10

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

10

После артиллерийского удара на позиции гитлеровцев совершили налет бомбардировщики, а потом, поливая пехоту огнем из пулеметов, прошли на бреющем ИЛы, атаковав танки и бронетранспортеры. Раскачиваясь на ветру, в небе росли столбы дыма и превращались в спутницу всех сражений — багрово-черную тучу. Этот внезапный и сильный удар вызвал в стане врага растерянность. Наступающие войска продвинулись еще на пятьсот метров. Казалось, стойкость врага сломлена, он не сможет устоять на поле боя. Ватутин немедленно частью сил 5-го гвардейского корпуса поддержал наступательный порыв стрелковых дивизий. Танкисты генерала Кравченко пошли в атаку дружно и смело. Но тут по звукам боя Ватутин понял: противник в глубине обороны оказывает все возрастающее сопротивление.

В бою время летит быстро. День промелькнул в ожесточенном сражении, и ночью Лютежский плацдарм стал похожим на огнедышащий вулкан. С рассветом Ватутин ввел в бой чехословацкую бригаду Людвика Свободы.

Чехи поднялись в атаку с боевым кличем:

— За Киев — как за Прагу!

Их поддержали танкисты Кравченко. Упорный бой загремел с новым ожесточением. Наступил полдень. Ватутин с тяжелым чувством посматривал на мутное небо. С Днепра наплывали густые тучи. Они низко шли над землей. Накрапывал дождь. От авиаторов уже нельзя было ждать поддержки.

«Неужели мы получим второй Букрин? Нет, этого здесь не будет! — Ватутин напряженно думал: — Каким же путем развить атаку и протаранить дьявольскую полосу обороны с ее укрепленными высотками, траншеями, бетонными колпаками и заминированными лесными завалами?»

А в блиндаж входит начальник штаба и докладывает:

— Манштейн спешно выводит танковые дивизии из букринской излучины. К Бердичеву движутся эшелоны с «тиграми» и «пантерами». Завтра это «зверье» может появиться на Лютежском плацдарме.

«Оборона врага получила трещину, но она не прорвана на всю оперативную глубину, — слушая Иванова, продолжал думать Ватутин. — Главные силы — танковую армию с кавалерийским корпусом мы должны по плану операции ввести только в прорыв. Но прорыва нет». Он обратился к Жукову:

— Георгий Константинович, сейчас возникает основной вопрос: вводить в бой главные силы или не вводить? Сложившаяся обстановка на поле боя требует от нас гибкости и риска, самого смелого отступления от прежнего замысла. Я предлагаю ввести в бой главные силы.

Жуков, обдумывая предложения Ватутина, молчал.

— Так вводить или не вводить? Это звучит сейчас как быть или не быть нашей победе. — Ватутин окидывает взглядом вызванных в блиндаж генералов.

— Не медлить, — советует Гречко.

— Вводить, — настаивает Москаленко.

— Действовать только так, — соглашается с ними Рыбалко. Все ждут мнения представителя Ставки.

— Да... Это, пожалуй, самое верное решение в данный момент. Будем наносить удар танковым кулаком и держать наготове конницу, — говорит Жуков.

Ватутин подходит к Рыбалко.

— Настал ваш час, Павел Семенович. Пора! Медлить нам нельзя.

...В два эшелона, в две линии выстраиваются КВ и «тридцатьчетверки». Командарм Рыбалко в застегнутом кожаном шлеме грудью наваливается на крышку люка, окидывает взглядом боевые порядки.

С Днепра наплывают грузные тучи. Как сквозь сито просеивается мелкий, густой дождь.

— Я с вами, дорогие мои хлопцы! Я надеюсь на вас. Вперед, сыны Родины! — говорит в ларингофон командарм. Над его машиной поднимается гвардейское знамя.

Быстро катится вперед танковая волна, а за ней на расстоянии тысячи метров — вторая. Заглушая рокот двигателей, с воем, с пронзительным визгом летят снаряды. Машина командарма набирает скорость. На ветру реет гвардейское знамя. В открытом люке над танковой башней покачивается Рыбалко. Он всматривается в полосу дыма. Слева и справа мгновенно возникают огромные костры.

В наушниках командарма чей-то голос:

— Все ранены. Машина горит. Иду на таран...

Кто-то, задыхаясь, поет:

Это есть наш последний

и решительный бой...

