АББОТСФОРД

К этому времени Скотт с семьей обосновался в Абботсфорде. Срок аренды Ашестила истек в мае 1811 года, и он начал присматривать участок для покупки. Поначалу речь шла всего лишь об «участке земли, которого хватит на домик и пару-другую выгонов». 1 июля 1811 года он сообщал своему другу, путешественнику и филологу-классику Дж. Б. С. Морриту из Рокби, что «приобрел маленькую ферму, приносящую в год около 150 фунтов, имея намерение „возвесть себе там башню“ по собственному вкусу. Места красивые, ибо участок лежит вдоль Твида примерно в трех милях по течению от Мелроза, но — увы! — посадки совсем свежие. Думаю, однако, что если построить загородный дом по хорошему проекту, то смотреться будет очень мило… „ Мысль о том, что теперь у него есть земельная собственность, приводила его в восторг. „Теперь я — лэрд“, — писал он леди Эйберкорн. В письмах к друзьям летом 1811 года он делится планами, как расширить и дом, и владения. Он без удержу сажает деревья — эта страсть безраздельно владела им всю жизнь. Пополняется его коллекция реликвий героического прошлого. «Разорился на покупку нескольких старинных доспехов и других антикварных вещиц (среди прочего — ружья Роб Роя) «, — характерное сообщение из письма той поры. В январе 1812 года Скотт пишет Джоанне Бейли: «Боюсь, мне понадобится очень много денег, чтобы привести свой дом в желаемый вид“. История Абботсфорда сама по себе — целый роман.

Скотт продолжал приобретать соседние участки — в 1812 году Абботсли за 4000 фунтов, в 1816-м Кейсайд за 3000 фунтов под закладную; последнюю он выкупил буквально накануне краха 1826 года, когда занял под залог Абботсфорда 10 000 фунтов, из которых 3000 и пошли на погашение кейсайдской закладной. В письме Джоанне Бейли он еще в ноябре 1815 года с гордостью проставил «Абботсфорд и Кейсайд». В декабре 1816 года Скотт сообщает: «Свои здешние владения я расширил — земли присовокупил мало, зато сколь изрядно украсил, ибо теперь им служит границей таинственное уединенное ущелье, заросшее старым терновником, лесным орехом, калиной, ивняком и т. п. , и с быстрым ручьем в придачу». В октябре 1817 года он пишет: «Купил добрую ферму, прилежащую к Абботсфорду и великолепно расположенную, так что ныне я большой лэрд, а Вальтер (его сын. — Д. Д.) может стать еще и богатым, ежели будет осмотрителен и расчетлив». Речь шла о плодородных землях и ферме Тофтфилд (он переименовал ее в Охотничий Ручей), которые Скотт приобрел за 10 000 фунтов, поселив там своего друга Адама Фергюсона. Даже на пороге великой финансовой катастрофы 1826 года он намеревался значительно расширить свои владения, хотя в мае 1825-го шутливо писал невестке миссис Томас Скотт, что «верный путь к разорению… владеть поместьем, которое можно улучшить, и одновременно питать склонность к строительству». Для него это утверждение обернулось реальностью в прямом смысле слова.

Но его воображением по-настоящему завладела не так земля, как особняк, что стоял на ней. Скромный загородный дом разрастался, разрастался и разрастался. В письме герцогу Баклю в январе 1818 года он назвал его «Далилой 109 моей фантазии». «Строители и садовники опустошили мой кошелек», — жаловался он Джоанне Бейли пять лет спустя. Особняк был закончен в 1824 году, через двенадцать лет после того, как он переехал в Абботсфорд, «дабы зажить на своем участке в малюсеньком фермерском домике, пока камены и каменщики не построят мне лучшего». 27 мая 1824 года он написал одному из друзей:

