“Склиф”
“Склиф”
В феврале 1948 года отец попал под машину. Его отвезли в травматологическое отделение Института скорой помощи им. Склифосовского. Поместили в палату человек на пятнадцать с диагнозом “закрытый перелом правого бедра со смещением”, в тот же день оперировали. Попав в палату, он попросил медсестру позвонить маме и сообщить, что он “несколько подвернул ногу”. Мама сразу же бросилась в больницу, но ее не пустили.
Она пишет записку:
Мишенька, милый!
Что случилось с тобой?
Меня не пустили к тебе, уже поздно.
Напиши все, и что тебе нужно. Приеду завтра утром.
Целую и дети целуют.
Он немедленно отвечает в характерной своей манере:
Ласа!
Ногу я вывихнул (упал). Было больно, а сейчас превосходно. Придется здесь полежать 2–3 недели. Палата очень хорошая, а я ведь привык к медицине. Жаль, что тебя напугали и ты примчалась сегодня. Завтра, если будет время, – заезжай. Нет – не к спеху. Обеспечь меня свежими газетами, журналами, книгами. Сереже (завуч школы. – Ред.) объясни, что ему это время придется меня замещать. Хлопцев целуй, а их попроси, чтоб тебя поцеловали.
Ура!
Узнав правду, мама пишет:
Дорогой Мишенька!
Вчера было, конечно, горько. Крепись, мой милый, намучаешься еще, но все будет хорошо. Посылаю тебе пирожки, кефир, компот. С завтрашнего дня будем нажимать на молочные продукты, которые тебе необходимы (там фосфор и соли). О деньгах не беспокойся, неужели не найдем, чтобы тебя на ноги поставить. Напиши, кто заведует твоим отделением. Перелом у тебя в одном месте или в нескольких? Я вчера так растерялась, что не спросила. Завтра приду, а послезавтра увидимся.
Так как мама работала, привлекли и Юру:
Мишенька, вышли Юре пропуск или вышли свою нянечку, так как сумка очень тяжелая, ценная. Все принадлежности: фото, кроме пленки, ее никак не нашли, напиши точнее, где она. Тапочки пришлю завтра – сдала их в починку. Все остальное, что просил, посылаю. Напиши все, что нужно, а также любишь ли ты меня, хочешь ли ты домой? Целую крепко. У нас сегодня уборка.
Через некоторое время отец пишет маме:
Ласочка!
У меня сейчас есть след. продукты:
1) 2 сосиски
2) 4 яйца
3) 3 котлеты с лапшой и капустой
4) масло (на пару дней)
5) вдоволь сахара
6) бут. молока
7) бут. вина
8) коробка печенья
9) 1? коробки конфет + варенье
10) 1 лимон + 4 яблока (вчера привезли)
и т. д.
Так что завтра ничего не привози и не приезжай. Самочувствие хорошее. Температура утром 36,5 (веч. – еще не мерили). Лежу, привыкаю. На пятницу закажу пропуск. Крепко целую. Следи за собой. Еще целую.
А вот записка Юре:
Дорогой Юрец!
Жаль, но тебя пропускать сейчас сюда нельзя. Все собираюсь к тебе с Володиком написать письма, но писать неудобно и лень. А вот вы мне, халтурцы мои дорогие, пишете мало. Почему? Пишите о себе, о школе, о доме, о маме. Живите дружно. Я уже 2 недели здесь. Это значит, что срок моего выхода отсюда теперь на 14 дней стал ближе. Следи, Юрец, за тем, что в газетах пишут о шахм. матче (в это время проходил матч за звание чемпиона мира между Ботвинником и Эйве в Москве, он окончился победой Ботвинника. – Ред.) и присылай мне.
Ну, хлопчики, крепко вас целую.
Папа.
У отца сложились очень дружественные и доверительные отношения со знаменитым хирургом академиком Сергеем Сергеевичем Юдиным, научным шефом Института им. Склифосовского. Когда при обходе они познакомились, Юдин был буквально покорен “схемой разложения сил” в отцовском несчастном случае, которую нарисовал физик Ценципер. Эту схему Юдин неоднократно демонстрировал на своих лекциях.
Отец вообще неплохо рисовал. А еще он вылепил из парафина для компрессов коллекцию медсестричкиных ножек.
Весьма разнообразных. Все они с соответствующими комментариями были закреплены в специальной коробке с прозрачным верхом, сохранившейся по сей день.
За время долгого отсутствия отца заболела и мама.
Дорогой Мишенька!
Очень все досадно складывается. Ты лежишь, я лежу. Мы лежим. Но утешает то, что я поднимусь, ты поднимешься. Мы поднимемся. Я чувствую себя неплохо, но полежу еще. Дома все в полном порядке. В Казань послала открытку, что все в порядке. Твои все наказы выполню, хотя и дурочка.
Дорогой мой! Выздоравливай скорее, как мне жалко тебя, хоть бы ты уже на бок мог повернуться. А вообще ты молодец, я очень горжусь тобой, твоим характером.
