинета и пропустил меня вперед, король поднялся и с приветливой улыбкой сделал несколько шагов мне навстречу. После того как мы с ним поздоровались, секретарь пододвинул к письменному столу кресло для меня, а король уселся в свое – напротив. Жестом он отпустил секретаря, и между нами началась долгая, растянувшаяся на час с лишним беседа – совершенно неслыханный казус в практике сношений Фарука с иностранными дипломатическими представителями.

Фарук был еще очень молод – ему шел двадцать четвертый год, а его королевский стаж насчитывал всего шесть с небольшим лет. Но эти годы прошли не только в попойках, азартных играх и любовных похождениях, какими он ославил себя на всю страну. Одержимый безграничным властолюбием и склонностью к политическим интригам, он со страстью отдавался им с первого же года своего царствования.

Сейчас этот молодой человек – с прочно установившейся репутацией деспота, интригана и распутника – сидел напротив меня, нацепив на себя личину серьезного, умудренного государственным опытом правителя страны, чьи интересы для него превыше всего.

После взаимных приветственных фраз наша беседа покинула светское русло, перейдя в русло политическое. Инициативу ее взял в свои руки король. Начав с неизбежных комплиментов Красной Армии, Фарук затем засыпал меня вопросами о внешней политике СССР и о самых различных областях жизни нашей страны. Я охотно удовлетворял его любознательность, хотя и чувствовал, что во многом она показная.

Во многом, но не во всем. Среди задаваемых им вопросов встречались и такие, которым он с полным основанием придавал большое значение. Один из них касался отношения Советского Союза к борьбе арабских стран Ближнего Востока за независимость.

Мне не понадобилось открывать никаких Америк, чтобы разъяснить советскую позицию в ближневосточных делах. Сославшись на ленинские принципы национальной политики, я заявил, что Советский Союз горячо сочувствует стремлению арабских народов к самостоятельности и поддерживает их всем своим авторитетом на международной арене. При этом он исходит из принципа суверенности и равноправия всех стран. Убедительным примером подобной политики служат, в частности, равноправные дипломатические отношения, только что установленные между СССР и Египтом.

В ходе беседы я мельком глянул на часы и изрядно удивился. Прошел уже почти час, а Фарук все еще никак не проявлял намерения завершить аудиенцию. Инициативу в этом вопросе придворный этикет предоставлял исключительно королю.

Мой мимолетный взгляд на часы не остался не замеченным Фаруком, и, усмехнувшись, он сказал:

– Если вы, ваше превосходительство, никуда не торопитесь, я буду рад продолжить наш увлекательный разговор.

Я заверил короля, что чрезвычайно польщен его вниманием и что мое время в его распоряжении. Беседа была продолжена. Теперь и я в свою очередь не скупился на расспросы. Интересовался я предпочтительно влиянием войны на экономику и общественную жизнь Египта. На вопросы экономического порядка Фарук отвечал обстоятельно, приводя иногда статистические данные.

Намного лаконичнее и суше были ответы Фарука на мои вопросы о политической ситуации в стране и практически почти не углубляли информации, получаемой мною из газет и прочих источников.

Характерно, что ни король, ни другие два члена «правящего триумвирата» – лорд Киллерн и Наххас-паша – при встречах со мною ни единым словом, ни даже намеком не обмолвились об отношениях между ними. Все они, точно по молчаливому уговору, тщательно избегали этой больной темы. Впрочем, может быть, и не по молчаливому.

Когда беседа стала подходить к концу, Фарук огорошил меня приглашением на охоту, которую наметил в ближайшие дни устроить в своем заповеднике под Александрией.

Должен сознаться, что этот знак королевского благоволения поставил меня в довольно-таки щекотливое положение. Прежде всего я никогда не питал склонности к этому виду спорта и не помышлял заниматься им в Египте. У меня не было ни охотничьего оружия, ни необходимой экипировки, а покупка их ради сомнительного удовольствия поохотиться с королем ничуть мне не улыбалась – из-за той самой бешеной дороговизны, о которой мы только что говорили с Фаруком.

Но главное заключалось в другом. Моя готовность сблизиться с королем на неофициальной почве могла бы дезориентировать определенные круги египетской общественности и повредить моей репутации. Я уже был в курсе историй о том, что охотничьи экспедиции короля – не более чем удобная ширма для разнузданных оргий в александрийских дворцах Мунтаза и Рас-эль-Тин. Во время ноябрьской разгульной «охоты» Фарук и сломал ногу. Мне, как советскому дипломату, естественно, было не к лицу кутить со знатными прожигателями жизни и прослыть собутыльником беспутного Фарука.