В люке над башней танка еще выше поднимается Рыбалко. Рукой нащупывает нагрудный переключатель.

— Вперед, сыны Родины! Киев зовет!

На предельной скорости идет в атаку «Чапаев». Внутри машины сверкают искры, похожие на бенгальские огни. Козачук бьет из орудия. Он слышит в наушниках голос командарма и кричит механику-водителю:

— Смерть проходит мимо... Снаряды дают рикошет... Не останавливайся, вперед!

Неожиданно из полосы дыма показывается фашистский танк. «Чапаев» идет на таран. Вражеский танк пятится, хочет уйти в сторону, но не успевает. «Чапаев» сталкивает его в глубокую траншею.

На лесной опушке огонь охватывает «фердинанды» и дальше в глубине леса — «тигры».

Горят наши «тридцатьчетверки» и КВ. В дыму мечутся какие-то люди. Они срывают с себя горящую одежду, и трудно узнать, свои это или чужие.

В густеющем тумане мелькают последние красные трассы снарядов и пуль. Бой затихает. В сумерки Рыбалко на танке возвращается на КП в Новые Петровцы.

Ватутин спешит к нему.

— Ну, что скажете, Павел Семенович?

— Протаранили восемь километров. Дальше наступать невозможно. От дождя и тумана в лесу непроглядная темень. Огонь потерял точность. Танки заняли круговую оборону.

— Что же делать? Ждать утра? Опасно, придут новые «тигры» с «пантерами». Они укрепят оборону.

— И тогда второй Букрин... Я приехал посоветоваться с вами, Николай Федорович. Нам осталось пройти еще каких-нибудь три с половиной километра, и мы на оперативном просторе. Но как выйти на него? Как сейчас поступить?

— Я за ночную атаку. Надо что-то придумать... И совсем необычное... Может быть, как-то осветить местность? Пойдем на любой риск!

— Риск так риск! А что, если ударить при полном свете фар с воющими сиренами? — предлагает Рыбалко.

— Это уже хорошо. Но этого мало... Мало... — Ватутин продолжает напряженно думать.

— Света можно добавить. Включим фары бронетранспортеров и тягачей. Выпустим ракеты, откроем огонь из всех орудий и минометов, бронебоек, автоматов и в этом громе пойдем на решающий штурм.

— Это уже совсем хорошо! Но еще не все... Не все... — Ватутин, встрепенувшись, берет командарма за локоть. — А вы знаете, как мы поступим? Выдвинем в боевые порядки прожектора и осветим лес... Этого гитлеровцы не ждут. С ярким зеркальным глазом... Так еще никто не наступал.

— Ночная атака с прожекторами!? Это подходит! — восклицает Рыбалко. — Дайте мне на это два часа.

— Готовьтесь, Павел Семенович. Свет — наше оружие. Мы должны обрушиться на них, подобно молнии в ночном мраке. Поэтому условным сигналом к решающей судьбу Киева атаке у нас будет: «Молния!»

За двадцать минут до начала атаки прожектористы заняли свои места в боевых порядках танковой армии и Рыбалко на своем КВ прибыл в первый эшелон. В последнее время больная печень все чаще давала знать о себе, но командарм мало обращал на нее внимания и оставался в строю. Превозмогая боль, он открыл верхний люк и навалился грудью на броневую крышку.

«Тихо... Как будто бы и войны нет», — подумал Рыбалко. Кто-то близко проскакал на коне. И вдруг повеяло далекой конармейской молодостью. В памяти ожили сигналы буденновских горнистов и прозвучал боевой клич: «Даешь Киев!» И на какой-то миг он увидел, как, изгибаясь, вперед проносится конная лава... И вот сейчас, через каких-нибудь три минуты, он, бывший буденновец, подаст сигнал к новому освобождению Киева. Наступая от Курской дуги до Днепра, танковая армия немало освободила городов и селений. И всюду пепел, пожары, горе и слезы. Больно думать: уже семьсот семьдесят шесть дней томится Киев в неволе.

— Пора! — сказал Рыбалко радисту. — Подавай сигнал к световой атаке.

И сейчас, же радист командарма передал по рации:

— Внимание: «Молния»!

