Эпизод шестой Да здравствует прекрасная свобода

Эпизод шестой

Да здравствует прекрасная свобода

Д. стоял в очереди у пивного ларька. Ларёк был довольно паршивый – старенький, грязненький. Сквозь покоробившуюся голубую пластмассу его обшивки проступали какие-то расплывчатые тёмные пятна. Над маленьким окошечком, через которое подавали кружки, криво висела дощечка с обычной надписью:

Жигулёвское пиво

0,5 л – 22 коп.

0,25 л – 11 коп.

За мутным поцарапанным стеклом виднелись имевшиеся в продаже пачки сигарет «Памир» и пачки папирос «Беломорканал». Асфальт около ларька был залит пивом. От него исходил неприятный, кислый запах. Время было вечернее, торопиться было некуда, и Д. спокойно стоял в очереди, медленно приближаясь к маленькому окошечку. Очередь, против обыкновения, была тихая – никто не лез без очереди, божась, что он занимал, но тот человек, за которым он занимал, почему-то ушёл, и зачем же ему занимать по новой, если он уже один раз занимал, что он вообще никогда в жизни не лезет без очереди, как некоторые, что он не из тех прохиндеев, которые всегда лезут без очереди, что таких он и сам на дух не переносит, что если бы он захотел примазаться к очереди, то он бы… И никто не вещал громогласно, что он уже тридцать лет вкалывает на автобазе и поэтому его вокруг пальца не обведёшь и на вороных не объедешь, что он и сам кому хочешь очки вотрёт и лапшу на уши повесит… И никто не орал, что он сукой будет, если не скажет кому-то там всё как есть, всю кошмарную, убийственную правду, и пусть после этого его увольняют или отдадут под суд, или даже убивают, или даже лишают тринадцатой зарплаты – пусть делают с ним что хотят, он ко всему готов и уже давно на всех что-то там такое положил… И никто не сотрясал воздух длинными, изощрёнными ругательствами, никого, впрочем, не ругая и даже нисколечко не сердясь, но добродушно похохатывая при этом.

У Д. была одна маленькая слабость – он любил пить пиво у пивных ларьков, хотя считал себя интеллигентом, да, пожалуй, и был таковым. Замечено, что интеллигенты частенько относятся к пивным ларькам со снобистским презрением и предпочитают пить бутылочное пиво в барах и всяких шашлычных. Но Д. почему-то нравились эти очереди, стоя в которых чего только не наслушаешься. Здесь можно услышать пространные и весьма причудливые комментарии к новейшим событиям городского, государственного и мирового масштаба. Здесь можно услышать анекдоты, ошеломляющие своей непристойностью, но одновременно и подлинным остроумием. Здесь можно всласть упиваться грубоватым, сочным, смачным, цветистым, истинно народным, но притом и вполне современным языком, на котором изъясняются ныне все самобытные, естественные, не испорченные культурой люди. Д. нравилось пить пиво из кружки. Ему нравилось следить, как опадает шапка пузырящейся пивной пены (он никогда не сдувал её, как делают это некоторые, не понимающие всей тонкой прелести кружечного пива), и как со дна кружки взлетают вверх прозрачные пузырьки. Ему доставлял наслаждение первый, самый большой и самый вкусный глоток. Даже в том случае, если пиво было неудачным, мутным, тёплым и пахло чёрт знает чем, первый глоток его радовал. Но и последующие глотки он делал с удовольствием. Он пил всегда не спеша, следя, однако, чтобы пена не исчезла совсем. Пиво без пены – это не пиво. Это остывший чай или, простите, моча. Хотя последняя, как известно, тоже нередко пенится. Д. никак не мог понять тех людей, которые приходили к ларьку с большущими бутылями или с молочными бидонами и после, воротясь домой, тянули из стаканов эту самую мочу. Совершенно очевидно, что разливное пиво следует пить тут же, у ларька, и непременно из этих массивных, гранёных, толстых стеклянных кружек. Иногда кружка попадается с трещиной или с побитыми, неровными краями, иногда она оказывается даже без ручки, но в этом тоже есть некий шарм и своя убедительность. Летом хочется, чтобы пиво было холодным. Как прекрасно выпить кружку прохладного пива в знойный, душный, утомительный летний день! Но не меньшее удовольствие – выпить кружку тёплого пива морозным зимним днём. Сначала рот, потом пищевод, а после и желудок наполняются приятной тёплой влагой, а на краях кружки повисают симпатичные желтые пивные сосульки. Нет, можно только пожалеть тех несчастных, которые никогда не подходят к пивным ларькам! Их жизнь бедна и бессодержательна. И непонятно, почему они довольствуются такой неполноценной жизнью.

