«С той стороны зеркального стекла…» Из воспоминаний
«С той стороны зеркального стекла…» Из воспоминаний
Фамилия Бохонов — производная от Бо-хан, т. е. маленький хан, но от «Золотоордынского ханства» осталась только фамилия, которая принадлежала моему деду. Мамина мама, моя бабушка Наталья Михайловна была из семьи купцов-промышленников, людей состоятельных, много занимавшихся благотворительностью. Бабушка была женщиной образованной, окончила Смольный институт, знала иностранные языки и хорошо играла на рояле.
В семье было трое детей: два сына — Иван и Николай и младшая Тонечка (моя мама), единственная дочка, всеобщая любимица. Братья были намного старше мамы. Впоследствии Иван стал художником, профессором ВГИКа, а Николай кинооператором.
В семь лет мама поступила в гимназию в Орле, который тогда был крупным культурным центром. Она была хорошо подготовлена, рано начала читать, дома была большая библиотека. В начале 20-х годов Иван Александрович (старший мамин брат) переехал в Москву. Купил пятикомнатную квартиру на Арбате, которая принадлежала известному московскому профессору медицины Чинцову, эмигрировавшему за границу. Позже в эту квартиру приехали мама и брат Николай.
В Москве в 20-е годы мама некоторое время работала художником-графиком, делая рекламу для парфюмерной фабрики. По ее выражению, «рисовала красоток в мыльной пене». Время было голодное, и брались за любую работу. Попутно она занималась на курсах французского языка. Позже, под влиянием братьев, которые увлекались киноискусством и сделали это своей профессией, занялась фотоискусством и стала хорошим фотохудожником. Какое-то время работала в фотоотделе «Общества культурных связей с зарубежными странами».
Мама была талантлива. Несомненно, обладала литературными способностями. Ее письма — маленькие новеллы. Писала лирические стихи. Публиковать их не хотела. Впоследствии ее стихи хвалил Арсений Тарковский.
Иван Александрович, окончив Петербургскую академию художеств, много и плодотворно занимался живописью, за свои работы получил «Золотую медаль» на Всемирной выставке в Париже. В тот же период работал на «Кино-фото-фабрике», где тогда снимались фильмы. Из этого учреждения организовался «Мосфильм» и позже «Институт кинематографии — ВГИК», одним из основателей которого был Иван Александрович, ставший потом профессором и преподавателем ВГИКа, заведующим кафедрой композиции. Дружил с С. Эйзенштейном, В. Пудовкиным, Л. Кулешовым, с оператором Тиссэ. Принимал участие в работе над фильмами «Праздник Святого Йоргена», «Иван Грозный» и др.
Николай Александрович, став кинооператором, работал на студии «Научно-популярных фильмов».
В Москве в 20-е годы было много литературно-артистических кафе со смешными названиями: «Стойло Пегаса», «Трилистник», «Десятая муза», где собиралась московская богема — люди литературы и искусства. В одном из таких кафе в 1927 году познакомились мои родители (маме было 22 года, а папе 23). Папа был постоянным посетителем этих кафе. Там проходили литературные встречи, читались стихи. Он был начинающим литератором, входил в группу Вл. Маяковского, где были В. Шкловский, А. Крученых, Н. Асеев, Б. Пастернак, В. Катанян, О. Брик, Л. Брик. Папа был самым молодым из них.
В кафе он обратил внимание на очаровательную девушку в толпе поклонников. Мама пришла туда с компанией кинематографистов, друзей ее братьев. Маму заинтересовал юноша с красивым, одухотворенным лицом, читавший стихи Маяковского: он читал их так, как она никогда не слышала. До этого она считала Маяковского поэтом-хулиганом, эпатирующим публику, отрицающим классическую поэзию. Это было тогда расхожим мнением. Мама привыкла к классической поэзии и не воспринимала разорванные строчки, плакатный язык, новые словообразования. Папа своим чтением стихов Маяковского совершенно изменил ее представления. В этот вечер они познакомились и уже не расставались. Вскоре мама вышла замуж за папу, и он переехал к ней на Арбат. Они были молоды и счастливы, полны любви друг к другу и не знали, что их ждет впереди.
Моя бабушка, мать отца, — из старинного аристократического польского рода, по фамилии Шаматульская Надежда Васильевна. Носила графский титул (о чем тогда умалчивали). Все домашние звали ее Диночкой. Родилась в Варшаве, родители приехали в Россию и какое-то время здесь жили (ее отец в России работал). Потом родители вернулись в Польшу, а бабушка осталась, ибо к тому времени уже была замужем за дедушкой — Трениным Владимиром Александровичем, инженером-путейцем. У дедушки тоже интересная биография. Фамилия Тренин — русифицированная форма шведской фамилии Тренинг. Прапрародитель был из Швеции, тоже из аристократической семьи, инженер-кораблестроитель, которого Петр I пригласил в Россию для создания Российского флота. Он женился на русской женщине и навсегда остался в России, от них пошла русская ветвь Трениных. За заслуги перед отечеством, за значительный вклад в строительство Российского флота Петр I даровал ему российское дворянство.
Владимир Александрович Тренин в царской России занимался строительством железных дорог. В частности, под его руководством строилась Рижская ж/д, тогда она называлась Виндавской и соединяла царскую Россию с Западом. Поскольку дедушке приходилось много ездить, у него был специально оборудованный вагон со всеми удобствами, вплоть до ванны и телефона. Были там спальня, кабинет, столовая, гостиная и комнаты врача и прислуги. Этот вагон присоединяли к составу, в зависимости от места назначения его работы. Вагон всегда сопровождал врач. Квартиры тоже менялись постоянно, т. к. приходилось жить в разных городах. Последним городом, где жила семья до революции, был Нижний Новгород. Там им принадлежал двухэтажный особняк в центре города. Он сохранился, т. к. после революции там разместилось какое-то учреждение. У дедушки была легковая машина, одна из первых в городе, а у детей — маленький пони. Воспитывались дети, как было положено в дворянских семьях. Языкам учили с детства, английский, французский, немецкий — обязательно. У папы был особый дар к языкам. Семья дедушки пользовалась большим уважением в городе. Дедушка был человеком отзывчивым, всегда готов был прийти на помощь.