И сам Рыбалко затаил дыхание от этих двух слов. Они сейчас решали судьбу Киева. И сразу вспыхнули прожекторы, зажглись фары, взлетели и рассыпались тысячи ракетных огней. Из ночи выступили дубы-великаны с бурой осенней листвой, пожелтевшие кусты орешника, багровые клены, в серебристых каплях дождя зеленая хвоя. От ярких зеркальных глаз прожекторов мрак отпрянул в глубину леса. Показались изгибы окопов, пулеметные гнезда, поставленные на прямую наводку пушки. Свет ударил в амбразуры, в люки, в смотровые щели. Застал врасплох гарнизоны дзотов, ослепил экипажи «тигров». И все «тридцатьчетверки» и КВ, включив сирены и открыв огонь, ринулись в лес на штурм.

Рыбалко видел, как в лучах прожекторов мелькали зеленые и красные трассы снарядов и пуль. Пылали на полянах грузовики, фургоны, дачные домики. В орудийном громе, в прожекторных вспышках, в отблеске пожаров при полном свете фар, с включенными сиренами Рыбалко вел танковую армию через лес.

Все рации работали на единой радиоволне, и в наушниках танкистов звучал голос командарма:

— Я с вами, дорогие мои хлопцы. Вперед, сыны Родины! Киев зовет!

Приближалось Святошино. Рыбалко хотел воспользоваться растерянностью противника, взять с ходу эту дачную окраину Киева. Но тут гитлеровцев словно подменили, куда только и девалась их растерянность. Командарм увидел, как в сыром мраке и слева и справа с неистовой силой навстречу наступающим танкам потянулись огненные трассы снарядов и пуль. Рыбалко понял: враг не хотел отдавать последний оборонительный рубеж, он подбросил подкрепления и начал сильными танковыми заслонами парировать удар.

Из-за лесных завалов открыли шквальный огонь шестиствольные минометы, и застонали полянки от тяжелых разрывов — гох... гох... Поддерживая внезапную контратаку «тигров» и «пантер», из-за кирпичных домиков выходили тяжелые самоходные орудия «фердинанды» и снова укрывались за ними, выжидая удобного момента, чтобы из засады повести кинжальный огонь.

Сколько раз уже от Курской дуги до Днепра, освобождая города и села, танкистам приходилось вести борьбу с вражескими заслонами. Вот и сейчас Рыбалко видел, как, умело прикрывшись с фронта огневым щитом артиллерии, командир передового корпуса генерал Сулейков стал обходить противника с флангов и угрожать его тылу. Этот маневр тупил острие вражеского танкового клина, наносил ему потери и заставлял отступать. Непрерывно наращивали удары испытанные в боях комкоры Панфилов и Малыгин. За смелые, дерзкие действия в ночном бою достойны были самого доброго слова командиры бригад Якубовский и Слюсаренко. Командарм, чутко прислушиваясь к звукам боя, убеждался в том, что сопротивление врага ослабевает.

Артиллерийский корпус прорыва генерала Королькова расширял бреши, пробитые в обороне Восточного вала. Лес пропах пороховым дымом. Чуть светало. Стоял туман, и накрапывал дождь. Рыбалко не мог рассчитывать на помощь авиаторов командарма Красовского: погода была явно нелетной. Но случилось необычное: ИЛы и «петляковы» появились над вражескими опорными пунктами и обрушили на них бомбовые удары.

«Добре, хлопцы, добре!» — после каждого раската бомбежки повторял про себя Рыбалко.

Краснозвездные ЯКи и «лавочкины», вынырнув из тумана, шли на низких высотах и зелеными ракетами указывали наземным войскам путь через лес.

Гитлеровские гренадеры дрогнули, боясь попасть в окружение, они выскакивали из бетонных колпаков и дзотов, покидали окопы и траншеи. В наушниках танкисты снова услышали голос Рыбалко:

— Вперед, сыны Родины, путь на Киев открыт!

В блиндаже Ватутина дежурный радист, поймав разговор передовых танковых экипажей, вскочил:

— Наши танки вошли в Святошино!

Ватутин тоже вскочил:

— Рыбалко вышел на оперативный простор! — И от этих слов матовый шар блеснул над картой подобно солнцу, и небольшая красная черта на ней вдруг превратилась в живой, шумный Крещатик. Он любил эту широкую, изогнутую, словно могучий берег Днепра, улицу, с ее алыми стягами и праздничными маршами оркестров. Тенистые парки протянули к нему изумрудные свечи каштанов. Блеснули золотые купола Софиевского собора, и казалось — ожил бронзовый Богдан, пришпорив коня, помчался встречать наступающие полки. Пришла счастливая минута в жизни Ватутина. Немало он одержал побед над врагом. Но эта... Самая желанная и значительная. Сбывается его мечта: освободить столицу Советской Украины, древний Киев — мать городов русских.

