«Не выношу похабщины в искусстве»
«Не выношу похабщины в искусстве»
Я нашел его в кафе на Чистых прудах, рядом с его родным театром «Современник». Обслуга трепетно известила: «Да, Валентин Иосифович здесь, обедает. Просил быстро обслужить, как всегда, торопится».
Я безумно по нему соскучился, мы не общались целую эпоху. Прошлые обстоятельства суетного бытия нас нередко сводили вместе. Мне нравилось, что он звал меня Фелей. В этом весь Гафт: свойский, чуткий, распахнутый, доверчивый, нежный.
На другой день в маленькой комнатке театра я беседовал с одним из самых ярких и любимых актеров нашего времени. С начала своей карьеры в 1956 году с небольшой ролью Марселя Руже в фильме Ромма «Убийство на улице Данте» он сыграл более чем в ста кинолентах, телепостановках и театральных спектаклях, став воистину Народным артистом и Советского Союза, и России.
– Все нынче рвутся к Гафту: журналисты, режиссеры, поклонники и поклонницы. А, между тем, утверждают, что вы любите одиночество. Как совмещается, Валентин Иосифович?
– Никак не совмещается. На днях в одной газете читаю откровения женщины, которую я видел-то один раз в жизни и которая уже не раз писала обо мне несусветную чушь. Это бывшая жена писателя Жуховицкого, которая когда-то, отыскав меня, стала жаловаться, как плохо живется ей с мужем и что я ей очень нравлюсь. Она пришла тогда ко мне, женатому человеку, как журналистка, и я не знал, о чем же с ней говорить. И вот героиня не моего романа инкриминирует мне публично чуть ли не группен-секс. А через две недели в той же газете, которая, видимо, держится на такого рода показаниях, была выдана сенсация о том, что Гафт бросил семью и женился на актрисе, которая тоже бросила мужа и находится от меня в декрете. На все это я даже не хочу реагировать и только задаю вопрос: как газета может такое печатать?
Вот и попробуй побудь в одиночестве. И, если честно, мне с журналистами не хочется встречаться. А газеты не хочется брать в руки.
– Тем не менее, если мы с этого начали, удовлетворите обывательское любопытство определенной части наших читателей, так сказать, из первых рук: вы не муж актрисы Ольги Остроумовой и папой еще одного ребенка вас называть рано?
– К сожалению. Но добавлю: даже если это и правда, то я подобные деяния журналистов квалифицирую как вмешательство в личную жизнь, карающееся законом. И я прибегну к нему для защиты.
Что касается Оли, то я люблю ее и надеюсь, что она тоже ко мне очень хорошо относится. Может быть, мы объединим наши небольшие жилплощади и будем жить вместе. А сейчас я, конечно же, бываю у Оли, у ее детей, которых тоже люблю (хочу заметить, что через какое-то время Ольга Остроумова и впрямь стала супругой нашего героя. – Ф. М.).
Гафт был возбужден, нервозен. Мы встретились после репетиции, и он еще не остыл, не отошел от роли.
– И все-таки вас прельщает одиночество?
– Тоже легенда. Я же не могу буквальным образом сторониться людей, прятаться от них в гримуборной. Я много играю, много занят, а это значит, я всегда рядом с партнерами, рядом со зрителем, которого, кстати, бесконечно уважаю. И считаю, что я без зрителя – никто. Но всякие сборища, куда тебя непрерывно зовут и тащат, если честно, надоели. Да, идешь, соглашаешься, даешь слабину. Тебе кажется, чуть побудешь, послушаешь, скажешь пару добрых слов – и свободен. Так нет, зовут за кулисы, где надо еще что-то сделать, выступить, выпить – быть свадебным генералом. Я не против ни фотографирования на память, ни автографов – я уважаю людей, не хочу их обижать, я просто констатирую: побыть с самим собой, отдохнуть от суеты не удается. Впрочем, это издержки профессии актера. С другой стороны, пребывать в пустоте тоже не хочу.
– Такого ощущения, по-видимому, нет, когда вы приезжаете, скажем, в Нью-Йорк. Ведь там вас, наверное, знает в основном только русскоязычный зритель. Однажды в аэропорту имени Кеннеди я оказался невольным свидетелем чудовищного инцидента с Иннокентием Смоктуновским, которого буквальным образом арестовали за какое-то ничтожное нарушение таможенного режима. Великий наш актер пробыл в кутузке несколько часов, и ни один из служащих аэропорта не реагировал на возмущение наших соотечественников. Для них имя Смоктуновского ничего не значило. И это было ужасно.
– В общем, верно. Американцы плохо знают наших актеров. Так что любой нашей знаменитости нельзя преувеличивать свое мировое значение. Все относительно. И пусть сверхпопулярный у нас артист не мнит, что его слава всенародна. Другое дело, актеру важно всегда сохранять свое лицо. Особенно нынче, когда плодятся сплетни и родилась желтая пресса. Главное – продолжать выражать себя на сцене, в кино. Ведь, приезжая на Запад, мы привозим не себя, а привозим свой театр. Свое искусство, Москву, привозим Россию.