В Москве папа читал лекции на литературных курсах по истории русской и зарубежной литературы. Блестящее знание пяти иностранных языков позволяло ему читать произведения в подлиннике. На его лекциях яблоку негде было упасть, так интересно они проходили, иногда в форме беседы — папа отвечал на вопросы, интересующие аудиторию.
На Арбате родители прожили три года. Я родилась в знаменитой клинике им. Грауэрмана. Родители занялись обменом комнаты на большую площадь. Жить в одной комнате стало тесно, да и лифт не всегда работал. Подниматься на 7-й этаж ежедневно с маленьким ребенком было довольно затруднительно. В результате переехали из центра города — Арбата в один из криминальных районов тогдашней Москвы — Замоскворечье. Дом, где мы стали жить, находился на Б. Серпуховской улице, вернее, в Партийном переулке, так он назывался в память В.И. Ленина. Здесь находился завод им. Владимира Ильича (бывший Михельсона), где в момент выступления Ленина на митинге его ранила Каплан.
Там поставили гранитную плиту с соответствующей надписью и был разбит скверик. Позже воздвигли памятник. Неподалеку находился продуктовый магазин, тоже «им. Ильича». Часто можно было слышать такой разговор — «Идите к Ильичу, там крупу дают» или «Где ты это купила?» — «Да у Ильича».
Наш район был неспокойный, улицы слабо освещены. Вечерами ходить было опасно. Если мама задерживалась, папа ее встречал. Иногда она просила постового милиционера проводить ее домой. Так от поста к посту ее провожали до самого дома. Тогда это было возможно.
Наш дом, одноэтажный бывший особняк одной семьи, превращенный в коммуналку, был деревянный, с печным отоплением. Мы занимали три комнаты с отдельным входом. Две из них, бывшие раньше залом и гостиной, сообщались между собой аркой с колоннами — это было необычно и красиво. Высокие лепные потолки с какими-то завитушками, голландские печи из белого кафеля, дубовые паркетные полы, натертые до блеска. Но самыми удивительными были окна — большие, как двери, из толстого стекла, так называемого «зеркального». Окна не имели переплетов, было сплошное стекло, как в витрине, назывались они — «Венские». Такие окна в те времена в жилых домах не делались, это было роскошью. Под окнами каждую весну цвела сирень. Комнаты хорошие, но не было удобств. За водой ходили с ведрами на колонку, умывались при помощи кувшина и таза. Печи топили дровами. Раз в неделю ходили в баню, благо она была рядом в переулке.
Позже, когда мамы уже не было на свете, Арсений Тарковский написал стихотворение «Первые свидания».
Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
<…>
На свете все преобразилось, даже
Простые вещи — таз, кувшин, — когда
Стояла между нами, как на страже
Слоистая и твердая вода.
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами…
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
1962
Эти стихи стали воспоминанием о маме, об их трагической любви, о доме, в котором они познакомились и прожили совместную жизнь (дом с окнами зеркального стекла).
Папа много печатался, был уже известным, хорошо зарабатывал. У нас был открытый, гостеприимный дом. Вечерами приезжали друзья родителей — писатели, кинематографисты. В разное время бывали В. Шкловский, И. Андроников, Ю. Олеша, М. Светлов, С. Кирсанов, Д. Хармс, Ю. Тынянов (когда бывали в Москве), Т. Гриц, Н. Харджиев, А. Ивич (детский писатель), режиссер А. Золотницкий, оператор Р. Кармен (подарил маме свою книгу «Год в Китае» с трогательной надписью). Приезжали с женами и подругами. Кого-то увлекали интересные беседы, кто-то танцевал. Няня не успевала подавать на стол и мыть посуду. Признаком достатка в доме считалось наличие патефона. (Сейчас это кажется смешным.) Патефон был, были и пластинки, от классики до джаза. Он тогда в нашей стране входил в моду и еще не был запрещен. Его то разрешали, то запрещали в Советском Союзе.
Мое детство прошло под танго «Под крышами Парижа» и «О, эти черные глаза меня пленили». Эти танго чаще всего «крутили». Пластинки были заграничные, с наклейкой, где изображена белая собачка, сидящая перед граммофоном. Конец 20-х — начало 30-х — время бурное, интересное. Много талантливых людей в литературе и искусстве. Много талантливых новаторских спектаклей. Родители молоды, влюблены в жизнь и хотят прожить ее весело и интересно. Не пропускали ни одного значительного спектакля в театрах Мейерхольда, Таирова, Вахтангова. Из актрис мама любила М. Бабанову и Ц. Мансурову в «Зойкиной квартире». Из западных киноактрис восторгалась красотой и игрой Греты Гарбо, а позже Вивьен Ли. Часто ездили в рестораны, особенно в «Прагу», большой шумной компанией.
Иногда папа приводил к нам начинающих писателей, неустроенных и бездомных. Они жили у нас по нескольку дней. Часто знакомые приводили к нам своих знакомых. Так в нашем доме появился Арсений Тарковский. Он пришел вместе с поэтом-переводчиком В. Бугаевским. Я помню первое впечатление: мы сидим с Танькой (моя подруга и соседка) на диване, рассматриваем книжку с картинками. В комнату входят двое молодых мужчин, подходят к нам. Один красивый, но какой-то нервозный, другой страшноватый, но веселый и говорит, что он колдун и может превратиться в кувшин. Я посмотрела на его крупный нос и большие, слегка оттопыренные уши и решила — может! Уже кувшин! Красивый был Тарковский. «Кувшин» — Бугаевский.