Но какой Киев будет после освобождения? Как поступил враг с его жителями? Где они? Что с ними? И тут же возникал вопрос: решится ли Манштейн оборонять город? Ватутин был уверен, что после прорыва укреплений Восточного вала фашистский фельдмаршал постарается вывести основные силы из Киева, и надо как можно быстрей преследовать отсупающие войска, не давать им ни малейшей передышки, выходить на их тылы, отрезать путь к отходу и бить.

Медленно рассеивался утренний туман. Наступал третий день ожесточенной битвы за Киев. Приходили шифрованные радиограммы, поступали письменные донесения, звонили командармы и командиры частей. С приказами летели в туман вездеходы офицеров связи.

Ватутин наносил на оперативную карту новые стрелки ударов. На северном фланге удачно развивал наступление герой Курской битвы командарм Пухов. Черняховский взял Дымер и, успешно очищая от гитлеровцев междуречье Ирпеня и Здвижа, прикрыл танковые корпуса Рыбалко от фланговых ударов с запада.

Черняховский! Сейчас оперативная карта, подобно зеркалу, отражала его умение быстро оценивать обстановку, принимать на поле боя смелые и верные решения. Когда-то еще при обороне Новгорода Ватутин заметил и по достоинству оценил военный талант командира танковой дивизии молодого полковника Черняховского. Он поставил его танкистов на самый острый участок сражения. На заречной стороне Новгорода ярко блеснула победная звезда Черняховского, и потом на других фронтах она восходила всё выше и выше.

Ватутина радовали взятие Приорки и та стремительность, с которой действовал на северо-востоке командир 51-го стрелкового корпуса.

— Комкор Авдеенко на пороге Киева, — сказал Ватутин начштаба Иванову и пометил Приорку красным кружком.

Красные стрелки пересекли шоссе Киев — Житомир и железнодорожную линию Киев — Коростень, потянулись к Жулянам и Борщаговке. Западная окраина Киева уже слышала могучую поступь «тридцатьчетверок» и КВ. На юге с Казачьего острова переправился сводный отряд полковника Сливена и, овладев Витой-Литовской, перехватил важную дорогу. «Теперь со стороны Букринского плацдарма Манштейн не сможет кратчайшим путем подбросить подкрепления в Киев», — подумал Ватутин и сделал новые пометки на оперативной карте. Из букринской излучины наконец-то вырвались вперед армии Жмаченко и Трофименко. Они нанесли главный удар на Кагарлык и вспомогательный — на Мироновку.

Получив новые донесения, Ватутин почувствовал, что на всем фронте наступает резкий перелом. Войска командарма Москаленко, поддержанные танкистами Кравченко, сокрушив вражеские узлы сопротивления, подошли к Киеву и нацелились на центральную часть города. Эти опытные генералы были хорошо знакомы ему по Сталинградской битве и сейчас под Киевом показывали образцовую оперативность, без которой не может успешно развиваться ни одно сражение.

Предвидение Ватутина, что Манштейн, боясь окружения, не рискнет удерживать Киев крупными силами, оправдалось. Воздушная разведка доносила: «По размытым дождями дорогам, утопая в грязи, на запад тянутся отступающие колонны противника».

В эту минуту Ватутин думал о том, что, несмотря на самую скверную погоду, летчики все ж таки вылетали на боевые задания, сознательно шли на риск. Только этот риск мог сейчас помешать Манштейну маневрировать войсками и планомерно отводить их на заранее намеченные позиции.

Продолжая руководить освобождением Киева, Ватутин смотрел вперед, далеко на юго-запад. Он знал: пройдет еще несколько часов и Киев будет возвращен Родине. Но именно сейчас, в ходе битвы за город, он должен принять все меры, чтобы надежно защитить его и не отдать снова врагу.

Время чуть перевалило за полночь, когда пришло известие, сразу облетевшее весь штаб.

— Киев наш! — радировал Москаленко.