Заветное окошечко было уже совсем рядом, когда в поле зрения очереди появился лохматый, небритый, весьма небрежно одетый человек лет пятидесяти, очень нетвёрдо державшийся на ногах. На рукаве его помятого пиджака белело большое пятно. Ширинка его брюк была неприлично расстёгнута, и виднелись сатиновые трусы, голубые с жёлтыми цветочками.

– Эй, Гоша, штаны-то застегни! – крикнули ему из очереди.

Гоша остановился и стал застёгиваться, но пальцы не слушались его – он никак не мог справиться с пуговицами и петлями. Он глядел на очередь мутным взором и пьяно, по-дурацки ухмылялся, показывая розовые дёсны.

Гоша, по прозвищу Мятый, был завсегдатаем этого ларька, и Д. уже не раз видел его здесь. Всегда он был выпивши. Всегда он был грязен и небрит. И всегда просил, чтобы кто-нибудь угостил его пивом, то есть не допил кружку и оставил ему немного на донышке. Любители пива относились к нему с добродушным презрением. Смеялись над ним. Иногда отталкивали его. Но часто всё же оставляли пиво, и он, схватив кружку трясущейся рукой, жадно пил, и тонкая струйка текла по его подбородку, стекала на шею, струилась по заросшему рыжеватым волосом крупному кадыку и исчезала за воротничком давным-давно не стираной рубашки. Все привыкли к Гоше. Все забавлялись им. Гоша был местной достопримечательностью, безобидным, добровольным шутом и своего рода рекламой этого ларька, стоявшего на пересечении двух тихих улочек в тихом, далёком от центра и не слишком ухоженном районе города. Жители этих мест даже называли ларёк «Гошиным» и говорил так: «Пошли к Гоше, выпьем по кружечке!» Или: «У Гоши сегодня очередища – жуть! Но пиво хорошее – светлое, свежее!»

Где жил Гоша, на какие средства существовал, была ли у него семья – никого не интересовало. Скорее всего, он был бомж, то есть человек, нигде не работающий и не имеющий определённого места жительства. Ютился он, вероятно, где-нибудь поблизости от ларька, в каком-нибудь тёплом подвале или на чердаке, был нищ и свободен как птица, как воробей или голубь. Однажды Д. видел, как к ларьку подошёл милиционер, взял Гошу под руку и повёл его куда-то. Гоша шёл послушно, не сердился, не сопротивлялся, не вырывался и по своему обыкновению глуповато улыбался, показывая розовые дёсны. Через два дня Д. опять увидел Гошу у ларька. Он всё так же клянчил пива. Кто-то спросил его:

– Ну как, хорошо было в кутузке?

– А чем плохо? – ответил Гоша. – Покормили, погрозили и отпустили. Жаль, что выпить у них было нечего. Я им говорю: «Дали бы хоть стаканчик, чего жмётесь?» А они зубы скалят. «Мы тебя, – говорят, – вытурим из города к такой-растакой! Будет тебе стаканчик! А то и два!» Вот им хрен! Сам я их отсюда вытурю! У меня заслуги есть! Я город защищал! Они ещё и титьку материнскую не сосали, а я с оружием в руках отстаивал рубежи!

Осознав, что ширинку ему всё равно не застегнуть, Гоша оставил её в покое.

– Пить хочется, мужики! – сказал он, громко шмыгнув носом. – В горле пересохло! Хоть бы глоточек! Нешто вы такие жмоты?

Очередь Д. уже подошла, и он попросил продавщицу налить ему две больших. Одну кружку он протянул Гоше. Тот сначала не понял, решил, что Д. шутит и глядел на него выжидающе, не протягивая к кружке руки.

– Да бери же, это тебе! – произнёс Д. – Бери, пока дают!

Гоша схватил кружку обеими руками, ещё раз недоверчиво взглянул на Д. и принялся с жадностью пить, хлюпая, причмокивая, выплёскивая пиво через край.

– Гоше пофартило! – сказали из очереди.

– Не захлебнись, Гоша! – сказали ещё.

– Везучий ты, Гоша! – произнёс ещё кто-то.

– Не будь жмотом, Гоша, оставь хоть глоток! – пошутил кто-то.

Опорожнив кружку, Гоша вытер рот грязным, засаленным рукавом и шумно, с наслаждением вздохнул.

– Ух, хорошо! В душе ангелы запели! Спасибо тебе, кореш! Спас ты меня от зверской жажды. А то помер бы. Давно уж пива не пил вот так, по-человечески!