В этот вечер Арсений Тарковский познакомился с мамой. Как потом он признался, влюбился в нее «с первого взгляда». Это было как «солнечный удар или удар молнией». Тут сыграла роль не только мамина внешность, но и то, что красоты милее, — обаяние, интеллигентность, тактичность, доброжелательность, остроумие. Тарковский стал постоянным гостем в нашем доме и откровенно выражал маме знаки внимания. Мама не придавала этому значения, принимая за чисто джентльменское внимание к даме. Он вызывал в ней беспокойство своей нервозностью, но она чувствовала его неординарность. Арсений Тарковский был талантливым переводчиком национальных поэтов. Но его собственные стихи были известны только узкому кругу.
Тарковский стал появляться у нас все чаще. Ухаживания становились все настойчивее. Звонил по телефону, поджидал маму возле дома. Приезжал к нам на дачу в Тарусу. Вскоре объяснился маме в любви. Сказал, что не сможет жить без нее. Просил стать его женой. Между родителями начались напряженные отношения. Я видела мамины слезы. Так прошел мучительный год. Любовь Арсения была на грани безумия, он вскрыл себе вены. Это сыграло свою роль. Маму потрясла сила этой любви, накал этой страсти. Ни одну женщину такое чувство не могло оставить равнодушной. Как будто над нашей семьей пронесся торнадо, все завертелось и разнеслось в разные стороны. Долго продолжаться так не могло. Нужно было принимать решение. Папа не хотел оказывать никакого давления, он всегда рыцарски относился к женщинам. Он предоставил маме решение, которое было непростым. В результате родители развелись. Осенью 1937 года мама вышла замуж за Арсения Тарковского и по его настоянию в загсе при регистрации брака приняла фамилию Тарковская.
После развода все сохранили вполне корректные отношения. Мария Ивановна Вишнякова, первая жена Тарковского, понимала, что не мамина вина была в том, что произошло. Жизнь ее с Тарковским разрушилась задолго до встречи Арсения с мамой. Еще в 1935 году он пишет стихотворение «Игнатьевский лес» о гнетущей атмосфере, сложившейся в семье.
Последних листьев жар сплошным самосожженьем
Восходит на небо, и на пути твоем
Весь этот лес живет таким же раздраженьем,
Каким последний год и мы с тобой живем.
<…>
Все наше прошлое похоже на угрозу —
Смотри, сейчас вернусь, гляди, убью сейчас!
А небо ежится и держит клен, как розу, —
Пусть жжет еще сильней! — почти у самых глаз.
Мария Ивановна находила записки от женщин в карманах Арсения. Иногда он исчезал из дома на несколько дней. Не мама была причиной их «треснувшей жизни». Мария Ивановна говорила: «Я простила Арсения и Тоню, — это была любовь». Впоследствии мама и Мария Ивановна стали большими друзьями.
Мама и Арсений снимали комнату, я жила с папой. Потом мама и Арсений приехали в Партийный переулок, а папа снимал комнату. У меня была какая-то странная кочевая жизнь. Няня возила меня то к маме, то к папе. Я тяжело переживала развод родителей. Не понимала, почему вместо папы с нами живет чужой дядя. К Арсению я относилась сдержанно, считала его виновником произошедшего. Мне казалось, что он крадет у меня и любовь мамы. Я очень ревновала маму к нему. Называла его — Арсений Аликисаныч. Когда произносила быстро — получалось так. Он относился ко мне прекрасно, был внимателен, заботлив, старался завоевать мою любовь. Единственное, что примиряло меня со сложившейся ситуацией, — появление сразу и брата, и сестры — Андрея и Марины. Я всегда завидовала подруге Таньке. У нее было три сестры и брат. Я была единственным ребенком в семье, и мне было одиноко. Я часто встречала Марию Ивановну, гуляющую с детьми в «Ленинском» скверике. Жили они недалеко от нас в Первом Щипковском переулке, в пяти минутах ходьбы, и я бегала к ним, носила Андрею и Марине свои игрушки и книжки. Арсений приводил детей к нам домой. Мама искренне любила их, они тоже полюбили ее, звали тетей Тоней. Мама никогда не проявляла ко мне больше внимания, чем к ним. Наоборот, если мы что-то натворили, — попадало мне. Мама объясняла это так: «Ты моя дочь, и мое замечание тебе не будет так обидно, как Андрею или Марине». Мне казалось это несправедливым, и было обидно.
Полубогемная жизнь моих родителей закончилась. Не собирались шумные компании. Мама и Арсений больше времени проводили дома. Гости бывали редко, в основном друзья Арсения. Появились новые лица. Помню черногорского поэта — Радуле Стийенского. Арсений переводил его поэмы — «Зеленый меч» и «Волшебные гусли». Как говорила тетя Инна (жена папиного брата, подруга мамы), — это были не переводы, а просто стихи самого Арсения. Стийенский был огромного роста и одной рукой поднимал меня и сажал на шкаф, к моему полному восторгу. Коммунист, бежал из тюрьмы в Черногории, куда попал за свои убеждения, и приехал в Советский Союз.
Другой знакомый Арсения — Юрий Никандрович Верховский, как принято говорить, «из бывших». Высокий статный старик (может, мне стариком показался) с гривой волос до плеч и красивой бородой. Как-то принес фотографии. Арсений сказал: «Ляльке это видеть не надо». Конечно, я решила, что обязательно должна увидеть! Когда все увлеклись рассматриванием фотографий, разложив их на столе, я пролезла под чьи-то локти и увидела лестницу, покрытую ковром, на нижних ступеньках, вниз головой, лежит мужчина в луже крови. Меня тут же прогнали, остального я не видела. Потом услышала, что это Распутин, фото были из архива. Кто такой Распутин, я не знала, и мне стало неинтересно.
Приезжал В. Бугаевский, от которого младшая сестра Таньки, увидев его в коридоре, бежала прятаться под стол, верила, что он колдун. Веселый, балагур, рассказывал анекдоты, не всегда приличные, приезжал с женой Лидией.
