ПРЕДИСЛОВИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Представитель знатного грузинского рода, генерал от инфантерии князь Павел Дмитриевич Цицианов (1754—1806) — один из строителей Российской империи. Заслуги этого человека перед державой оценены далеко не в полной мере. Командуя полком, он в офицерских чинах участвовал в Русско-турецкой войне 1787—1791 годов, закрепившей присоединение к России Крыма, Тамани и Новороссии. Уже в генеральском ранге он отличился в Польской кампании 1794 года, когда западная граница империи продвинулась за реку Вислу. В 1796 году Цицианов участвовал в Персидском походе корпуса В. Зубова, представлявшем собой очередную попытку закрепиться на западном побережье Каспия. Апогеем его службы стал пост главнокомандующего на Кавказе, где он пробыл неполных четыре года с декабря 1802-го по апрель 1806 года. На его долю выпала многотрудная реализация исторического манифеста Александра I о присоединении Грузии к России. Ему же пришлось делать первые шаги в «умиротворении» Северного Кавказа и осознать масштаб проблем, решение которых спустя несколько десятилетий назвали Кавказской войной. Он в буквальном смысле слова сложил голову, решая геополитические задачи, неумолимо поставленные перед Россией всем ходом исторического процесса.

Отсутствие памятника таким людям — явное упущение потомков. Имя каждого выдающегося государственного деятеля ассоциируется с эпохой в жизни страны, а биография его неминуемо становится частью описания и оценки произошедшего. Павлу Дмитриевичу Цицианову судьба повелела стать ключевой фигурой ключевого события в истории Кавказа — вхождения Грузии в состав Российской империи. Как не поверить в судьбу! Князь Паата Цицишвили покинул в 1725 году родной Тифлис вместе с царем-эмигрантом Вахтангом VI, а спустя восемь десятилетий его внук вернулся на свою родину, чтобы скрепить Грузию и Россию политически на два столетия, а исторически — навсегда.

В эпилоге «Кавказского пленника» А.С. Пушкин в поэтической форме так представил продвижение России на пространстве между Черным и Каспийским морями:

Так Муза, легкий друг Мечты,

К пределам Азии летала

И для венка себе срывала

Кавказа дикие цветы…

Быть может, повторит она

Преданья грозного Кавказа;

Расскажет повесть дальних стран,

Мстислава древний поединок,

Измены, гибель россиян

На лоне мстительных грузинок.

И воспою тот славный час,

Когда, почуя бой кровавый,

На негодующий Кавказ

Поднялся наш орел двуглавый;

Когда на Тереке седом

Впервые грянул битвы гром

И грохот русских барабанов,

И в сече, с дерзостным челом

Явился пылкий Цицианов;

Тебя я воспою, герой,

О, Котляревский, бич Кавказа!

Куда ни мчался ты грозой —

Твой ход, как черная зараза,

Губил, ничтожил племена…

Ты днесь покинул саблю мести,

Тебя не радует война;

Скучая миром, в язвах чести,

Вкушаешь праздный ты покой

И тишину домашних долов…

Но се — Восток подъемлет вой!..

Поникни снежною главой,

Смирись, Кавказ: идет Ермолов!

И смолкнул ярый крик войны:

Всё русскому мечу подвластно.

Кавказа гордые сыны,

Сражались, гибли вы ужасно;

Но не спасла вас наша кровь,

Ни очарованные брони,

Ни горы, ни лихие кони,

Ни дикой вольности любовь!

Подобно племени Батыя,

Изменит прадедам Кавказ,

Забудет алчной брани глас,

Оставит стрелы боевые.

К ущельям, где гнездились вы,

Подъедет путник без боязни,

И возвестят о вашей казни

Преданья темные молвы.