«Вы должны приехать поглядеть на Абботсфорд; его, как сказал Август 110 о Риме (я люблю пышные сравнения), я получил кирпичным, а оставляю мраморным. Он и в самом деле очень внушительный старый особняк, похожий на замок снаружи и изнутри, с прекрасной библиотекой, готическим вестибюлем и уж не знаю чем еще. По правде сказать, он так же не поддается описанию, как его устройство — обычным законам архитектуры. Говоря стихами Кольриджа,

Это может присниться, но как рассказать? » 111

В этом удивительном доме Скотт принимал гостей на широкую ногу задолго до того, как добавил к его великолепию завершающие штрихи, а нередко и тогда, когда строительство шло полным ходом. Скотт имел обыкновение вставать очень рано и еще до завтрака писать большую часть того, что задумывал на день. Своим многочисленным гостям он являл облик сельского джентльмена, для которого литература — приятное развлечение, а право — чисто символическая профессия. Он сопровождал их в пеших и верховых прогулках, но больше всего любил устраивать вылазки в окрестности, чтобы показать им красоты ландшафта и исторические места. В Абботсфорде гостили сэр Хамфри Дэйви 112, и Вордсворт, и Мария Эджуорт 113, и Джоанна Бейли, и американец Уошингтон Ирвинг 114, и масса персон менее значительных, для кого гостеприимство хозяина было чем-то само собой разумеющимся и кто видел в Скотте и Абботсфорде всенародную достопримечательность, которую необходимо осмотреть. Ибо заслуживает удивления, что Скотт и вправду превратился в такую достопримечательность задолго до того, как широкая публика узнала в нем автора неимоверно популярных романов Уэверлеевского цикла (хотя многие втайне догадывались об этом). Еще в феврале 1808 года, когда он приезжал в Лондон, с ним там «носились как с писаной торбой и заласкали… чуть ли не до смерти». А титул баронета был пожалован ему в 1818 году, когда он издал (анонимно) только четыре романа: он был знаменит как поэт, редактор, знаток и собиратель древностей, выступавший от лица Шотландии перед всем миром.

Скотт был человеком порыва. Следствием порыва, а не обдуманного намерения явилась большей частью вся его литературная биография. Если какой-то его роман, казалось, нравится публике меньше другого, если тема представлялась ему менее обещающей, что ж — он бормотал одно из своих любимых присловий:

Не вышло за дышло —

Повернем колесом,

и принимался за другую работу. Он-то верил, что ему почти все по силам, хватило б только времени. Другая из любимых его поговорок, которую молва приписывает некоему испанскому монарху, гласила: «Я и время любых двоих одолеем» 115. Третьей было: «Проиграли так проиграли — валяй сдавай опять». Такая смесь истового приспособленчества и постоянной самоуверенности была привлекательной во многих отношениях. Он с благодарностью принимал славу и успех, но как поэта и романиста ставил себя не очень высоко. Собственным детям он не давал читать свою поэзию, находя ее слишком пустой; дети так и выросли, не зная, что их отец — писатель. Все это означает, что он не обладал самосознанием художника. Он часто писал небрежно или бездумно. В то же время он принадлежал к тому роду авторов, кто, когда материал по-настоящему захватывает их воображение, бывает способен — безотчетно или полуосознанно — удивительно глубоко проникать в суть взаимосвязей между сиюминутным человеческим существованием и ходом истории. Он, можно сказать, был великим романистом вопреки самому себе.