Вспоминаю прекрасного художника В. Таубера, иллюстратора детских книг, в частности сказок Перро. Удивительно тонкий художник, с большим вкусом. Впоследствии его обвинили в космополитизме. Мы часто ездили к нему в гости. Меня поразил там антикварный шкаф в виде замка, почти под потолок. Столько в нем было башенок, витых колонн и маленьких стеклянных дверок, похожих на окошки. Еще красавица кошка по кличке Принц-мадам, потому что сначала думали, что это «мальчик», а оказалось — «девочка», очень важная и независимая.
Еще одна «из бывших» — Нина Герасимовна Яковлева, поэтесса-переводчица с французского, в доме которой Арсений познакомился позже с Мариной Цветаевой. Дама в возрасте, но еще красивая, давняя знакомая Арсения, позвонила к нам и пригласила приехать в Кусково, во дворец (музей) графа Шереметьева. Дворец мне очень понравился. Все было интересно — экспонаты, огромный парк и пруд. Потом поехали к ней в гости. Старинная мебель, картины, красивая посуда. Мне Нина Герасимовна подарила фарфоровую чашку с фарфоровой ложкой — китайские. Пили у нее чай с пирожными. Я заметила, какие нежные взгляды она бросала на Арсения. Позже я спросила у мамы: «Что нужно Нине Герасимовне от нашего Арсения?» — мама засмеялась и ничего не ответила.
Работал Арсений, что называется, по настроению, объясняя, что нет «вдохновения». И мы ждали вместе с ним, когда оно придет. Залезали в долги. Часто выручал папа (кроме того, что давал деньги ежемесячно). В такие периоды Арсений раскладывал пасьянсы, они его «успокаивали». Как-то, в очередной раз занимаясь пасьянсом, Арсений напевал песню: «…то там день-день, то там ночь-ночь, мужики там дерутся, топорами секутся…». Мама сказала: «Арсений, ты не можешь спеть что-нибудь другое, Лялька спать не будет от такой песни?». Я сидела рядом с Арсением на диване и читала книжку. Арсений наклонился ко мне, лукаво улыбнулся и сказал: «Я, конечно, могу спеть другую песню, но боюсь, что она еще больше не понравится маме». Потом вдохновение приходило, — приходили и деньги. Мама хотела выйти на работу, чтобы легче было пережить такие периоды. Арсений категорически возражал. Доходило до ссор. Он не мог без мамы находиться ни минуты. Если мама выходила к соседке Елене Ивановне на десять минут, на одиннадцатой он бежал за ней. Если она выходила в киоск за папиросами (мама курила), через пятнадцать минут он шел искать ее. Безумная любовь порождала безумную ревность, хотя для этого не было никаких оснований. Он признавался, что ревнует маму даже к «фонарному столбу», но справиться с этим не может. Он мучил маму своей ревностью. Я не понимала, как она это выдерживает. Мне было очень жаль ее. Он доводил ее до слез. Потом падал перед ней на колени, целовал руки, просил прощенья. Через какое-то время все повторялось. Когда появлялись деньги, Арсений осыпал маму подарками, делал покупки в дом. Покупал книги и очередную курительную трубку в свою коллекцию. Трубки он покупал в комиссионках, они были разного фасона, из разных стран. Курил он только трубку, и в комнатах всегда был запах хорошего табака.
Арсений любил красивые вещи, уют в доме. В этом они с мамой совпадали. Мама, даже при минимальных затратах, умела создать красивый интерьер и уют. Мария Ивановна была равнодушна к быту и уюту. Вероятно, и это раздражало Арсения.
Как только Арсений получал деньги, мама звонила Марии Ивановне, чтобы она пришла за деньгами для детей, зная, что Арсений довольно быстро найдет им применение. Меня это удивляло. Мне казалось, что не мама, а Арсений должен звонить и заботиться о детях.
Арсений хорошо рисовал, у него был большой набор цветных импортных карандашей различных оттенков. Его рисунки были весьма живописны. Он нарисовал маме ангелочка с луком и стрелой в руке, летящего над кустом из роз. Внизу был текст:
«Смотри, Эрос летает
Вокруг цветущих роз
И сердцу обещает
Тоску, бессмертье, слез».
Я спросила: «Кто такой Эрос?» Арсений ответил: «Бог любви».
Мне он, по моей просьбе, рисовал девочек — типа Мальвины, но с золотыми волосами в кружевных, воздушных платьях на фоне дворцов и цветов. Позже, когда я пошла в первый класс, нарисовал мне лисичку с портфелем и написал смешные стихи. Маме рисовал кошку (мама) и пса (Арсений) и тоже смешные подписи.
Как-то няня, убирая квартиру, отодвинула мою кровать, и на пол упала любимая кукла, привезенная в подарок моей польской бабушкой. Большая, фарфоровая, с длинными волосами и закрывающимися глазами. Кукла разбилась, и на пол выпали глаза. Они лежали и смотрели, как будто жили отдельной жизнью. Это было страшно, и очень жалко куклу. Я громко заплакала. Ко мне в комнату вбежали перепуганные мама и Арсений. Увидев, что стало с куклой, начали успокаивать. Обещали завтра найти подобную. Куклу привезли, но не такую, а целлулоидного пупса, с набором одежды, металлической кроваткой и постельным бельем. Все это было в красивой коробке. Я давно мечтала о такой. Где они достали куклу, не знаю. Поступали они в магазины редко и моментально раскупались. Тогда у девочек они пользовались таким же успехом, как сейчас кукла Барби. Я засыпала, поставив коробку с куклой у своей кровати, поскольку кукла была целлулоидная, не было опасения, что она разобьется. Я еще не успела заснуть, в комнату вошел Арсений и позвал маму: «Тоня, Тоня, посмотри, как спит Лялька, она даже ночью с пупсом не расстается».