Отечественный читатель познакомился с поэмой в 1822 году, когда с южных границ империи приходили известия о покорности неукротимых черкесов, о торжестве русского оружия в загадочной Азии, о появлении нового национального героя — генерала Алексея Петровича Ермолова. Последние пятнадцать строк говорили о покорении Кавказа как о свершившемся факте. Но Пушкин обладал потрясающим историческим инстинктом: показательно, что о полном умиротворении горцев он писал в будущем времени («оставит стрелы боевые…»). Поэт не знал, разумеется, что до того, как в горах умолкнет «алчной брани глас», пройдет еще несколько десятилетий, а к некоторым ущельям путники так никогда и не смогут подъезжать «без боязни».

Пушкин «зарифмовал» уже сложившуюся картину включения Кавказа в состав империи. Россия с древних времен «присутствовала» в этом регионе, доказательством чего было легендарное Тмутараканское княжество, последние упоминания о котором в русских летописях относятся к XI веку. В дореволюционных научных трудах мы не найдем ясных определений интересов России в этом крае. Их авторы предпочитали оперировать выражениями неясными, но внушительными, например: «историческое предназначение». В 1835 году увидела свет двухтомная монография П. Зубова. В ней говорилось, что русские войска «…извлекли Грузию и сопредельные ей земли, подвластные Российскому скипетру за Кавказом, из страшного анархического состояния; создали их благоустройство, политическую свободу, неприкосновенность собственности; озарили просвещением и гражданственностью; дали способ России предвидеть важные выгоды от ее Закавказских владений и заставили Персию и Азиатскую Турцию трепетать Российского оружия»[1]. Предложенная Зубовым схема с незначительными вариациями стала основой, и на ней строились сюжеты и идеологемы трудов, опубликованных в последней трети XIX — начале XX века[2]. Р.А. Фадеев, Н.Ф. Дубровин, В.А. Потто, А.Л. Зиссерман, Н.С. Дроздов, Н.В. Волконский, В.Е. Романовский и другие авторы не сомневались в том, что присоединение Кавказа отвечало государственным интересам России, было исполнением ее цивилизаторской миссии на Востоке. «Нам приходилось или остановиться у подножья Кавказского хребта, добровольно замыкая судьбы России в узкие границы Дона и Волги, или перешагнуть смело через те скалы, где носились лишь туманы, да цари-орлы… и тогда на нашем политическом горизонте открывался весь древний Восток», — писал В.А. Потто[3]. По мнению Р.А. Фадеева, «…занятие Закавказских областей не было ни случайным, ни произвольным событием в русской истории. Оно подготовлялось веками, было вызвано великими государственными потребностями и исполнилось само собой»[4]. «…России судьбой было предназначено стать властительницей этого края и положить предел тем смутам и повсеместной взаимной вражде, расшатанности всех государственных и общественных связей, которые довели богатый, цветущий, наделенный природой всеми благами Кавказ на край бездны» — слова внушительные и читателю российскому чрезвычайно приятные[5]. Здесь уместно добавить, что отечественный образованный читатель второй половины XIX — начала XX века (а именно ему были адресованы эти строки) во многом отождествлял себя с государством, ощущал сладкое чувство сопричастности с его удачами — внешними и внутренними, а недружественные действия в отношении России воспринимал как личную обиду. Жителю Саратова, Можайска и уж тем более Москвы и Петербурга было очень лестно записывать себе в актив «пролитие света» в «темное» Закавказье. Он позиционировал себя как представитель Европы, тезис о превосходстве западной цивилизации казался ему в данном случае бесспорным. Последняя оговорка не случайна, поскольку попытки европейцев акцентировать внимание на их роли в просвещении самой России вызывали у россиян чувство острого раздражения. Согласно схеме, составленной историками империи, Петр Великий, выполняя «историческое предназначение», решил стать посредником между Западом и Востоком, оценил великое значение Каспийского моря как пути в центр Азии. Преемники царя не смогли продолжить его дело, и только при Екатерине II Россия вновь вернулась к выполнению своей исторической миссии. При этом акцент был сдвинут на помощь братьям-христианам. Присоединение Грузии привело к войне с горцами, которые постоянно нападали на новые владения империи, препятствовали их связи с европейской частью страны. Создается впечатление, что именно эта «предначертанность» включения Кавказа в состав России негативно сказалась на внимании к людям, которые потратили на это свою жизнь.

