Театр — это не воскресная школа, а технология драмы — штука похитрее, чем игра в шахматы

Театр — это не воскресная школа, а технология драмы — штука похитрее, чем игра в шахматы

В 30-е годы я написал свою первую пьесу, комедию «Свадьба», которая поначалу принесла мне немалый успех; она была выпущена приложением к журналу «Колхозный театр». На последней странице приложения, как водится, была напечатана просьба к членам драматических кружков присылать свои отзывы. Откликов было много, большей частью одобрительные, но один отрицательный отзыв мне запомнился. «Нам ваша пьеса не понравилась, — было написано о моей комедии, — потому что мы не нашли в ней ничего научного».

Было это много лет тому назад, но подобный, сугубо рационалистический подход не только к комедийному в данном случае жанру, но и к театру вообще был достаточно популярен. Очевидно, наличествует где-то представление о театре, независимо от жанра, как о строгом школьном классе, где наставляют, как жить, где исключена возможность разнообразных форм познания мира. При таком подходе театр невообразим как праздник мысли, страстей, яркого до дерзости действа. Понятие о празднике на театре полностью совпадает для меня с высказыванием руководителя одного из передвижных театров, встреченного мной когда-то на реке Сухоне, в Вологодской области, когда мы плыли на пароходе в неведомый, сказочный для меня край Тотьму. «Театр должен поражать!» — сказал он.

И с этих позиций разве не праздник театра сцена, где Отелло душит Дездемону? Предельный накал страстей, любовь, ревность, нежность, жестокость, черное, белое — все сплелось в один клубок. И это ли не праздник потрясенных чувств, праздник театра?

Такое же чувство возникает у меня всегда, когда я, случайно включив телевизор, попадаю на передачу какого-нибудь спектакля Островского. Праздник уже в том, что не можешь, не в состоянии оторваться от экрана, что-то тебя заворожило, приколдовало, и так до конца ты остаешься, не в силах отойти от чудесного ящика. И если станешь разбирать, что именно держит тебя, то, по самому большому счету, это — профессиональное мастерство великого драматурга.

Чем же меня так увлек Островский? Стихией своего великолепного русского языка? Да, это, конечно, волной идет на тебя, ты купаешься в нем, как в животворном источнике. Но меня в то же время тянет разгадывать тайны строения сюжета, интриги, предлагаемых обстоятельств; доискиваться — ситуация лепит характеры или, наоборот, характеры сами создают ситуации, радоваться удачам неожиданных ходов, словом, раскапывать невидимые миру связи, что, собственно, и составляет искусство драматурга.

Строение драмы мне всегда представлялось внутренностью добротного старого дома, с подземельем, с подземным ходом, выходящим куда-нибудь на зады. Или оврагом со множеством тайных закоулочков, неожиданных тупичков, лесенок, которые ведут неизвестно куда. Или со стеной, неожиданно преградившей тебе дорогу. Кажется, что дальше нет никакого выхода, но ты случайно нащупываешь скрытую под обоями кнопку, со страхом нажимаешь ее, дверь бесшумно уходит в сторону, за ней открываются крутые ступени, ведущие наверх, там море света, ты взбегаешь и…

В общем, каждый, кто пишет, понимает, что это попытка представить свое видение ремесла драматурга. Высокое искусство, это тоже понятно всем, никогда не может обойтись без высокого Ремесла.

А ведь сколько раз подвергалась сомнению необходимость изучения технологии драмы. Сколько раз в том же Литинституте мне приходилось слышать: долой шахматную драматургию! Характер должен развиваться сам! Правда жизни — вот главное, остальное приложится само.

И приходилось терпеливо доказывать, что драматургия — такая же хитрая игра и даже похитрей, чем шахматы, что характер сам развиваться не может, он должен быть поставлен в обстоятельства, которые помогут его проявить, что правду жизни можно искать, если фигуры твои не будут сбиваться и падать от неумения их передвигать.

Возникали и возникают новые течения, которые идут стеной на добрую, старую драматургию и грозятся ее уничтожить. Но в искусстве, к счастью, каждое новое открытие не отменяет предыдущее: Эсхил мирно сосуществует с Арбузовым, и новаторский в свое время театр Чехова не закрыл для нас театр Шекспира.

Розов как-то привез из Германии хорошее изречение: «Модернизм — это тряпка, которой стирают пыль с реализма». Законы театра вечны и объективны. Возможно, моя вера в непреложность этих законов продиктована моей приверженностью к жанру комедии, жанру, как известно, строгому, требующему от автора полного овладения своей профессией и уважения к ней. Цирк ведь тоже вид искусства строгий — шаг в сторону и можешь лишиться головы!

Поэтому все, что связано с нашим ремеслом, я не боюсь этого слова, всегда волнует меня. Я готов, подобно скупому рыцарю, рыться в этом скрытом от глаз зрителей внутреннем хозяйстве драматурга, перебирая, словно полновесные дублоны, изобретения и находки моих товарищей, упиваться их блеском.

Помню, мой друг, кинорежиссер, беря в работу мой сценарий, обронил мимоходом:

— С сюжетом у тебя полный порядок, старик! Но не в этом дело…

Как не в этом, подумалось мне. Да ты поди, роди его — сюжет! Когда он «вытанцовывается» — это же чудо! Это открытие нового острова, континента. Это все равно, что от огромной скалы отколоть, сбивая себе в кровь пальцы, кусок камня — именно там, где — и я один это знаю — таится выход особо ценной породы, которую именно я призван открыть людям!