Еще вспоминаю необычную игрушку из более раннего детства. Мама купила ее где-то в магазине, куда поступали иностранные товары (торгсине). Тоже большая коробка, открываешь крышку, там внутри зеленое поле, на нем фигурки овец, коров, коз и с ними пастушок. Сбоку у коробки (коробка, видимо, деревянная) винт, если его покрутить, все приходит в движение, — пастух и стадо перемещаются по полю. Почему-то этого пастуха я называла «Дын-Дып». Спрашивала у мамы, она тоже не могла вспомнить почему.
Летом 1938 года мама и Арсений уехали на Волгу, а меня отправили в писательский детский пансионат — «Малеевку». На Волге они чуть не погибли. Заплыли далеко на лодке; внезапно началась буря с проливным дождем и сильным ветром. Грести становилось все труднее, ветер вырывал весла из рук Арсения, мама не успевала вычерпывать воду. Лодка почти вся наполнилась водой. Кругом грохотало и сверкало. Когда они добрались до берега, лодка была почти затоплена. Берег опустел, на помощь прийти было некому. Выйдя из лодки, они долго приходили в себя, мама считала их спасение чудом. Осенью этого же года Арсений уехал в командировку в Туркмению для перевода туркменского классика Кемине. Из Туркмении он привез маме в подарок «сюзане» — ковер, вышитый шелком, ручной работы, яркой расцветки, огромный, во всю стену. Очень любопытное предание связано с этими коврами. Ковер вышивают несколько поколений женщин, такая это трудоемкая работа. Кто дошивает его последним, оставляет кусок ткани свободным, не вышитым. Иначе считается, что «дошивает» свою жизнь. Себе Арсений привез красивый халат, необычного фасона. Очень широкий рукав в пройме и зауженный книзу. Ткань плотная, продольностеганая, с цветными продольными полосами от темно-лилового до светло-сиреневого. Халат был длинный, до самого пола. И еще привез пряжу из верблюжьей шерсти — теплую и мягкую. Из нее мама и няня навязали кучу вещей — Арсению свитер, несколько женских кофточек, варежки, носки, а мне еще шапочку и шарфик.
Часто приезжал к нам папа. Мы очень тосковали друг без друга. Привозил мне подарки и старался развлекать меня. Мы много ездили с ним в театры и кино. Смотрели «Синюю птицу» во МХАТе. Были в Большом театре на «Щелкунчике», «Снегурочке», «Царе Салтане».
В Москве тогда открылось «Стереокино», кажется, в к/т «Метрополь» или «Москва», где-то в центре, там на киносеансе выдавали очки с цветными стеклами, при помощи которых создавалась иллюзия объемных предметов, которые как бы «выплывали» с экрана в зрительный зал. Почему-то запомнилась большая рыба, она плыла прямо на меня с выпученными глазами и открытым ртом, которым хлопала так, как будто хотела меня проглотить.
Очень любила с папой ездить на такси по московским переулкам, где стояли старинные особняки. Папа очень интересно рассказывал об истории этих особняков и переулков: кем были хозяева особняков, почему названы так переулки. Возил меня в «Клуб писателей» — так в те времена назывался Дом литераторов, на утренники, кормил меня пирожными, там и тогда была замечательная кухня. Бывали в гостях у писателя В. Шкловского, с которым папа очень дружил, у писателя А. Ивича, с их дочкой Сонечкой я дружила с раннего детства, у писателя А. Марьямова, папиного друга. Там было два сына — Миша и Алик, почти моего возраста. С ними ходили в зоопарк. Пока мы бегали по аллеям от клетки к клетке, рассматривая зверей, наши папы играли в шахматы, которые брали с собой. Папа прекрасно играл в шахматы, видимо, его способность к анализу и логическому мышлению способствовала хорошей игре. Шахматами он был серьезно увлечен. Следил за матчами, покупал журналы, связанные с шахматами. Конечно, скамейка, на которой они располагались, обрастала «болельщиками», живо реагирующими на передвижение фигур.
Как-то в один прекрасный солнечный день приехал папа и сказал, что мы сегодня поедем в «Переделкино» в гости к Корнею Ивановичу Чуковскому, с которым папа дружил. Я, конечно, знала все сказки К. Чуковского, и мне было интересно увидеть известного писателя, книжками которого в стихах и прозе зачитывались все дети, — про мальчика Пенту и морских разбойников, про девочку Лялю, которая «в парке гуляла одна».
Поскольку меня в детстве тоже называли Лялей, мне особо интересно было увидеть К. Чуковского. Я надела красивое розовое шелковое платье, все в воланах, сзади пояс завязывался большим бантом, и розовые кожаные туфли с меленькими золотыми пряжками на ремешках. Я казалась себе очень нарядной. Мама сказала, что будет жарко и надо надеть что-нибудь полегче. Я не послушалась и потом пожалела. Корней Иванович принял нас очень радушно. Мне он понравился — высокий, смешной, похожий на свои шаржи, с веселыми глазами. Он сказал, что знает, — меня зовут Ляля и что, значит, его книжка и про меня тоже. Потом мы пили чай на террасе. Папа с Чуковским вели бесконечные разговоры о литературе, а я изнывала от жары и духоты, и, даже когда вышла в сад, не стало легче. Я мечтала только об одном — скорее все сбросить и залезть в воду. Прощаясь с нами, Чуковский подарил мне книжку, ту самую, про Лялю (со своим автографом).
В один из своих приездов папа привез книгу «Алиса в Зазеркалье» на английском языке, тогда в переводе ее не было. «Алису в Стране чудес» я прочитала, и она мне очень понравилась. Папа читал мне «Алису в Зазеркалье» с листа на английском языке, как будто текст был на русском. Перевод был синхронным. Папе предлагали сделать перевод этой книги для издания. Но сделать это он не успел.
В это время папа работал над изданием собрания сочинений В. Маяковского, где второй том вышел под его редакцией и с его комментариями.