В общем, приглашение следовало отклонить. Трудность состояла лишь в том, как это сделать. Отклонить без мало-мальски уважительной причины значило бы совершить светскую бестактность. И вот после некоторого колебания я прибег к отговорке, как мне кажется, достаточно уважительной и по форме корректной. Подчеркнуто поблагодарив короля за оказанную мне высокую честь, я шутливым тоном продолжал:

– Но вы, ваше величество, наверно, и не представляете себе, на какой риск идете, приглашая меня. Я за всю жизнь ни разу не держал в руках охотничьего ружья и притом феноменально близорук. Боюсь, что после охоты с таким компаньоном, как я, вы недосчитаетесь половины своих приближенных и немедленно потребуете моего отзыва. Увы, исходя из высших государственных интересов, я вынужден отказаться от предложенной мне чести.

Фарук благодушно принял мою шутливую тираду, выразил сожаление, что лишается моей компании, и вопрос об охоте был закрыт.

Расставаясь, король заявил, что весьма доволен нашей беседой и что надеется встречаться со мной и впредь. Забегая немного вперед, отмечу, что эту свою надежду он осуществил дважды уже в ближайшие месяцы.

* * *

Неслыханная продолжительность моего свидания с Фаруком преподносилась прессой в сенсационном духе, но лишь с туманными догадками о содержании нашей беседы, так как сообщения о ней королевская канцелярия не давала. Это заставляло кое-кого в дипкорпусе и в политических кругах ломать голову над тем, что крылось за таким фактом.

Я и сам задумывался над необычным характером моей встречи с королем. Несомненным для меня было одно: нарочито затягивая наше свидание, Фарук преследовал какую-то цель. Какую же? Создать у общественности впечатление, будто он вел со мною важные переговоры? Если так – а похоже было, что это так, – значит, он стремился создать заведомо ложное впечатление. Ибо никаких переговоров – в дипломатическом смысле слова – мы не вели. Зачем же тогда этот маневр?

Предположений возникало у меня немало. Наиболее вероятными из них я считал следующие. Во-первых, проявляя особое внимание к представителю самой могущественной державы антигитлеровской коалиции, Фарук пытался затушевать свои прежние прогитлеровские симпатии, на нынешнем этапе войны ставшие неходовым товаром. Одновременно он перебегал дорогу Вафду и его лидеру Наххас-паше, не позволяя им монопольно пожинать лавры установления дипломатических отношений с Советским Союзом. Не исключено, наконец, что, желая одним камнем убить и «третьего зайца», Фарук хотел туманно намекнуть лорду Киллерну на возможность какого-нибудь сговора с нами за спиной Англии.

Камешек, пусть и легковесный, брошенный в «третьего зайца», рикошетом бил и по советскому посольству. По Каиру стали циркулировать слухи о закулисных переговорах между двором и посольством. Поэтому при встречах с коллегами по дипкорпусу и с египетскими общественными деятелями, интересовавшимися моей беседой с Фаруком, я сам и по моему указанию все сотрудники посольства решительно отметали любые инсинуации насчет начавшихся будто бы в Египте тайных кознях Москвы.

* * *

С начала декабря посольство действовало уже не в моем гостиничном номере, а в здании, расположенном на советской территории. Да, именно на советской. Арендованный нами клочок земли под зданием и садом был по международному праву экстерриториален, иначе говоря, неприкосновенен для местных властей.

Наряду с текущими делами мы с первых же дней приступили к решению наших основных задач. Первейшая из них заключалась в том, чтобы, если можно так выразиться, «открыть» современный Египет, десятилетиями закрытый для советских людей, если не считать моряков с судов, проходивших до войны через Суэцкий канал или грузивших хлопок в Александрии. Запас сведений, с которым мы явились сюда, рассматривался нами лишь как отправной пункт для углубленного осмысления египетской действительности. Корни социальных противоречий и их конкретные выражения, меняющаяся расстановка политических сил, формы и результаты их борьбы за власть и влияние, личности представителей придворной клики, политических лидеров и деятелей культуры, новые явления в общественной и экономической жизни – таковы были главные объекты нашего наблюдения и анализа, позволяющие НКИД более четко определять политическую линию во взаимоотношениях Советского Союза с Египтом.