Тут я немного отвлекусь от разговора о театральном сюжете и приведу в качестве примера перевод литературного сюжета на язык кинематографии. Я имею в виду американскую ленту «Маленькая принцесса» (1939), созданную по одноименной широко известной детской повести американской писательницы Ф. Бернетт[139] в 1905 году (она же является и автором всемирно прославленного «Маленького лорда Фаунтлероя» (1886).

Так вот, главная героиня повести Бернетт Сара Крю, дочь английского офицера. В картине ее играет девочка, Ширли Темпл, одно из чудес, которые открыла и открывает могучая американская кинематография. Надо было, как мне кажется, просеять миллионы детей, чтобы отобрать одну такую, какой тогда была эта прославленная маленькая актриса. Недаром американцы говорили: она знаменита как — ну, скажем, как Шаляпин, — большей знаменитости они не могли придумать. Остальных актеров фильма я, к сожалению, не помню. Ширли Темпл забила всех, ее слава широко катилась по миру. Только мы, советские, не видели ее, не наслаждались ею, кроме как на узких, весьма узких просмотрах, вроде того, на какой попал я.

В сценарий «Маленькой принцессы» по сравнению с сюжетной линией повести были внесены существенные изменения. Я как-то перечитывал эту книгу, она у меня есть в библиотеке, и поразился явному «провисанию» сюжета повести в сравнении со сценарием. В кинематографической версии сюжет был крепким, реальным, исторически точным и высоко патриотичным — с английской точки зрения.

Прежде всего, изменено время. Военные действия Англии в Индии во второй половине XIX века в наше время представлялись уже чем-то весьма далеким. Картина же строилась на более близких событиях — войне с бурами в конце XIX — начале XX века. Да, эти поселенцы в Южной Африке решили объявить своей землю, которую они обрабатывали, но которая по закону принадлежала Англии. Это — открытая война, с фронтом, со смертями, ранениями и со всем, что настоящей войне сопутствует. Между делом, очень ловко проводится мысль, что для англичан это справедливая война. Англия защищает свои завоевания.

Капитан Крю отправляется на войну, оставляя свою обожаемую дочь на руках у содержательницы пансиона, снабдив последнюю изрядной суммой денег на ее содержание. Содержательница пансиона клянется, что будет ходить за Сарой Крю как за своей дочерью.

Как сейчас вижу перед собою замечательную сцену прощания отца с дочерью. Сара с трудом сдерживает рыдания, но отец твердо говорит:

— Сара, как у нас было условленно? Повтори!

И девочка, собрав все силы, чеканит:

— Я дочь солдата! Я никогда не буду плакать…

Может быть, там еще были слова, но я запомнил именно эти. Я пишу, а на глаза у меня слезы наворачиваются — вот как почти через пятьдесят лет действует на человека настоящее искусство!

Гениально, не побоюсь этого слова, была — нет, не сыграна, а прожита эта сцена двумя актерами, из которых девочке было самое большее восемь лет.

Дальше сюжет разворачивается внешне по повести, но какие поправки внесены! Война с бурами подается ненавязчиво, очень тонко, как само собой разумеющееся право англичан сражаться за территорию, которую захватили буры.

Вдруг от капитана Крю перестают поступать вести, деньги для Сары тоже не приходят. И тут характер содержательницы пансиона проявляется полностью: Сару переселяют из ее роскошных апартаментов на чердак, заставляют работать, прибирать за ее недавними подругами. Сара безропотно делает все.

Для бедной «маленькой принцессы» наступают черные дни. Она переживает за отца. Что с ним? Жив ли он? Страстная любовь девочки к нему, единственной живой душе, которой она предана, разворачивается с силой, непонятной у столь молодой артистки.

Сара не может себе представить, что ее отца нет в живых, она ищет его по госпиталям, сдерживая тоску. Она поет и танцует для раненых — это товарищи ее отца.

В это время в один из госпиталей привозят тяжело раненого офицера. У него нет документов. Он пребывает в полном беспамятстве, но его губы беспрестанно шевелятся, почти беззвучно повторяя одно только слово. Врачи стараются понять, что он пытается сказать. Может быть, это ускорит его опознание? Кто он такой?

Сара поет и танцует перед ранеными, а рядом, в одиночной палате врачи продолжают разгадывать, что шепчут губы раненого офицера. Наконец они угадывают: это женское имя. «Сара» словно выдыхает офицер. Что ж это значит — имя жены, любовницы, дочери?

Если тут можно говорить о выдумке — да, это выдумка. Но то, что она делает со зрителями, со мной! Я эти сцены помню до сих пор и скажу, что это святая выдумка. Она пробуждает у зрителей самые лучшие, самые высокие чувства.

Развитие сюжета осложняется приездом в госпиталь «Старой Вики» — так англичане фамильярно называют свою престарелую королеву Викторию, именем которой названа целая эпоха в истории Англии. Она приехала навестить «своих раненых». Она уже не может ходить. Ее катят в кресле. Вокруг огромная свита из людей с самым разным цветом кожи, в разнообразных, великолепных мундирах. Так ненавязчиво показывается, что полмира, если не больше, толпится у подножия британского трона…

Появление королевы Виктории преподнесено так, что хотелось встать и запеть «Боже, храни королеву!» — непременно на английском языке!

Дальше не помню всех перипетий фильма. Конечно, Сара встречается с отцом, потрясение благотворно действует на него, в общем, все кончается благополучно. Но какова рука сценариста! Все, что мне, уже взрослому человеку, казалось натяжкой в повести, исключено. Опора на жизнь дала новую силу сюжету.

Я видел еще несколько фильмов с Ширли Темпл, в разном возрасте, но здесь она превзошла себя. Мне как-то сказали, что в начале девяностых годов Ширли Темпл была послом Соединенных Штатов в Чехии, — каково?[140]