Ватутину казалось, что эти два слова выстукивало его сердце, так оно было переполнено радостью. Но он не спешил с донесением в Ставку. В городе еще кое-где вспыхивала перестрелка. На Подоле, на площади Богдана Хмельницкого, на железнодорожном вокзале и Красноармейской улице подавляли последние очаги сопротивления. Теперь настала пора повернуть танковые корпуса на юго-запад. С ходу взять Васильков, рассечь крупный железнодорожный узел Фастов. Тогда б Манштейн не смог маневрировать резервными силами вдоль фронта. Он терял удобную связь со своими войсками в районе Кривого Рога и Кировограда. Если б танкистам Рыбалко удалось овладеть Казатином и рассечь второй, еще более важный железнодорожный узел, то командующий мог бы не тревожиться за судьбу Киевского плацдарма. А пока веером атак и обходных маневров его надо всячески расширять, наращивать силу ударов, и вслед за танкистами Ватутин направил на Житомир кавалерийский корпус.

Перед рассветом шестого ноября в Киеве перестали греметь выстрелы. Город был полностью освобожден от противника. Теперь Ватутин вместе с представителем Ставки маршалом Жуковым и членами Военного совета фронта мог доложить Верховному Главнокомандующему: «Задача, поставленная Вами по овладению Киевом — столицей Украины, войсками 1-го Украинского фронта выполнена».

Телеграмма в Москву ушла. Настала пора, когда в освобожденном Киеве надо было переходить от боевых задач к мирным. Но не так просто в разрушенном фашистами городе дать людям хлеб и воду, обеспечить их электроэнергией и топливом. Открывался новый трудный фронт, начиналась нелегкая битва за мирную жизнь.

На КП штаба фронта находились украинские писатели Рыльский, Довженко, Бажан и Яновский. Только что из армии Черняховского возвратился Малышко. Пригласив их в блиндаж, Ватутин сказал:

— Я знаю, что вы живете одним желанием: поскорее увидеть Киев. Поезжайте туда с членами Военного совета.

— А вы, товарищ командующий? — спросил Довженко.

— А я переговорю с командармами и потом в Киеве присоединюсь к вам.

Через полчаса машина командующего пошла на Киев. Приближалась безлюдная окраина Подола. Дома стояли с распахнутыми окнами. Двери открыты или сорваны с петель. На мостовой валялась домашняя утварь. От безжизненных улиц веяло запустением. Ветер доносил запах гари и шум пожаров. Все чаще встречались обугленные стены домов.

На разбитой, полыхающей пожарами улице Артема он увидел первых киевлян. О всех их тяжелых испытаниях, о горе говорили почерневшие лица и впалые глаза. Люди шли тяжелым, усталым шагом, с котомками и плетеными корзинами, в старой, поношенной одежде, подпоясанные веревками. Люди выходили из подвалов и развалин, всплескивали руками и выбегали на улицу с возгласами:

— Наши пришли!

И тут же возникали митинги. Среди наплывающего дыма и отсвета пожара люди, окружая воинов, в немногих словах старались выплеснуть все то горе, что накопилось в душе за эти семьсот семьдесят восемь дней неволи и мук.

На задымленной площади члены Военного совета осматривали вместе с писателями уцелевший памятник Богдану Хмельницкому. Ватутин присоединился к ним. Летали и кружились черные хлопья копоти. Сквозь дым пробился солнечный луч и осветил скачущего всадника с булавой.

— Жив наш Богдан, жив! — воскликнул Юрий Яновский.

На Крещатик сквозь клубы дыма и снопы искр можно было добраться только пешком. Гордость киевлян — главная улица города — лежала в мертвых развалинах. Крещатик горел, дымился. Всюду груды камней, раздробленная взрывами арматура. От кирпичных стен остались кривые зазубренные клыки. Они напоминали черную челюсть какого-то чудовища. Когда-то Крещатик славился своими тенистыми каштанами, а сейчас на правой стороне стоял только один великан — серебристый тополь. В конце Крещатика уцелели некоторые дома, и теперь их надо было защитить от бушующего огня. Ватутин приказал усилить специальные отряды по борьбе с пожарами и немедленно приступить к разминированию зданий.

Потом все пошли по безлюдным улицам. Из окон университета вырывалось пламя. Внутри здания раздавались частые взрывы. Дым наплывал на бронзовую фигуру Тараса Шевченко. И от снега, лежащего на его руке, он казался раненым воином. За спиной Кобзаря чернели коробки разрушенных домов и дымились крыши музеев.

Ватутин снял фуражку и, кланяясь Кобзарю, тихо и печально сказал:

— Тарас, Тарас, посмотри, что они сделали с Украиной...