Д. тоже выпил свою кружку и пошёл было прочь. Но сзади что-то шлёпнулось на землю. Д. обернулся. Гоша барахтался на мокром, скользком асфальте, пытаясь подняться. Ноги его подгибались, разъезжались и, видимо, были уже не в силах держать его тело. Брюки задрались почти до колен. Были видны рваные носки с огромными дырками на пятках.

– Мужики! – хрипел Гоша. – Ё-моё! Помогите!

Д. вернулся, взял Гошу за плечи и поставил его на ноги. Пиджак у Гоши был мокрый, и от него разило прокисшим пивом. Брюки тоже были мокрые.

– Вот скотство! – сказал Гоша. – Вроде и не пьян совсем. Три флакона пустырника всего и принял. Старею. Ноги не держат уже.

– Где ты живёшь? – спросил Д.

– Да тут, за углом, недалеко.

– Пошли! – сказал Д. и крепко взял Гошу за локоть.

Когда подымались по лестнице, навстречу попалась немолодая, некрасивая женщина. Она взглянула на Гошу с отвращением и подозрительно оглядела Д.

– Опять! – сказала она. – Хоть бы ты сдох, алкаш несчастный!

– Скоро сдохну, – ответил Гоша. – Недолго тебе терпеть.

Женщина прошла мимо.

– Это соседка, – сказал Гоша. – Варька Лизунова. Она меня о-о-очень любит! Сука! Поджидает, когда комнатёнка моя освободится! Ни хрена! Мы ещё поживём! Ни хрена!

У дверей квартиры Гоша долго шарил по карманам, отыскивая ключи.

– Хрень какая! – недоумевал он. – Куда же они подевались?

– А ты их не выронил там, у ларька? – спросил Д.

– Может, и выронил, – ответил Гоша. – Может, они там в пиве и лежат. Эти вонючие ключи всё время теряются. Я уже два раза дверь выламывал. И Варька на меня два раза в суд подавала. В этот, как его, товарищеский.

– И чем же это кончилось? – поинтересовался Д.

– Ну я им сказал, этим мудакам: простите, граждане дорогие, но не везёт мне по-страшному. Ключи мне попадаются какие-то – падлы гнутые. Не успеешь икнуть, а они уже тю-тю, их уже нет. Не сидеть же мне на лестнице целый день, дожидаясь, когда Варька с работы явится.

Ключ наконец нашёлся. Вошли в квартиру. В прихожей было полутемно. Воздух был спёртый, тяжкий. Пахло жареным луком, табачным дымом и уборной. На стене рядом с электрическим счётчиком висел старенький, ободранный велосипед. В углу стояли такие же ободранные, видавшие виды лыжи. Держась за стенку, Гоша подобрался к одной из выходивших в прихожую дверей и пнул её ногой. Дверь отворилась.

– Вот, кореш, мои апартаменты, моя келья, моя пещера! Заходи, не боись! Гостем будешь!

Д. вошёл и огляделся.

Посреди комнаты стоял обшарпанный стол с двумя столь же обшарпанными табуретками. На столе была разостлана газета. На газете лежали остатки какой-то пищи. В углу стояла железная кровать, застланная серым одеялом. Рядом с кроватью стояло некое подобие этажерки с несколькими книгами на верхней полке. В противоположном углу располагался допотопный комод, покрашенный наполовину облупившейся масляной краской. К стене над комодом был прикноплен лист из заграничного календаря с красивой цветной картинкой: юная прелестная японочка в национальном костюме стояла на берегу пруда среди живописных замшелых валунов. За её спиной виднелась типично японская деревянная постройка с высокой, загибающейся на углах черепичной кровлей. В руках у японочки был большой цветок лотоса. Японочка ласково улыбалась. У самой двери на гвозде весело какое-то тряпьё. Чуть поодаль в стену был вколочен ещё один гвоздь. На нём, прикрытый полиэтиленом, висел на вешалке чистенький пиджак в серую клеточку. На лацкане пиджака были прикреплены три медали с разноцветными ленточками. На полу валялись окурки. Под столом стояли и лежали пустые бутылки.

Не снимая мокрого пиджака, Гоша рухнул на кровать.

– Спасибо тебе, кореш. Довёл меня, не бросил. А то бы я опять в подворотне заночевал. В вытрезвитель меня уж не берут. Знают, суки, что мне платить нечем. И за пиво спасибо. Хороший ты мужик, душевный. Нынче такие жлобские времена – душевных людей и нет совсем, одни бездушные. Душа человеческая теперь дефицит. Все без души управляются. А на фига она, говорят, душа-то? За неё пенсию не платят. Спасибо тебе, кореш, спасибо. Ведь мог бы бросить меня к чертям. Да вот не бросил. И на кружку пива не пожмотился. Откуда ты такой взялся у пивного ларька? И как тебя зовут-то, а?