Писать больше нечего. Целуем тебя крепко, и пацаны целуют, и я еще целую.
Твоя Ласта.
Обо мне не беспокойся. “Все пройдет, как с белых яблонь дым”.
Отец вышел из Склифа через три месяца. Ходил на костылях, затем с палкой, которая тоже дожила до наших дней, – она долгое время использовалась в ныне забытой операции “переворачивания” при кипячении белья.
На столе – десятки писем отца и мамы, Юры и Володи, к ним и от них. В письмах, помимо обычных вопросов о здоровье, работе, учебе, погоде, задавались и непростые вопросы, которые не всегда выскажешь вслух.
Мама пишет:
Просишь писать обо всем, о своих настроениях. Как-то не получается. Я привыкла, что тебя это мало интересует, привыкла молчать, а открываться перед тобой каждый раз, когда ты в санатории.
От отца:
Ласенька, милая, за что же ты на меня сердишься? Я, конечно, бешеного нрава и наговорить могу иногда с три короба (о чем усиленно сам жалею, но не в словах дело). Иногда срываешься на пустяках, хотя не в них, конечно, беда. Мне не хочется опять и опять говорить о сто раз говоренном, но страшно хочется, чтобы было бы у нас хорошо. А что для этого нужно? Меня угнетает безалаберность твоя – не в делах домашнего хозяйства, а прежде всего в отношении к самой себе, иногда – к ребятам. Мне хочется видеть тебя подтянутой, следящей за собой, любящей себя. Чтобы ты понимала, что мы не совладельцы фирмы какой-то хозяйственной (где главное – продовольственные, отопительные и прочие вопросы), а что ты мне жена, а я – муж тебе. В хорошем смысле этих слов. Ну и что еще можно сказать? Будет у нас мир – и все остальные вопросы (ведь несложные они, в конце-то концов) легко решатся. О тебе я скучаю.
В ответе мамы – снова об очень наболевшем:
По существу твоего письма писать, конечно, мне нечего, ты во многом прав. Постараюсь кое-что изменить в нашей жизни. Но и ты должен кое в чем измениться, тебе кажется, что ты идеально ко мне относишься, но в действительности ты очень часто бываешь несправедлив ко мне, оскорбляешь меня. В частности, по вопросу о детях: подумай только, что для меня значат твои частые фразы, что ты отстранился от этого вопроса, вся ответственность на мне и т. д. Нервы у меня уже давно не в порядке. Пусть я “плохо воспитываю” детей, но где ты – отец, муж? Юра растет, и я думаю, вырастет не таким уж плохим, как ты иногда изображаешь и думаешь (“мой щенок”). Его плохие качества – не только результат моего плохого воспитания, но и твоей и маминой несправедливости по отношению к нему. Он слишком чуток, чтобы это не чувствовать.
Однако Юра на себе несправедливости, о которой пишет мама, никогда не чувствовал. Никто с ним о его рождении не говорил, а свое раннее детство он не помнил. Со временем у него появлялись какие-то мысли, но только лет в двадцать он впервые спросил маму: “А кто был мой отец?” Мама сразу сказала: “Он был хороший человек, я тебе когда-нибудь подробно расскажу, но пока очень тебя прошу, ни с кем не говорить на эту тему!” Это было в начале 50-х – еще жив был Сталин.
Воспитание занимает в переписке важное место:
Меня очень беспокоит вопрос о Волоче. Какая я ни есть (я стараюсь быть лучше) – ты обязан очень серьезно подумать о нашем совместном воспитании его и найти время заниматься им. У него много нехороших черт – он лживый, ленивый, грубит.
Это так. Володя приврать любил. Но отец говорил: “Ложь – это когда с выгодой для себя. А так – фантазии”. Хотя в случае с Володей это иногда сливалось.
Были и такие мамины слова:
Твое большое письмо я получила. Очень обрадовалась ему, и комок, который был у меня на сердце, растаял. Загрустила о тебе. Очень захотелось побыть с тобой. А тебе? Все твои советы постараюсь выполнить. Я буду себя любить и беречь. И ты меня, Миша, береги больше. Ведь твоя обязанность не только быть завхозом и наркомфином моим, это очень важно, но это еще не все. А поехать куда-нибудь с тобой я мечтаю уже много лет.
Поехать куда-нибудь вместе не получалось – оба были люди нездоровые, лечение разное, основным местом отдыха были санатории. В начале мая 1947 года отец поехал в санаторий в родной Крым – первый раз после войны. Вот некоторые наблюдения из его писем, которые отец часто начинал писать еще в поезде:
Дорогая Атька!