Весной 1939 года мама и Арсений уехали в Грузию, где он переводил грузинских поэтов. Со многими Тарковский подружился: с Симоном Чиковани, Георгием Леонидзе, во второй раз в Грузии они с мамой были в 1945 году, и та дружба продолжалась.
Пробыли в первую поездку в Грузии они недолго, когда вернулись, почти сразу уехали все вместе (меня взяли с собой) в Чечено-Ингушетию для переводов национальных поэтов. Сначала жили в столице республики — Грозном, а затем в ауле Ведено, где прожили до конца лета.
Грозный я запомнила как бело-зеленый город. Белые здания и много зелени — парки, сады. Кругом деревья и цветы. Удивила река, протекающая через город, вся в радужных пятнах. Я спросила, что это такое. Арсений мне объяснил — это нефтяные пятна, которые иногда попадают в воду. Жили мы в центре города в гостинице, в люксовом номере. Приходили поэты, которых Арсений должен был переводить (по подстрочникам). Пробыли в городе недолго и уехали в аул Ведено, ставший теперь печально известным, расположенный высоко в горах, там Арсений продолжал работу. Места удивительной красоты. Сообщение с Ведено было автобусное. Многие из Грозного ездили на отдых в этот аул. Поселили нас в доме потомка Шамиля, их национального героя, хозяина звали Нурид. В его доме нам предоставили две комнаты. При доме был огромный сад, кроме плодовых деревьев и многих других росла трава такой высоты, что, пригнувшись, в ней можно было прятаться. Через сад вела тропинка, по которой спускались с горы. Из горы бил родник, а под горой текла река, стекала с гор, покрытых снегом. Поэтому была очень холодная, но прозрачная, как стекло, очень мелкая. Проплывала в ней форель, все дно было как на ладони. Арсений сделал запруду из валунов, и получился маленький бассейн. Я могла там плавать, а взрослые окунаться.
В Ведено я подружилась с девочкой Нюсей (Анной), родители ее были преподавателями, жили в Грозном. Как-то мы с Нюсей пошли купаться и увидели возницу-чеченца, который приехал к роднику, чтобы набрать воды для пионерского лагеря. Пока вода текла в бочку, а лошадь что-то меланхолично жевала, возница завел с нами разговор: «Дэвочки, вы русские?». «Да», — отвечаем мы. «Скажите сваим родитэлям, что завтра русски рэзать будим!» Я помчалась домой и с порога радостно закричала: «Мамочка, завтра русских резать будут!» Мама с удивлением посмотрела на меня и сказала: «И чего же ты радуешься, дурочка?» Видимо, мама не разделяла моих романтических представлений об этом как о приключении. Но, слава Богу, никого не резали. Хотя кровная месть продолжала там существовать, и Нурид много об этом рассказывал, как это тянется через много поколений. Но к нам относились хорошо, с уважением, знали, что Арсений переводит их поэтов.
Маму иногда принимали за мою старшую сестру. У мамы были длинные густые каштановые волосы, и она часто заплетала их в косу, чтобы не возиться с прической, и выглядела совсем юной. Как-то молодой чеченец спросил меня: «Где твоя красивая сестра?». Я сначала даже не поняла, о ком спрашивает, удивилась. Красивая или нет, об этом я не думала, просто для меня она была моя мама. И я, строго глядя на него, сказала: «Это моя мама!».
Арсений, вспоминая о лете в Ведено, позже написал стихи о маме.
Когда купальщица с тяжелою косой
Выходит из воды, одна в полдневном зное,
И прячется в тени, тогда ручей лесной
В зеленых зеркальцах поет совсем иное.
Над хрупкой чешуей светло-студеных вод
Сторукий Бог ручьев свои рога склоняет
И только стрекоза, как первый самолет,
О новых временах напоминает.
«Светло-студеные воды» — прозрачная холодная вода со снежных гор. «Сторукий Бог ручьев» — лучи солнца, под которыми тают снега и дают начало горным рекам.
С Арсением мы часто играли в «картинную галерею». Выглядело это так: я в любом узоре на обоях, будь это растительный или геометрический орнамент или просто пятно, видела какие-то лица или силуэты людей и животных и контуром на бумаге их рисовала. Арсений этому контуру придавал «плоть» и делал это в цвете. Получалось интересно. Арсений говорил, что мы соавторы, и я была очень горда этим.
Как-то мы решили совершить «восхождение» на гору напротив аула через реку. Гора в лучах солнца была такой заманчивой, переливаясь красками от нежно-изумрудного до темно-зеленого, как бархатная. Нам она казалась не очень далекой. Хозяин предупредил, что это обманчивое впечатление, нужно выйти очень рано и тогда только к вечеру вернемся. Ранним утром двинулись к горе. С нами пошла Нюся со своими родителями. Запаслись водой, едой. Утро было чудесное. За все лето я не вспоминаю ни одного дождя. Все время сияло солнце. Перешли речку вброд и двинулись к горе, чем дольше шли, тем дальше она «отодвигалась». Наконец, дошли и начали подниматься по дороге, которая шла через лес. Дорога становилась все уже, превращаясь в тропинку. Так прошло часа четыре. Порядком устав, решили сделать привал, поели и совсем расслабились. Дальше идти никто не хотел, — такая красота кругом, воздух упоительный, — не надышишься. Арсений сказал, что он все-таки хочет добраться до вершины. Я захотела идти с ним. Тропинка еще была, но становилась чуть заметной. Так мы с ним шли еще часа два, наконец тропинка закончилась, и мы лезли, как «альпинисты», хватаясь за кусты или продираясь сквозь них. То я цеплялась за какие-то коряги, то Арсений подавал мне руку и подтягивал вверх. Наконец, я выдохлась и сказала, что дальше карабкаться не буду. Буду здесь сидеть и ждать его. Он полез дальше. Прошло, наверное, минут сорок, прежде чем Арсений появился. Очень бледный, с охапкой цветов в руках. Таких цветов я никогда не видела. Огромные чашечки ярко-красного цвета, по форме напоминающие мак, а величиной с мужской кулак, с очень сильным запахом. Арсений сказал, что до макушки горы оставалось совсем немного. Когда он вышел на вершину горы, увидел огромный луг, весь в этих цветах. Удивительная открывалась панорама. Совсем рядом стояли горы, покрытые снегом, даже больно было смотреть. Солнце отражалось, как в зеркале. Он лег среди этих цветов и отдыхал там какое-то время. Но надо было торопиться. Мы пошли обратно, там уже наверняка начали беспокоиться — куда мы пропали? Домой мы добрались к вечеру. Арсению было плохо. Поднялась температура, головная боль, признаки отравления. То ли от разреженного воздуха на вершине горы, то ли от этих одурманивающих цветов. Но через день все прошло, врач не понадобился.