– Меня зовут Д., – ответил Д.

– Д? Это что же – имя или фамилия?

– Не имя и не фамилия. Или, если желаешь, и имя, и фамилия сразу.

– Ё-моё! Разве такое бывает? Ну ты даёшь! И имя, и фамилия сразу! Тебя и в детстве родители так прозывали – просто Д., и всё тут?

– Нет, в детстве меня звали по-другому. Но когда я вырос, обнаружилось, что я просто-напросто Д. С тех пор меня так и зовут.

– Ты и в паспорте просто Д.?

– Нет, в паспорте я Достоевский, Николай Андреевич Достоевский.

– Ё-моё! Ты родственник Фёдора Михалыча? Ни фига себе!

– Нет, я не родственник Фёдора Михайловича. Просто однофамилец. Это жена моя меня так прозвала. Смешно, говорит, что ты Достоевский, и как-то даже неприлично. Будешь ты у меня просто Д. Потом я и сам привык. Действительно, так гораздо лучше – просто Д. Жена меня бросила, а я так и остался Д. Перед смертью я попрошу, чтобы на памятнике написали: здесь лежит Д. А то ведь люди подумают, что здесь похоронен тот самый Достоевский, и напрасно будут цветы таскать на мою могилку.

– Слушай, Д., ить! У меня ведь тоже жена сбежала! Сказала, что не желает жить с алкашом, и смылась. С одним малопьющим буфетчиком. Вот какое совпадение! Мы с тобой, Д., оба брошенные! Но тебя-то за что? Неужто ты тоже поддаёшь? По виду не скажешь.

– За то, что я не люблю зарабатывать деньги, – ответил Д.

– О, Д! Ё-моё! – вскричал Гоша, приподняв голову. – Я ведь тоже не люблю! Да насрать мне на эти вонючие деньги! Да пропади они пропадом! Да гори они синим огнём! Из-за них все несчастья! Из-за них в жизни одна херня получается! Из-за них нет покоя человеку! Сколько людей из-за них погибло! А сколько ещё погибнет! Из-за них души человеческие гниют! Из-за них мозги человеческие сохнут! Из-за них кровь человечья течёт рекой! А без них так хорошо, так спокойно! А без них – лафа! Вот падлой буду – без них куда лучше, чем с ними! Ты уж поверь мне, Д., я без денег уж много лет живу, и я знаю, что это такое – безденежная жизнь. Это же свобода! Соображаешь? Сечёшь? Это она – свобода, лучшая из баб! Бабы все курвы; все стервы, все суки. И только одна – ты сечёшь, Д., сечёшь? – только СВОБОДА – баба достойная. На эту бабёнку что угодно променять можно. На неё можно всё променять. Вот я и променял на неё всё. Теперь живу с нею, и ни хрена мне больше не нужно. Ни хрена! Ложусь спать – она тут, и тоже ложится со мною. Ночью проснусь и чувствую – она рядом лежит, дышит. Обнимаю её за шею и дальше сплю. Утром проснусь, вижу – она здесь, никуда не делась. Встаю и иду на помойку бутылки собирать. И она рядом со мною идёт. Вместе и собираем. А после в магазин топаем, бутылки эти сдавать. Сдадим, купим малыша, полбуханки чёрного да банку килек в томате. Приходим домой и обедаем. И ей, и мне такая житуха в са-амый раз!

– Ты только бутылками и перебиваешься? – спросил Д.

– Не, не только. Случается, в магазине ящики потаскаю. Пару четвертных сунут. Ещё бывало – на почте письма разносил. Но эта работёнка мне не очень подходит. Тут надо внимательным быть. А я всё путаю, не в те ящики письма и газеты сую, а то и теряю их. Такая хреновина получается. Народ прётся на почту, ругается, претензии предъявляет. Зачем держите этого хмыря? Он же пьяница, безответственный тип! Он же такое может отмочить – наплачетесь!

– А вот эти бутылки, которые под столом, чего же не сдал? Они у тебя про запас? На чёрный день?