– А вы, в свою очередь, не ощущаете себя в роли среднестатистического обывателя, которому хочется, скажем, потрогать Шварценеггера или прикоснуться к Мадонне? Есть ли у вас кумиры в западном искусстве среди великих суперстаров?
– Конечно, есть. И всех не перечислишь, уважаемых, любимых. Самое первое большое потрясение было, когда я учился на втором курсе Студии МХАТ, и к нам в Москву пожаловал знаменитый режиссер Питер Брук, привезший Шекспира. И тогда меня потряс Пол Скофилд. Я будто впервые со сцены услышал о человеческих проблемах и следил за героем, который попал в определенную человеческую ситуацию; Скофилд и его партнеры говорили обыкновенными голосами и были обыкновенными людьми, но я увидел настоящее искусство, актер играл великолепно…
Конечно, Голливуд – это фабрика звезд. Каждый год здесь зажигают новые. Но самое интересное, что эти звезды отличаются от наших только суммой вложенных в них денег. А играют они по той же самой системе Станиславского. И я могу сказать, что наши актеры – великий Михаил Ульянов, которого я безумно люблю, гениальные Иннокентий Смоктуновский, Олег Борисов, Женя Евстигнеев, Евгений Леонов, грандиозный Олег Даль, неповторимый, непревзойденный Евгений Лебедев, да у меня пальцев на хватит, чтобы всех перечислить, – так вот, разве они хуже Де Ниро, Хоффмана, Николсона, Буди Аллена? Их всех объединяет одно – великий талант. Только каждый идет к вершине своим путем. Почему детям нравятся картины со Шварценеггером? Потому что он играет прежде всего человека, в его фильмах справедливость и добро непременно побеждают зло. А фактически-то это наши сказки и про Садко, и про Царевну-лягушку… Просто там фантазии подкрепляются деньгами, которых у нас или нет, или мало. Да, я восхищаюсь и Стайгером, и Николсоном, и Дугласом, и многими другими. А женщины – от Мэрилин Монро до Ванессы Редгрейв и Софи Лорен? А каким потрясающим был Жерар Филип, в которого влюбился весь мир! Но скажите, чем лучше он нашего Алейникова или Крючкова с Бернесом, актеров с таким же обаянием?! Просто нас в свое время оторвали от западного искусства «железным занавесом», и мы ничего не видели, не знали, не могли сопоставить, а потом все сразу обрушилось, и теперь кажется, что у них все великие, а наши, свои, так себе…
– Кстати, насчет «занавеса», ведь вы тоже стали поздно выезжать, пребывая в роли невыездного. Я-то знаю, по какой причине, но, Валентин Иосифович, прошу вас, расскажите эту историю нашим читателям.
– О, боже, я уже забыл о тех перипетиях. Все они в прошлом и, как говорится, быльем поросли. Первый раз меня не выпустили, кажется в конце 70-х годов, при Брежневе.
Это было время массового отъезда советских граждан за границу. «Современник» собрался на гастроли в Швецию и Норвегию. И вот пришла депеша из КГБ: «Гафта не выпускать». Как, почему? Не объясняют, только намеки, предположения.
Театру предложили сделать замену. Но Галина Борисовна Волчек, наш главный режиссер, наотрез отказалась: либо все, либо никто. И самолет улетел пустым. Росконцерт заплатил огромную, в десятки тысяч долларов, неустойку за срыв контракта. Второй эпизод произошел, когда я снимался на «Ленфильме», уже при Горбачеве. Несколько сцен со мной в фильме «Контракт века» должны были снимать во Франции. Оформился, и все вроде бы было в порядке. Но вдруг та же самая история. Меня буквально сняли с самолета. КГБэшный генерал был сам удивлен. Он сказал, что у меня все чисто, но выпускать нельзя, потому что кто-то очень высокий поставил запрет. Группа улетела. Потом парижскую сцену сняли… в туалетных комнатах новой крупной ленинградской гостиницы, которые были похожи на французские вестибюли.
Еще один эпизод. Снимаюсь в «Гараже» у Рязанова. Снята почти вся картина. И вот уважаемый мною Эльдар Александрович вызывает меня в кабинет, а на самом лица нет. «Что же вы, Валентин, делаете? Я накачиваю картину, такая она выходит острая, интересная, у вас прекрасная роль, а вы подаете заявление на отъезд. Понимаете, что будет с лентой?!» Я в трансе. «Что вы, – говорю Рязанову, – даже в мыслях нет такого…»
Я написал письмо Горбачеву и Чебрикову. Написал, а отправлять передумал, стыдно стало. Спустя много лет у художника Никаса Сафронова встречаю знаменитого тогда генерала Олега Калугина. Спрашиваю, не растолкует ли он, в чем дело, почему я был в запрете. Он и говорит: «Кто-то строчил на вас доносы, что вы хотели сбежать на Запад».