В 1813 году он едва не потерпел финансовую катастрофу и был на волоске от банкротства. Одной из причин явились операции с просроченными векселями (то есть заверенными подписью обязательствами заплатить определенную сумму в определенный срок), весьма в то время распространенные и столь же опасные, если платежеспособность подписавшего вексель начинала вызывать хоть малейшие сомнения. Обычно Скотт получал крупные гонорары за книги в виде таких векселей и тут же их учитывал, обращая в наличность, другими словами, использовал их как те же деньги, только слегка обесцененные. «Но в наши проклятые времена мне не удается, как раньше, получать звонкой монетой по векселям моих книгопродавцев 116, имевшим хождение наравне с банкнотами», — писал Скотт в июне 1813 года Морриту, обращаясь к нему за помощью, и деньги он получил. В основном же источником бед стали для Скотта его неуемная страсть к покупке земли и, разумеется, роковое участие в обоих баллантайновских предприятиях, положение которых, издательства в первую очередь, оказалось теперь весьма шатким. В августе 1818 года Скотту, чтобы занять 4000 фунтов, пришлось просить герцога Баклю выступить за него поручителем, да и большинство его близких друзей в это время занимались тем, что добывали для него кредит или наличность. Таким путем Скотту удалось выбраться из кризиса; что касается Джона Баллантайна, то он благодаря Констеблу смог ликвидировать дело без скандальной огласки. Из всей этой истории Скотту следовало бы извлечь урок и серьезное предупреждение, но он не извлек. Его совесть даже не потревожило то, что он был вынужден занимать у друзей, в сущности, обманом: ни Моррит, ни Баклю, вообще никто, кроме Баллантайнов, и не догадывался о том, что своими бедами Скотт большей частью обязан финансовому участию в делах издательства и типографии. Морриту он объяснил, что деньги ему нужны, чтобы выкупить на льготных условиях авторские права на собственные произведения, а также застраховать жизнь на 4000 фунтов, тем самым обеспечив семью, если с ним, не дай бог, что-нибудь случится. Это было неправдой. Страховому полису на 4000 фунтов предстояло покрыть поручительство герцога Баклю на ту же сумму, и в случае чего герцог получал всю страховку.

Мы можем винить светское честолюбие, заставлявшее Скотта так поступать, и вздыхать, что не мешало бы ему вместо этого иметь побольше писательской гордости. Но его поступки как раз и были продиктованы порывистостью, непосредственностью чувств, тем, что он жил скорее по запросам воображения, а не по суровым материальным обстоятельствам своего существования; и если такой образ жизни в конце концов разорил Скотта, он все равно был неотделим от его творческого воображения романиста. Не приходится сомневаться в том, что Скотт страстно любил деньги и что бесконечное усовершенствование Абботсфорда было проявлением огромного честолюбия. Но он любил деньги не так, как любит их финансист или скряга, и честолюбие его не было честолюбием светского карьериста. Он желал разыгрывать — со всей своей просвещенностью и щедростью чувств, каким его научил современный мир, — добрую старую роль землевладельца, стоящего в своих владениях на самой верхней ступеньке общественной лестницы. Иными словами, он стремился самим своим образом жизни разрешить противоречия между традицией и обновлением, противоречия, ставшие темой его самых великих романов. Резонно заключить, что такое стремление было неразумно. Однако если рассматривать жизнь Скотта в единстве с его трудами, то это стремление, несомненно, можно понять.

18 декабря 1825 года, незадолго до окончательного краха, когда Скотт надеялся, что все еще может поправиться, и в то же время был исполнен дурных предчувствий, он, под тенью нависшей катастрофы, подвел итог прожитым годам. Вот что он записал в «Дневнике»:

«Что за жизнь у меня была! Предоставленный самому себе недоучка, до которого почти никому не было дела, я забивал себе голову несусветной чепухой, да и в обществе меня мало кто принимал всерьез, — но я пробился и доказал всем, кто видел во мне только пустого мечтателя, на что я способен. Два года проходил с разбитым сердцем — сердце-то недурно склеилось, а вот трещина останется до последнего часа. Несколько раз менял богатство на бедность, был на грани банкротства, однако же всякий раз изыскивал новые и, казалось бы, неиссякаемые источники дохода — ныне обманут в самых честолюбивых своих помыслах, сломлен едва ли не окончательно (разве что добрые вести не иссякнут), а все потому, что Лондону заблагорассудилось учинить шум и гам и всю эту неразбериху с „медведями“ и „быками“ 117, а такого бедного безобидного льва, как я, совсем приперли к стене. И чем все это закончится? Одному Господу ведомо».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.