Главнейшим из средств познания страны я считал личное общение с людьми всех рангов и сословий – оно входило в непременную обязанность каждого нашего дипломатического сотрудника.

Мне (по своему положению) надлежало поддерживать контакты в первую очередь с королевским двором, правительственными кругами, общественными деятелями и коллегами по дипкорпусу. Протокольные визиты, деловые встречи, присутствие на званых завтраках и обедах, участие в торжественных приемах и различных церемониях – таков далеко не полный перечень форм, в которых осуществлялись эти контакты. Если учесть, что «подшефных» нам правительств было три, а аккредитованные при них посольства и миссии насчитывали около четырех десятков, то легко понять, каким трудоемким делом были эти контакты. За каждым визитом непременно следовал (хотя и не сразу) ответный, каждое приглашение на завтрак или обед через некоторое время «уравновешивалось» ответным приглашением. В результате график моих передвижений по Каиру в декабре 1943 года и в первой половине 1944 года был крайне напряженным.

В длинном списке протокольных визитов, которые мне надлежало нанести после вручения верительных грамот Фаруку, числились визиты к нескольким членам королевской фамилии. Первым среди них был наследный принц Мохаммед Али. Нет никакой возможности (да и смысла) останавливаться на всех встречах этого рода, хотя некоторые из них были не лишены интереса с той или иной точки зрения. Ограничусь только рассказом о встрече с наследником престола.

* * *

Обычно, говоря о наследном принце, подразумевают сына правящего монарха. Наследником (по египетскому закону о престолонаследии) могло быть только лицо мужского пола. При отсутствии у королевской семьи сына престол наследовал ближайший и старший родственник короля по мужской линии. В данный момент им был шестидесятивосьмилетний дядя Фарука, брат покойного короля Фуада. Он слыл чрезвычайно религиозным человеком и строго соблюдал все мусульманские обряды. Говорили также, что он ведет полузатворнический образ жизни, постоянно одет в специальное молитвенное одеяние и домашние туфли, всегда готов для очередного намаза, который совершает в своей частной мечети при дворце. Так это или не так, меня он принял в нарядном европейском костюме и франтоватых лакированных ботинках.

Несмотря на свой возраст, его королевское высочество принц Мохаммед Али отнюдь не выглядел дряхлым. Он был по-светски обходителен, обладал незаурядным чувством юмора, принимавшим подчас саркастический оттенок. В ходе беседы он, шутливо подтрунивая над своей ролью престолонаследника при таком молодом здоровяке, как король Фарук, с двусмысленной усмешкой промолвил: «Надеюсь, всемилостивый Аллах не позволит мне пережить нашего обожаемого повелителя». Сомнительно, конечно, чтобы Мохаммед Али обожал своего коронованного племянника.

В самом начале беседы принц сказал:

– Судя по газетным сообщениям, вы ориенталист и большой знаток арабского языка.

– Это недоразумение, ваше высочество, – улыбнулся я. – Из восточных языков я мало-мальски прилично знаю один турецкий.

– Превосходно! – воскликнул принц по-турецки. – Где вы его изучили? Вы жили в Турции?

На его вопросы я ответил тоже по-турецки, и почти вся наша дальнейшая беседа шла на этом языке. Для принца он был как родной: ведь во времена Османской империи вся египетская знать говорила только на нем, чураясь арабского как языка черни. Кроме того, Мохаммед Али несколько лет прожил в Стамбуле. Это обстоятельство дало нам повод заговорить о Стамбуле, а затем перейти к Петербургу.

В Петербурге молодой отпрыск королевской фамилии был принят при императорском дворе и прожигал жизнь в компании знатных русских шалопаев в шикарных кабаках, тогда как я был в те годы всего лишь школьником, сыном рабочего. В царских дворцах, правда, я тоже был «принят», но уже после революции – в качестве экскурсанта. В Стамбуле Мохаммед Али жил в начале века и, разумеется, тоже вращался в придворных кругах. А я попал в Стамбул уже при республиканском режиме как студент-практикант, усердно штудирующий язык, нравы и обычаи турецкого народа. В султанских дворцах я также был «принят» – опять же как экскурсант. Но различия в нашем тогдашнем и теперешнем общественном положении, не говоря уже об убеждениях, не мешали нашей беседе быть интересной и непринужденной.

* * *

Систематически встречался я (по требованию протокола или по деловым надобностям) с моими коллегами – послами и посланниками при трех правительствах.