– Кто все-таки закладывал вас, сейчас-то известно?
– С большой долей вероятности могу предполагать, что моего выезда не хотел один человек из близкого окружения.
– Так вы и остались на родине, не бросив свой родной город… Вы ведь москвич? Где вы родились?
– В Сокольниках, в больнице имени Остроумова (хитро улыбается) в 35-м году. И Сокольники, конечно же, мое любимое место в Москве. Парк, аллеи, каток, Ширяево поле, стадион клуба «Спартак», за который я болею. Первые свидания, первые разочарования, друзья, все там…
– Наверняка и Чистые пруды родными стали: и театр здесь, и уютные местечки отдохновения. Не так ли?
– Вы знаете, эти районы чем-то похожи. Какой красивый здесь бульвар, легендарный пруд. Прогуливаться одно наслаждение.
– Скажите, визиты в кафе это что – отработка имиджа, или потусоваться, или просто перекусить, выпить чашку кофе? Кстати, кафе-то дорогое, по карману?
– Фель, секрет прост, когда-то в этом помещении была самая простая столовка, где, кроме чая, бутербродов и сосисок, нечем было разжиться. Но во главе стоял, видимо, талантливый организатор, и он довольно быстро превратил дохлое место в весьма популярное. Здесь нынче можно встретить уважаемого актера, литератора, политика. Да, кафе вкусное и дорогое, но открою секрет – у меня тут большая скидка.
– Как это, за какие-такие заслуги?
– Именно за заслуги, ну, извини, как известному артисту (здесь даже моя подошва отпечатана золотом) и как одному из самых первых посетителей сего заведения. Вот и весь секрет. Правда, на выпивку, к сожалению, скидка не распространяется. Увы…
– Творческий вопрос: много предложений на роли, да и пьес, наверное, море?
– Сплошной ширпотреб. С трудом выбираю. Все однодневки. Да, есть сюжеты, в которых яркие, любопытные фабулы, но только внешне, внутри же ничего нет. Много похабщины, матерщины. Все, что было раньше под запретом, нынче разлилось вонючей канавой. И от этого никакой пользы. Я ненавижу мат в искусстве. Ведь мат это ощущение, а не слово. Я не ханжа, иногда позволяю себе ругаться, но когда приходится произносить мат по тексту, меня коробит. Как-то снял с полки подаренную книгу, сплошная матерщина, мне стало плохо, аж затошнило. Это чудовищно, мерзко.
– А наше ТВ?
– То же самое, закормили порнографией. И уже трудно отличить настоящее от пошлого. Нас затопили в море сексуальности, которое не имеет никакого отношения к жизни, несмотря на то, что появилась программа «Про это». Да, у Маяковского есть поэма «Про это». Значит, про любовь. Теперь же детально разбирается по миллиметрам, что происходит в первую, вторую, десятую секунду полового акта, то есть то, что всегда было тайной, становится прилюдным, раскрытым. У людей отбираются личные интимные ощущения, которые и словами-то нельзя определить. Что же будет дальше? Человек надеется, что есть ощущения, о которых никто не знает, кроме него. Ничего подобного. «Про это» все знают. Теряется смысл жизни, мы загоняем себя в тупик.
– Валентин Иосифович, пародии-то издаете, сам видел, продаются в магазинах…
– В основном все старое. За последнее время только одна и родилась. Есть на «Эхе Москвы» критик по фамилии Карась. Как-то я посчитал, что она несправедливо отнеслась к моей роли в «Пигмалионе», дескать, Гафт не умеет любить и ему эту роль играть нельзя. А наш «Пигмалион» давно уже дефицитный спектакль, за границей имел огромный успех. Короче, вот эпиграмма: «Ты слишком клевом увлеклась, став в „Эхе“ выскочкой лихою, пока тебе везет, Карась, но дело кончится ухою». Мною движет не злость, поверьте, но эпиграмма – жанр с вызовом, с остротой. Как-то эта Карась сама подошла ко мне, и я увидел маленькую девочку, этакую принцессу на горошине, разве можно такую обижать, на нее и сердиться-то нельзя. И я сказал, что прощаю ее.
Я почувствовал, что Гафт устал. Ведь мы встретились после изнурительной репетиции. Да и наверняка голоден…
– Ну что, в кафе, заморить червячка?
– Пошли, умираю с голоду!
Пришли, разделись, сели за столик. Крайний слева, у стены. Подошел официант.
– Нам по 150.
Незаметненько свой диктофон я положил на край стола, за вазу с цветами.
– Ну что еще рассказать? Жизнь летит, как гоголевская бричка: то вверх на ухабе, то кубарем с горы…
И я такого понаслушался… Пока не кончилась пленка…
2001
Данный текст является ознакомительным фрагментом.