Характерно, что Пушкин посчитал необходимым приложить комментарий к упоминанию о подвигах князя Мстислава Владимировича, который правил легендарным Тмутараканским княжеством. Судя по отсутствию других авторских примечаний, все остальное представлялось понятным тогдашней читающей публике. По преданию, когда Мстислав пошел войной на кочевавшее в кубанских степях племя касогов, их предводитель Редедя предложил ему не лить кровь дружинников, а решить исход боя в поединке. Долго боролись два богатыря, но, в конце концов, дав обет в случае победы построить церковь во имя Богородицы, Мстислав одолел Ре-дедю. Это событие было «обязательным сюжетом» в исторических сочинениях о древней Руси подобно рассказу о расправе княгини Ольги с древлянами или походу князя Игоря Новгородсеверского на половцев. Слова об изменах и гибели россиян «на ложе мстительных грузинок» — намек на судьбу князя Юрия, сына Андрея Боголюбского. Потерпев неудачу в междоусобицах, он скрывался в половецких становищах, откуда судьба его привела прямо в опочивальню грузинской царицы Тамар (Тамары). Юрий в 1185 году обвенчался с легендарной закавказской правительницей, возглавил ее войско и успешно бился с врагами своего нового отечества. Однако в пьяном виде он дерзал оскорблять царицу и вообще чинил всякие безобразия. Тамара расторгла брак и попыталась отправить князя в Константинополь, но тот вернулся в Грузию и поднял мятеж против своей бывшей супруги. У царицы оказалось больше сторонников, Юрий потерпел поражение, не успокоился, сделал еще одну попытку завладеть троном — и опять неудачно.

Петр Степанович Котляревский стал в пушкинскую эпоху «лицом» войны с персами, подобно тому как фельдмаршал М.И. Кутузова превратился в один из символов Отечественной войны 1812 года. Котляревский довел до победного конца дело, начатое Цициановым. Важным также стало то, что он — первый российский военачальник, получивший всероссийскую известность за подвиги на Кавказе, «на Востоке». До того времени свои лавры полководцы добывали на полях европейских сражений. Четвертое лицо на пушкинском историческом полотне более чем узнаваемое — Алексей Петрович Ермолов. В национальной памяти именно он — покоритель Кавказа. Мы вернемся к этим генералам-кавказцам в конце книги, когда станем подводить итоги деятельности П.Д. Цицианова на фоне того, что произошло на пространстве между Черным и Каспийским морями уже после его гибели. Таким образом, великий поэт «врезал» в историческую память россиян четыре имени, неотделимых от завоевания одной из важнейших частей империи.

В 1876 году вышел в свет первый том «Актов, собранных Кавказской Археографической комиссией». Собранные здесь материалы послужили документальным фундаментом официальной версии включения Кавказа в состав Российской империи. Ответственный за издание А.П. Берже, один из лучших знатоков истории, географии и этнографии края, дал такую характеристику нашему герою: «Вследствие жалоб и неудовольствий на слабое управление генерал-лейтенанта Кнорринга император Александр I назначил инспектором Кавказской линии, Астраханским военным губернатором и главноуправляющим в Грузии генерал-лейтенанта (впоследствии генерала от инфантерии) кн. Павла Дмитриевича Цицианова. Время его начальствования обнимает ровно 3 года и 5 месяцев и принадлежит к замечательнейшим, обильным событиями эпохам нашего владычества на Кавказе. Оно ознаменовалось столько же энергическими мерами к упрочению и развитию здесь благоустроенных порядков нашего гражданского управления, сколько и быстрым распространением власти и влияния России далеко за пределы Грузии, при всем том, что успехи нашего оружия иногда задерживались внешними политическими замешательствами и теми напряженными отношениями к Европейским державам, в каких Россия, как известно, находилась в первые годы правления императора Александра. Такой энергический образ управления может объяснить и то обилие материалов, какое накопилось в архиве за время пребывания здесь кн. Цицианова»[6]. Сразу следует отметить, что в сохранении этих ценнейших документов немалую роль сыграл Алексей Петрович Ермолов. 20 октября 1818 года он писал Михаилу Семеновичу Воронцову: «…Я нашел здесь архив в бесчестном беспорядке, многие бумаги растеряны, сгнили, стравлены мышами. Трудолюбивый мой Наумов собрал, что осталось; теперь он в совершеннейшем устройстве, разобран по содержанию бумаг, по годам и все в переплете. Одного не достает, чтобы в сем виде он был тотчас после смерти Цицианова»[7].