Конечно, не все встречи с коллегами были содержательными. Но даже и просто протокольные визиты, как правило, давали известную сумму новых сведений, помогавших ориентироваться в тех или иных вопросах, в настроениях дипкорпуса. Когда эти сведения представляли определенную ценность и для Москвы, мы сообщали их в НКИД шифром или с диппочтой.

Постепенно придворный этикет и дипломатический протокол втягивали меня в водоворот званых обедов, завтраков и пышных приемов. Начало им было положено королем Фаруком, устроившим 29 декабря вечером для дипкорпуса широкий прием по случаю своего выздоровления. А уже 3 января меня и дипломатических сотрудников посольства с женами потчевал завтраком Наххас-паша.

Дважды – в апреле и июне – я получал приглашения от министра земледелия Мустафы Нусрата. Министр не только не скрывал причин своего подчеркнутого внимания к моей особе, но и всячески выпячивал их: в моем лице он видел представителя крупного потенциального покупателя египетского хлопка.

Я укреплял в нем это убеждение, выражая надежду, что уже близится время для практических шагов в этой области.

11 февраля я присутствовал на приеме в королевском дворце Заафаране, на северо-восточной окраине Каира. Прием устраивал премьер-министр по случаю дня рождения короля Фарука – дня, считавшегося национальным праздником Египта. А 24 февраля у меня состоялось новое, неожиданное свидание с королем Фаруком – уже четвертое по счету, притом в сугубо неофициальной обстановке загородного ресторана «Приют у пирамид», где Фонд имени Мохаммеда Али Великого организовал большой благотворительный вечер.

Объектом благотворительности были обездоленные феллахи Верхнего Египта. В 1943 году их постигло страшное бедствие: небывалый неурожай зерновых вызвал здесь повсеместный голод, ставший благодатной почвой для малярийной эпидемии, поскольку истощенный хроническим недоеданием организм человека легко становился добычей свирепой болезни. Сплошь да рядом уже первый приступ малярии сводил больного в могилу, в результате чего смертность в деревнях приняла необычайные размеры. За один лишь 1943 год голод и малярия скосили в Верхнем Египте более 100 тысяч человек. Щедрую жатву пожинала здесь смерть и в начале 1944 года.

Благотворительный вечер, конечно, был не в состоянии оказать существенную помощь голодающим и больным. Доход от него мог в лучшем случае дать нескольким тысячам феллахов необходимую для лечения дозу хинина (который они, кстати сказать, по невежеству своему и из-за голода зачастую отдавали за кусок хлеба). В сущности, этот вечер был не больше чем лицемерной данью общественному мнению, взволнованному небывалыми масштабами бедствия. Затея Фонда широко рекламировалась, свое «высокое покровительство» ей предоставил Фарук. Ожидалось, что в благотворительном вечере примут участие и дипломатические представительства. В этих условиях не осталось в стороне и наше посольство: мы зарезервировали для себя один столик на открытом воздухе.

В ресторане было шумно и многолюдно, в разных концах его играли два оркестра. Больше всего «благотворителей» набилось в залы, где шла азартная игра – в рулетку и за картежными столами. Внезапно возле нашего столика вырос офицер; лихо щелкнув каблуками и отрекомендовавшись адъютантом короля, он обратился ко мне:

– Ваше превосходительство, по приказу его величества я имею честь просить вас пожаловать в бар, где его величество будет рад приветствовать вас.

С точки зрения придворного этикета подобное желание короля считалось признаком особого расположения. Добиваться его у меня не было причин – ни личных, ни деловых, – но нельзя было, не совершив непростительной бестактности, и пренебречь им. Поэтому я поблагодарил адъютанта и отправился с ним в отделенный бархатным занавесом бар, нечто вроде заповедника для избранных участников этого вечера. Направляясь туда, я наскоро готовился высказать королю, как «отцу и радетелю» своих подданных, сочувствие в связи с тяжкими испытаниями, постигшими Верхний Египет. Но подходящего случая для этого мне так и не представилось. Царившая в баре веселая атмосфера меньше всего ассоциировалась с печальными событиями, послужившими поводом для устройства благотворительного вечера.