В Ведено все женщины были высокие и стройные, независимо от возраста. Мама объясняла это тем, что они носят тяжелые кувшины с водой на голове, поддерживая руками. Очень трудно подниматься с такой ношей вверх. Спина прямая, и вся фигура стремится ввысь. Кроме того, они ни минуты не знали отдыха, все время были заняты работой — по дому, в саду, с детьми. А мужчины тем временем сидели где-нибудь в тенечке в полном парадном обличии — в черкесках с газырями, перетянутые ремнями, на которых висел кинжал, ножны кинжала богато украшены серебром, в лохматых шапках, сапогах. Сидели и лениво разговаривали. Конечно, у них были чисто мужские занятия — уход за лошадьми, что-то прибить, что-то подправить, но в основном отдыхали. Ну и порядки, думала я. Хорошо, что родилась не на Кавказе. Вспоминаю красивую девушку — племянницу хозяина, лет восемнадцати, вот уж действительно была и красавица, и умница, и еще комсомолка, ее звали Патимат, училась в Грозном в институте.
Центром Ведено была так называемая Белая крепость. Свое название она получила со времен Шамиля, там он укрывался со своим войском. В этом центре была сосредоточена вся культурная жизнь. Там были кинотеатр, библиотека, поликлиника, аптека, магазины, рынок и т. д. Мама попросила Арсения сходить на базар купить арбузы и дыни, базар работал допоздна. Арбузы и дыни были очень сладкие и ароматные. Таких вкусных я нигде больше не видела. Я увязалась за Арсением, хотела там сходить в библиотеку поменять книжки и, конечно, в кино. Пришли мы в Белую крепость, поменяли книжки, сходили на базар, купили арбузы и дыни и отправились в кино. Когда мы вышли после сеанса, стало смеркаться. К нашему дому вела дорога и тропинка. Дорога была удобной, но более длинной. Тропинка была короткой, напрямую, но узкой и, самое главное, с одной стороны горы, с другой пропасть. Как бывает в южных краях, только что сумерки — и вдруг сразу ночь. Высыпали звезды. Луна то появлялась, то скрывалась в облаках. Арсений решил идти более коротким путем, мама, наверное, уже волновалась. Я с трудом поспевала за Арсением, за его широким шагом. Он посадил меня на плечи, в одной руке сумка с продуктами, другой придерживал меня, и двинулись вперед.
Вдруг в неясном свете обозначились какие-то фигуры. Мы подошли ближе. В этот момент луна показалась из-за облаков, и перед нами — трое мужчин в лохматых шапках, и один из них замахнулся на нас, и что-то сверкнуло над нашими головами, другой перехватил этот сверкнувший предмет — то ли топор, то ли кинжал, сказал с акцентом: «Это не они!».
Все произошло так мгновенно, что я не успела испугаться. Когда мы отошли от них, я подумала, что было бы с нами, если бы не вышла луна и не осветила нашу живописную группу. Если бы нам дали по голове и сбросили в пропасть?! Вряд ли могло служить утешением, что ждали не нас, мы пропали случайно! Арсений просил ничего не говорить маме. Мы эту историю рассказали ей уже в Москве.
В Ведено произошел еще такой случай. У нашего хозяина Нурида был родственник Умар-Али. Очень приятный внешне и интересный собеседник. Много волнующего рассказывал о своей жизни. Рано остался без родителей и ближайших родственников: убили кровники — люди, которые мстят за своих родных, и продолжается это из поколения в поколение. Ему было десять-одиннадцать, когда его определили в русскую школу-интернат и запретили выходить за территорию, так как его постоянно разыскивали кровники, чтобы расправиться с ним — последним из оставшихся в семье. Поэтому его часто перевозили из интерната в интернат, чтобы запутать преследователей. За что он был очень благодарен русским учителям и воспитателям, которые так тепло и заботливо к нему относились (это были двадцатые годы). Умар-Али рассказал среди многих других историй такой эпизод. Когда он жил в интернате, к нему однажды подбежал его друг и сказал: там, на мосту, тебя ждет дядя и трое его друзей. Дядя очень хочет тебя увидеть, просил к нему выйти. Но, зная, что никаких родственников у него не осталось, он не вышел, и снова пришлось менять интернат. В то время когда Умар-Али познакомился с Арсением и мамой, он занимал ответственный пост в администрации города Грозного. Он прекрасно говорил по-русски, абсолютно без акцента. Опасность преследования не закончилась, даже его домашние не знали, куда он уходит и когда вернется. Все это Умар-Али рассказывал Арсению и маме за ужином у нашего хозяина, время пролетело быстро, было далеко за полночь, когда Умар-Али заспешил домой. Его пошел провожать Нурид. Через несколько минут раздались выстрелы. Арсений и мама в ужасе — убили Умара-Али. Арсений вышел в сад узнать, что произошло. Навстречу ему шел Нурид, оказывается, стрелял он, отпугивая корову, которая повадилась ходить к ним в сад и поедать все, что ей попадалось. Так благополучно закончилась эта история, напугавшая всех.