– Догадливый ты, Д., мать твою так. Верно, на чёрный день. Вдруг заболею. А эти бутылки Варька мне сдаст. Не бесплатно, конечно, – копеек сорок себе заберёт. Но и мне хватит. Тут рубля на два, не меньше. На эти деньги пять дней можно прожить. Без водки, ясное дело, всухую. А на курево я ни копья не трачу – чинариков на улицах хватает. Я из них недокуренный табак выковыриваю и самокрутки из него кручу. И с пивом у меня всё в порядке. Ларьков пять обойдёшь и нальёшься пивом под завязку – все оставляют, иногда даже полкружки. А одежду я в утильсырье приобретаю. Там за трёшницу целый костюм можно справить, не очень даже поношенный. А ботинки стоптанные и за рубль отдают. Кое-что можно и на свалке найти, мебель к примеру. Вот эти табуретки я там отыскал. Зачем их выбросили, ни фига не понимаю. Совсем же новые табуретки! Стаканов у газировочных автоматов навалом! Что же ещё надо? Ё-моё, Д., ответь мне, что же ещё надо вольному человеку? Ни пениса ему больше не надо! Ни фаллоса! Так зачем же деньги говённые зарабатывать? Зачем спину гнуть? Зачем что-то там делать? Зачем руками двигать и мозгами шевелить? И ждать получку два раза в месяц? И о премии какой-то там вонючей мечтать? И сберкнижку в кармане то и дело щупать – вдруг потерялась!.. И сберкнижку… в кармане… Д! Ё-моё!.. зачем… в автобусе… не плачу… в метро… не езжу… на фига мне метро… Свобода, Д., такая женщина, такая…

Гоша засыпал. Рука его свесилась с кровати. Рукав пиджака подтянулся вверх, и на Гошином запястье обнажилась татуировака: голая грудастая красавица держала в руке цветок – почти так же, как японка на листе календаря. У ног красавицы дугою были наколоты слова: «Да здравствует прекрасная свобода!»

Д. подошёл к этажерке и взял в руки толстый ветхий том в старинном кожаном переплёте. Открыл первую страницу.

АРТУР

ШОПЕНГАУЭР

Мир как воля и представление

в переводе А. Фета

Петербург. Издательство Маркса

1899 г.

Ещё на полке стоял потрёпанный томик Есенина, не менее потрёпанный томик Лермонтова, каталог коллекционных почтовых марок, изданный в 1954 году, и подшивка журнала «Знание – сила» за 1978 год.

Д. ещё раз взглянул на японку. Из её волос торчал большой деревянный гребень. Лицо у неё было белое. На щеках розовел нежный, приятный румянец. Брови были тонкие, выщипанные. Губки были очень аккуратно накрашены ярко-алой помадой. За японкой голубело небо. Оно было совершенно чистым. На нём не было ни облачка.

Комментарий

Да-да, это огромное удовольствие – пить пиво из кружки у пивного ларька! Вокруг тебя воробьи порхают. У ног твоих расхаживают голуби. Или кошка какая-нибудь бездомная трётся о твою ногу. Пена падает на песок или на асфальт и долго ещё пузырится там, внизу, на асфальте. А если пена падает на снег, в нём образуются жёлтые ямки и отверстия неожиданных очертаний.

Разумеется, приятнее всего стоять у ларька в хорошую погоду, в солнечный летний или весенний день или в один из ясных, тёплых дней начала осени, когда листва на деревьях едва-едва начинает желтеть, а трава после прошедших дождей такая свежая, ярко-зелёная, будто бы даже не подозревающая, что лето кончилось и дни её сочтены. Но право же, и в дурную погоду выпить кружечку подчас весьма недурственно. К примеру, ситуация такая: конец декабря, морозец – десять-двенадцать градусов, к тому же ветрено и похоже, что начинается метель. Стёкла ларька заиндевели, а маленький прилавочек у окошка весь покрыт жёлтым пивным льдом. Перчатки снимать не хочется, но приходится всё же их снять на минутку, чтобы вытащить из кармана кошелёк и извлечь из кошелька деньги. После того как расчёт с продавщицей закончен, снова надеваешь перчатки, берёшь кружку, отходишь в сторону и с наслаждением тянешь тёплое и кажущееся невероятно вкусным горьковатое пиво, поглядывая по сторонам и о чём-нибудь размышляя. Ветер срывает с кружки клочья пены и уносит их далеко. Одновременно он загибает полы твоего пальто и пытается стащить с твоей головы меховую шапку. И борьба с ветром тоже доставляет удовольствие…

Странный человек этот Гоша. Горький пьяница, попрошайка, оборванец, в помойках роется, бутылки собирает… Но есть в нём нечто… Не то чтобы обаяние, но близкое к этому свойство. К нему и подходить-то противно, однако же тянет почему-то подойти. Нехорошо, конечно, что он непрестанно матерится. Но матерщина ему к лицу. Трудно даже вообразить его себе без мата. И почему-то – Шопенгауэр… Загадочный человек этот Гоша Мятый.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.