Страх и железный занавес

Страх и железный занавес

Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не очерченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть.

Владимир Ленин

Для современных молодых людей естественно говорить то, что думаешь. Немногие из них понимают атмосферу, царившую в СССР. Так человек не осознает, что дышит воздухом, пока не попадет в закрытый отсек тонущего корабля. Конечно, и сегодня есть анклавы двоемыслия, например, в вузах, где под видом философии и политологии преподают марксизм-ленинизм. Попробуй возрази экзаменатору… Но все же это исключение.

В советской империи атмосфера страха была всепроникающей. Не прошли даром десятилетия сталинского террора. Да и при Леониде Брежневе за диссидентские высказывания можно было угодить в психушку. Люди боялись, что посадят или, как минимум — уволят с работы. Срабатывала самоцензура, авторы опасались предлагать к публикации крамольные статьи с честным анализом ситуации в стране, а редакторы — ставить такие статьи в номер. Многие и сейчас боятся, но нынешний страх с тем не сравнить.

Когда у искренних поклонников Сталина спрашивают: «Вам хочется страха? Вы жаждете репрессий?», они отвечают: «Да, пусть национальный лидер устрашит наших врагов. Пусть супостаты боятся. — А если врагами назначат вас? Для отчетности. Ведь так уже было». Но люди искренне уверены в том, что сия чаша их минует. Зря. Рабочие и крестьяне, не имевшие отношения к распрям в правящей клике большевиков, составляли подавляющее большинство репрессированных. Власть управляла обществом с помощью террора. А для этого страшного способа нужно понимание, что прийти могут за каждым.

Я верил, что есть люди, не просто осознающие тупик, в который зашло наше общество, но готовые действовать. Надо было только их найти. Посещал конференции в Ленинградском государственном университете, Финансово-экономическом институте и других вузах Ленинграда, ездил в Москву. Слушая докладчиков, пытался распознать единомышленников «между строк», по косвенным признакам, по тому, как они ставят вопросы, какие намеки делают, на кого ссылаются. Искал тех, кто сознавал, что дело не в конкретном генсеке, а в системе, в ее институтах.

Можно было встретить статьи, авторы которых критику советского строя вели эзоповым языком. Но даже тех, кто облекал ее в форму разбора «отдельных недостатков», было мало. Смелые инакомыслящие сидели в тюрьмах — кто за протест против ввода войск в Чехословакию, кто за требование на деле исполнять Конституцию, которая формально гарантировала свободу слова, печати и собраний.

И все же возможности познавать иные пути развития общества были. Это не только передачи радиостанций «Би-Би-Си» или «Свобода», но и изданные за рубежом журналы и книги. Они хранились в специальном отделе Публичной библиотеки и выдавались на руки только по письменному направлению вашей организации, причем строго по теме исследований. Выносить книгу из специального читального зала запрещалось. Прийти в спецхран и перебирать изданные за рубежом книги не дозволялось, а каталог их не предоставлялся.

Заинтересованные черпали информацию и из отечественных изданий, критиковавших «прогнивший капитализм». Но никакая критика не могла обойтись без изложения подробностей общественных отношений в развитых странах. Впрочем, даже если симпатии автора были на стороне рынка, конкуренции и частной собственности, он по долгу службы (точнее, выслуживания) вынужден был их скрывать.

Проще было с освещением экономических экспериментов в социалистических странах. В свободном доступе в библиотеках были журналы, где описывался опыт рабочего самоуправления в Югославии, их «рыночный социализм». Возможно, поэтому в СССР появилось так много сторонников этой утопии. Людей, подобных Егору Гайдару или Евгению Ясину, понимавших, что путь к рынку обязательно лежит через частную собственность, среди советских экономистов были единицы.

Хотя нам удавалось кое-что узнать о рыночной экономике, уровень понимания тамошних порядков оставался крайне низким. Мы понимали, что нужна конкуренция не только в экономике, но и в политике, что необходимы разделение властей и независимый суд. Что чиновники имеют свои групповые интересы, и над ними нужен контроль как сверху, так и снизу. Что бюрократию можно ограничить в аппетитах, лишь вводя стимулы, создающие у нее должную мотивацию. Этому была посвящена популярная тогда книга «Законы Паркинсона»[1]. Но даже самые продвинутые сторонники рыночных реформ общественные институты развитых стран представляли туманно, чаще всего в форме лозунгов.

Характерную особенность отметила правозащитник Людмила Алексеева. В статьях, которые публиковали западные журналы, диссиденты из СССР обсуждали в основном философские проблемы, скажем, соотношение свободы и воли. А диссиденты из Восточной Европы писали о конкретном, например, о том, какими мерами обеспечить реальные гарантии прав частной собственности, когда рухнет коммунистический режим, как защитить тогда молодой бизнес от бандитов и рэкетиров, от произвола чиновников. Это различие в подходах сказалось в 1990–1992-х годах. Восточноевропейским странам худо-бедно удавалось выстроить законодательную базу и обеспечить необходимую правоприменительную практику. А мы столкнулись с острой нехваткой специалистов, которые знали бы рыночное законодательство развитых стран. После 70 лет коммунистического эксперимента выглядели дикарями, вышедшими из джунглей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.