Пока мы жили в Ведено, у меня появилась собачка, она забежала к нам в сад неизвестно откуда, никто ее не искал, никто о ней не спрашивал. Она была удивительная, очень маленькая. Сначала мы думали, что это щенок, но она была очень пропорциональная, не по-щенячьи. Оказалось, что японская порода, я называла ее Ще?нка. Очень к ней привязалась. Была она шустрая, веселенькая, с гладкой шерстью шоколадного цвета, только лапки, как ботиночки, были белые, и кончик хвостика, как кисточка, беленький. Глазки-бусинки. Просто игрушечная. Я с ней не расставалась, ходила с ней на речку, к роднику, играла с ней в саду, спать клала ее к себе на кровать в ноги, а утром, просыпаясь, видела ее на подушке, рядом со щекой. И вдруг эта Щенка пропала. Хозяйка сказала, что ее увез какой-то велосипедист. Щенка сидела у калитки, он наклонился, подхватил ее и увез. Я так была расстроена, не могла ее забыть. Мы с Арсением везде ее искали. Хозяин, видя мои терзания, привез в подарок щенка кавказской овчарки, месяцев пяти-шести. Головастый, с крупными лапами, очень забавный, цвета рыже-песочного, лохматый. Собаки эти очень крупные, умные и сильные. На них чабаны оставляют стада овец, и они надежные защитники даже от волков. Я назвала щенка Барбосом, дальше моя фантазия не шла. Потом выяснилось, что это «женщина», и Арсений назвал ее Барбукой, что по звучанию было близко, не заставлять же собаку привыкать к новой кличке.
Лето кончилось, пора было возвращаться в Москву, сначала надо было вернуться в Грозный, у Арсения там были дела, связанные с издательством. Неделю мы прожили на частной квартире, т. к. с собакой в гостиницу трудно было устроиться. Пока Арсений был занят, мы с мамой ходили в ресторан обедать, потом ходили гулять в парк с щенком, а ближе к вечеру ходили встречать Арсения. Ходили через речку с радужными кругами — по мосту. Вечерами становилось прохладно, и мама набрасывала на плечи тонкий шерстяной платок, теплый и почти невесомый — оренбургский. Мама его очень любила — хорошо защищал от холода и почти не занимал места при поездках.
Арсений, вспоминая тот период, позже напишет стихотворение «Ветер», как воспоминание о маме, о периоде жизни в Грозном перед отъездом в Москву.
Душа моя затосковала ночью.
А я любил изорванную в клочья,
Исхлестанную ветром темноту
И звезды, брезжущие на лету.
Над мокрыми сентябрьскими садами,
Как бабочки с незрячими глазами,
И на цыганской масляной реке
Шатучий мост, и женщину в платке,
Спадавшем с плеч над медленной водою,
И эти руки, как перед бедою.
И кажется, она была жива,
Жива, как прежде, но ее слова
Из влажных «Л» теперь не означали
Ни счастья, ни желаний, ни печали,
И больше мысль не связывала их,
Как повелось на свете у живых.
Слова горели, как под ветром свечи,
И гасли, словно ей легло на плечи
Все горе всех времен. Мы рядом шли,
Но этой горькой, как полынь, земли
Она уже стопами не касалась
И мне живою больше не казалась.
Когда-то имя было у нее.
Сентябрьский ветер и ко мне в жилье
Врывается —
то лязгает замками,
То волосы мне трогает руками.
1959
Это стихотворение ошибочно отнесено Мариной Тарковской к Марине Густавовне Фальц, как и несколько других, о которых я еще скажу. Приметы этого стихотворения настолько очевидны, что не заметить их невозможно. Например, «на цыганской масляной реке» — речь идет о речке, протекавшей через Грозный. «Цыганская — чеченская» (метафора), «масляной» — нефтяные пятна на реке. «Шатучий мост» и т. д., и «эти руки, как перед бедою». «Мы рядом шли», они рядом шли, т. к. мама была его женой. Стихотворение написано в 1952 году, а в 1951 году мамы уже не стало. Стихотворение-воспоминание. У Арсения много стихотворений, обращенных к маме, с предчувствием беды.
Арсению при отъезде из Грозного подарили кинжал в красивых ножнах, отделанных серебром. Подарил секретарь правления Союза писателей Чечено-Ингушетии — Джемалдин Яндиев. Позже этим кинжалом рубили дрова для растопки на мелкие полешки для голландской печки в нашей квартире.
Наконец, все дела закончены, и с подарками (Арсений с кинжалом, я с собакой) мы едем в Москву. Арсений заплатил за все купе, чтобы никого не подселяли. Барбука вела себя прилично, и даже проводница прониклась к ней чувствами. К концу зимы она превратилась в огромную, сильную собаку. Мы «запрягали» ее в большие деревянные сани, и она нас, человек трех-четырех детей, возила по двору. Конечно, такая собака не могла жить в городской квартире, ей нужен был простор. Позже пришлось отдать ее на дачу Лебедеву-Кумачу, известному в те времена поэту-песеннику.
В память о Барбуке осталось название супа-каши из геркулеса с мясом, который ей варили. Его называли «суп-пюре а-ля Барбука». Потом мы называли так любой суп-«размазню».
После Барбуки появилась дворняжка, которая однажды пошла за мной до самого дома. Я привела ее в квартиру. Ее накормили, выставлять на улицу было жалко. Было начало зимы и очень холодно, в Москве стояли сильные морозы — период войны с финнами 1939 года, и школы помногу дней не работали, к нашему ликованию. Собака была черная, лохматая, как медвежонок, довольно крупная. Арсений назвал ее Чангом (медвежонок). Во дворе ее звали Чайником, т. к. Чанг было непонятно. Летом мы уехали — я в детский писательский пионерлагерь, а мама с Арсением в очередную его командировку, — всего на месяц. Арсений попросил Марию Ивановну Чанга подержать у себя. Когда мы вернулись, Чанга не было. Мария Ивановна его кому-то отдала, пришел какой-то дядька и увел его.