Вообще-то обилие документов — лишь косвенное свидетельство активности государственного мужа. Это скорее показатель трудолюбия канцеляристов и неисчерпаемых запасов бумаги. Однако в нашем случае дела из государственных архивов не только проливают свет на деятельность Цицианова, но и дают возможность раскрыть различные стороны его характера. Образованность князя Цицианова, его навыки, можно даже сказать, привычка изложения собственных мыслей и чувств в письменном ввде ставят его в тот довольно узкий круг людей начала XIX столетия, личность которых довольно явственно проглядывает сквозь строки деловых бумаг. Бюрократическая практика не предусматривала чтение начальником всех документов, которые подавались ему на подпись — даже на беглый просмотр ежедневной порции просто не хватало двадцати четырех часов. Александр Егорович Тимашев, министр внутренних дел при Александре II, известен был в частности тем, что, не глядя, черкал пером по документам, которые секретарь раскладывал веером на огромном столе. Глава важнейшего ведомства обегал стол по кругу и уезжал по своим делам. Не счесть таких примеров в истории государственных учреждений. Случай с Цициановым особый. Этот незаурядный человек, судя по всему, лично вырабатывал решения, и если не писал своей рукой, то по крайней мере диктовал послания и читал их перед отправкой адресату. Кроме официальных бумаг до нас дошло несколько десятков приватных писем Цициано-ва близким друзьям — Ф.В. Ростопчину и Н.В. Зиновьеву, а также графам Александру Романовичу и Михаилу Семеновичу Воронцовым, которые опубликованы в нескольких исторических сборниках.

В историографии вообще и в биографике в особенности о результатах труда исторического лица принято судить по разного рода официальным источникам, о личности же его — по свидетельствам современников и прежде всего — по мемуарам. Сорок месяцев, которые Цицианов управлял Кавказом, отражены в огромном отдельном томе (более тысячи страниц!) «Актов Кавказской Археографической комиссии». А вот мемуар об этом периоде всего-навсего один. Написан он генералом Сергеем Алексеевичем Тучковым (1767—1839). Его записки представляют собой довольно яркий пример использования мемуаров для сведения счетов со своими соперниками или недругами. Так, описывая боевые действия против персов в 1804 году, Тучков явно намекает на то, что главнокомандующий не без умысла отдал расплывчатое распоряжение о продвижении вглубь неприятельской территории. В случае успешного развития событий лавры доставались князю, а неудача легко записывалась на счет неразумного подчиненного. Далее во всех сражениях самые правильные и решительные действия мемуарист приписывал себе, выставляя Цицианова пассивным созерцателем происходящего. Это выглядит малоправдоподобным уже потому, что князь известен был своей горячностью и личной храбростью. Невозможно представить его безучастно наблюдающим за боем, после которого он делает выговор подчиненным за излишнюю активность и присваивает лавры победителя[8].