По громкой, беззаботной и почти развязной речи Фарука я заключил, что в этот вечер он осушает уже не первый бокал. Его разговор со мной протекал по преимуществу в дружелюбно-шутливом тоне и даже отдаленно не касался ни одной мало-мальски серьезной темы – сегодня Фарук не старался изображать из себя мудрого государя. Кое-кто из присутствующих поддерживал нашу беседу краткими репликами. Внезапно король предложил мне пройти в соседний зал и сыграть в баккара.

– В баккара я абсолютный профан, – с улыбкой признался я. – В карты я вообще пас.

– Как, неужели никакие игры вас не увлекают? – изумился Фарук,

– Нет, отчего же, ваше величество. Я большой охотник до шахмат и всегда готов попробовать свои силы. Наверно, и вы не чураетесь этой замечательной игры?

– О, я вижу, куда вы клоните, – расхохотался Фарук. – Прошу вас, господин посол, не втягивайте меня в эту опасную авантюру. Все русские – блестящие шахматисты, и я держу пари, что вам ничего не стоит сделать мне мат.

– Я только любитель, – обнадежил я его.

Играл я на уровне второй категории, и у нас такие «блестящие шахматисты» исчислялись многими тысячами, если не десятками тысяч. Но в других странах моя скромная квалификация, может быть, котировалась выше, чем у нас. И поэтому я подумал, что, прими Фарук мой косвенный вызов, мне придется, вероятно, играть не спортивно, а «дипломатично».

Однажды я уже играл так – в сентябре 1939 года с турецким министром иностранных дел Шюкрю Сараджоглу, о чем рассказано в первой части книги.

С Фаруком я решил – если это, конечно, будет зависеть от меня – иметь равный счет. Но он явно уклонялся от игры:

– Нет, нет, не уговаривайте меня. Сейчас я, во всяком случае, ни за что не отважусь на это. – Затем, обращаясь к приближенным, сказал: – Господа, мы, кажется, собирались попытать счастья на другом поприще. А вызов господина посла надо еще зрело обдумать.

Момент был очень удобен для прощания, и я, пожелав королю Фаруку и его спутникам удачи в баккара, вернулся к своему столику.

Выше я отмечал, что каждое приглашение на банкет должно было рано или поздно «уравновешиваться» ответным гостеприимством. Поэтому по истечении некоторого времени мы начали сами устраивать приемы для коллег по дипкорпусу и египетских государственных деятелей. Приемы эти проводились у меня в доме на улице Рефаа, так как здание посольства представительскими помещениями не располагало.

Их было немало, этих приемов. Упомяну здесь лишь о банкете, данном мною 20 мая и носившем по составу участников сугубо «восточный» характер. Принимали мы в этот день Наххас-пашу, Салахэддин-бея, иранского посла Джема, иракского посланника Аскари, афганского – Могаддеди, китайского – Цинь Няньцзяна, поверенного в делах Эфиопии Тесфаи Тегена. Из гостей-европейцев в эту азиатско-африканскую компанию я включил только лорда Киллерна – старого, испытанного «друга» народов Востока.

Незачем доказывать ту азбучную истину, что дипломату необходимо знать хотя бы один из наиболее распространенных европейских языков. Для безъязычного дипломата прямое общение с собеседником невозможно, а объяснение через переводчика неполноценно. Но в данной компании, как я вскоре убедился, в отдельных случаях не выручало даже знание нескольких европейских языков. Мои соседки за столом – супруга посла Джема и супруга посланника Аскари – не владели ни одним из них. Поэтому с госпожой Аскари я объяснялся по-турецки, а с госпожой Джем на фарси, который я знал неважно, притом с «окающим» таджикским произношением, приобретенным в Таджикистане.

Завтрак прошел очень оживленно. Вопреки правилу этикета «за столом о делах ни слова», все мы только и делали, что говорили о политике – первейшем для дипломата деле. Оживлению за столом немало содействовало то обстоятельство, что все гости, включая пятерых мусульман, презревших запреты пророка и кары Аллаха, усердно налегали на спиртные напитки – от водки до шампанского. От последнего отказался только афганец Могаддеди, вероятно по соображениям диеты. По окончании приема лорд Киллерн шепнул мне:

– Поздравляю вас, господин посол, с выдающимся успехом! Вы добились того, чего не мог еще добиться ни один дипломат и вообще ни один человек: сегодня Наххас-паша выпил впервые за всю свою жизнь!

Что ж, если наше гостеприимство смогло настроить египетского премьера на столь благодушный лад, что он на, сей раз отказался от своего пуританского зарока, то посольство вправе было записать этот факт себе в актив.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.