Воспоминания С.А. Тучкова, подобно большинству источников такого рода, представляют особую ценность для реконструкции событий и характеристики действующих лиц, поскольку отражают прошлое иначе, чем это делается в официальной документации. Иногда эти различия настолько велики, что создается впечатление, что речь идет о разных событиях и людях. Невозможно утверждать, что в воспоминаниях больше правды, чем в официальных рапортах, или наоборот, что субъективность мемуариста автоматически ставит его ниже составителя отчета. Авторы всех текстов связаны в своем творчестве законами жанра, они излагают собственную точку зрения на происходящее согласно уровню своей компетенции, литературным способностям, политическим взглядам, личным пристрастиям и т. д. И в личном дневнике, и в донесении императору человек писал так, как он мог и хотел, а не так, как это было на самом деле. Скрупулезный анализ исторических источников, сопоставление различных свидетельств, часто противоречащих друг другу, позволяют приблизиться к созданию картины прошлого, которая заслуживает названия правдоподобной. Абсолютно точной эта картина быть не может, потому что сам историк, так же как и авторы документов, пишет, как может и как хочет, даже если сам этого не осознает. Кроме того, следует помнить, что реальные люди, реальные события и предметы остались в невозвратимом прошлом, а в тексте мы имеем дело только с их словесными образами. Это в равной степени относится и к дошедшим до нас документам, и к научным исследованиям.

Любой официальный документ имеет более или менее установленную форму и не менее стандартизованную лексику, в которой заметное место занимают обороты речи, принятые для обозначения того или иного явления. В эти обороты втискивали подчас очень разные реалии, и лишь незначительные нюансы, видимые только тренированному глазу, нередко понятные только современнику или человеку, знакомому с контекстом, несут основную информацию о произошедшем событии. Словарь мемуариста по определению неизмеримо богаче словаря чиновника; мемуаристу дозволяется выплескивать с помощью чернил свои эмоции, фантазировать, морализировать и философствовать. Читатель слышит живую человеческую речь и поневоле проникается доверием к автору, тем более что авторитет последнего покоится на прочном фундаменте статуса очевидца или даже участника событий. Особо подкупают различные колоритные подробности, словесные портреты действующих лиц, невозможные в источниках других видов. Российский читатель, воспитанный в недоверии к официальной информации, всегда склонялся к версии, предложенной мемуаристами. При этом как-то упускается из виду, что немало авторов воспоминаний являлись одновременно и составителями официальных бумаг, а их произведения, такие разные по жанру, не спорят между собой только потому, что лежат в разных архивных папках.

Мемуаристы часто побеждали чиновников тем, что имели перед последними огромное преимущество во времени. Рапорт составлялся вскоре после события, иногда даже когда оно еще не завершилось, у пишущего не было времени и возможности проверить донесения, лежащие в основе документа. Неизвестными оставались последствия события, их место в общей картине, реакция общества, начальства и т. д. Пишущий же воспоминания знал, что было «потом» и что об этом знали другие. Тучков писал свои записки в конце 1820-х годов, когда «время Цицианова» стало уже историей.

Наибольшее расхождение между официальными бумагами и воспоминаниями наблюдается при описании военных неудач: первые составлялись людьми, отвечавшими за произошедшее, и от того, как изображалось сражение, зависела их карьера. Вспоминали же с пером в руках те, кто такого груза на себе не нес, и потому перу давалась куда большая воля. Известно, что у победы много отцов, поражение же всегда сирота. Если сопоставить, например, записки участников Даргинской экспедиции 1845 года с рапортами, то совпадать будут разве что даты, фамилии и географические названия. Все остальное отличается разительно[9]. И воспоминания, и официальные документы представляют собой не только некий резервуар сведений, из которого черпают историки, но и памятники своей эпохи. Человек всегда пишет о себе и своем времени. В официальном документе эти невольные откровения крайне редко пробиваются сквозь корку канцеляризмов. В дневниках же и воспоминаниях гораздо больше свободы выражения мыслей и чувств, поэтому они больше говорят о времени своего создания.

Цицианову «не повезло» в отечественной мемуаристике уже потому, что ее расцвет относится к середине и второй половине XIX столетия. Библиографические справочники свидетельствуют о громадном разрыве в объемах и тематике воспоминаний времен «державинских» и времен «тургеневских». Этот жанр развивался по своим законам, главным из которых являлся ответ на интерес со стороны общества. В центре внимания читающей и думающей публики оказалась Отечественная война 1812 года, затмившая собой все кампании начала XIX века. Огромное значение имеет и то, что Цицианов оказался в своеобразной исторической тени, образовавшейся при складывании традиционных хронологических рамок Кавказской войны и при разрастании образа А.П. Ермолова. Не слишком повезло Цицианову и в художественной литературе. Лавры «первооткрывателя» Кавказа для российского читателя принадлежат Александру Сергеевичу Пушкину, известная поэма которого действительно оказала определяющее влияние на формирование наших представлений об этой имперской окраине. Первое же масштабное прозаическое произведение принадлежит малоизвестному литератору Василию Трофимовичу Нарежному, который после учебы в Московском университете с 1801 по 1804 год служил в Грузии главой гражданского управления в Дорийском уезде, затем вернулся в Москву и в 1829 году опубликовал роман «Черный год, или Горские князья». Этот роман — предтеча современных «мыльных опер», спасение от скуки в жанре сатиры с перенесением действия в некую землю, напоминающую Кавказ. При чтении его возникают постоянные аллюзии с «Приключениями Гулливера» Д. Свифта[10]. Автор прослужил в Грузии четыре года, из которых два пришлось на время Цицианова, но роман его никакого света на деятельность нашего героя не проливает.

О Цицианове счел нужным написать восторженные строки поэт В. Домонтович:

Помянем храбрых ветеранов,

Вождей Кавказа боевых,

Тебя, бесстрашный Цицианов,

Погибший от врагов своих…

Но сам В. Домонтович оказался в куда большем «забытии», чем прославляемый им генерал.

Одной из причин ухода фигуры Цицианова в своеобразную «историческую тень» является характер представления о феномене, получившем название «Кавказская война». В дореволюционных энциклопедических изданиях бытовало выражение «Кавказские войны», а расширение пределов России на пространстве между Черным и Каспийским морями рассматривалось как единый процесс. Само выражение «Кавказская война», обозначавшее комплекс конфликтов с горцами, появилось в научном и общественном лексиконе только в 1860-е годы, тогда как в предшествующее время использовались выражения «покорение», «завоевание», «умиротворение», «установление владычества русских на Кавказе». Русские авторы исторических сочинений и мемуаристы называли действия горцев «восстаниями», «мятежами», «нашествиями», а собственные военные акции — «походами», «экспедициями», «действиями»[11]. В советское же время наметилось сужение границ географических и хронологических, что окончательно было закреплено в 1973 году. Большая советская энциклопедия ограничила «Кавказскую войну» хронологически 1817—1864 годами, а географически — Чечней, Горным Дагестаном и Северо-Западным Кавказом[12]. По нашему мнению, эти традиционные хронологические рамки Кавказской войны являются спорным конструктом, составленным из тезисов дореволюционной, советской и постсоветской историографии[13]. Боевые действия, которые сопровождали процесс включения Северного Кавказа в состав Российской империи, растянулись на полтора столетия: от Персидского похода 1722—1723 годов до восстания в Чечне и Дагестане 1877—1878 годов. Кавказская война длилась не пятьдесят лет, а на целый век дольше! Принятое в отечественной историографии «сокращение» этого уникального военного конфликта, соответствующее коллективное историческое представление о нем и послужили причиной того, что период Цицианова и сам этот выдающийся государственный деятель оказались за рамками масштабной картины присоединения Кавказа к России.

Начало XXI столетия — время нового взгляда на историю нашего Отечества. Ушли в прошлое страхи, внедренные в сознание жесткими идеологическими установками советской эпохи. Развеялся угар «разоблачения» и «переписывания», характерный для первых десятилетий эпохи постсоветской. Всякого рода схемы и процессы перестают быть в центре внимания авторов исторических сочинений, все чаще и чаще это место занимает человек. В настоящей книге это — Павел Дмитриевич Цицианов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.