Сижу в вагоне-ресторане. Два же дня. За окном – Орел. Руины. Свернутые в комки железные оковы от вагонов, огромные стены, которые лежат… Горы щебенки и битого обожженного кирпича. И над ними – флаги. И очень веселые первомайские песни. И так – очень часто. Я все время смотрю в окно, и в памяти моей возникают дни войны… Иногда поезд идет еле-еле, потому что насыпь почти обвалилась. Иногда где-то вижу: валяется обгоревший остов танка, исковерканные обрубки мостов. Попалось кладбище. Наверное, немецкое, ибо вид его грустный: все запущено, повалено и уж очень как-то уныло.
В Симферополе не стал задерживаться, а сел прямо на автобус (забыв предварительно новые “темные” очки в вагоне) и – на юг. Сидел, смотрел и дрожал от восторга. Все, что с детства мне так мило и дорого – все это было вокруг. День был отличный, не жаркий. Приехал и устроился в гостинице.
Наконец, вчера получил путевку за 1900 р. на 24 дня (с 8 по 31/v) в самый лучший в Ялте санаторий. Сегодня я уже в нем. Комфорт потрясающий. Спальная мебель, гардины, сервис, как американский. Кормят здесь, как говорят, вкуснее, чем во всех остальных местах.
Я немножко подзагорел. Купаюсь по 3–4–5 раз в день и получаю безмерное удовольствие. Хожу все время (в связи с этим) с полотенцем на плече. Сплю на балконе. Сейчас тут особенно красиво – полнолуние. Дух захватывает, когда смотришь на море. Мне как-то больно даже при этом немного – посмотришь и вспоминаешь детство. А когда тебе уже порядком лет, вспомнить о детстве не столько приятно, сколь грустно. На днях мы в 9 час. вечера сели на многоместный катер и вышли в “вольное” плавание на 1? часа. До чего же хорошо было! Я недавно где-то прочел, что Чехов считал самым лучшим описанием моря слова одной девочки: “Море было большое”.
В Ялте отец получил письмо от Володи:
Дорогой папа! Я живу хорошо. Избил Ваську. Как ты живешь? Напиши мне. Ездил в зоопарк. Юра сдал алгебру на 5. Папа, когда приедешь, достань мне собаку. Нарисуй мне – я и пес.
А это из писем отца из другого санатория, уже в Харьковской области:
Дорогие мои, хорошие жена и дети!
Сутки я уже на отдыхе. Доехал очень хорошо. Со станции ехал на санях и ощутил сильный запах конского навоза, который сразу оторвал меня от Москвы. Место очень хорошее. Принял ванну, плотно поел и пошел походить. Палату я сам себе выбрал – на 4 человека. Койка моя у окна – форточка (а то и окно – я его вчера же специально для этого распечатал) все время открыты. Место неплохое – в 300 метрах – Северский Донец. Здесь шли тяжкие бои. Стены корпусов изрешечены осколками и пулями. Сохранилось много воронок, окопчиков. Часть зданий разрушена. На некоторых вытершиеся от времени надписи: “Ни шагу назад”, “Не пустим фашистов на Сев. Донец” и т. д.
Медобслуживание очень хорошее. Огорчения: 1) свет плохой; 2) народ неинтересный; 3) библиотекарь, кроме Мичурина, Брокгауза и Чернышевского, почти ничего не может предложить.
Сейчас дали 3-х человек в палату. В сумме им 150 лет. Один весит 95 кг, два других – по 50–55. Общий их рост – 3 метра. Один по виду – завмаг, другой – аптекарь, третий – анархист начала 1900 годов. (Впрочем, может быть, я ошибаюсь.)
В клубе – танцы и скука. В общем, я буду налегать на чтиво и на ходьбу. Завтра на прием к врачу.
Я очень рад, что отдыхаю. Наслаждаюсь страшно. Многие тут ворчат (хлеб не такой, свет не такой, жарко, холодно) – а мне все любо.
Как вы встречали Новый год?
И мне было очень грустно. Встретил я его за столиком (в общей столовой) среди нескольких случайных людей. Выпили, побузили и пошли спать.
Морозы и у нас стояли 31/xii – 2/i. А сегодня уже снег сыплет обильный и совсем не морозно. Втянулся я в свою скучную жизнь, и дни побежали незаметно. В большинстве здесь народ серьезно и сильно больной. Устроили 31-го в палате елку (со свечками и светящейся – от лампочки – звездой). Из 2 подушек, простыни, полотенца я смастерил чудо – Деда Мороза (со всех палат приходили смотреть!).
Как всегда при отъезде, немного грустно. Хороша все-таки Украина! Красива, и поесть здесь умеют. Я наелся сала всласть, поел и другие украинские яства. Научился и балакать по-хохляцки, а теперь рвусь домой.
В этих и многих других письмах очень отчетливо проявляется отец – его непритязательность, приветливое расположение и интерес к людям.
Конечно, в некоторых письмах со стороны мамы, помимо нескрываемой любви к отцу, не обходилось без упоминаний об окружавших его женщинах. Ничего не поделаешь – нравилась отцу эта половина человеческого рода, и это было заметно. Однако тональность маминых вопросов к нему в тот период их жизни была более мягкой, зачастую шутливой, ироничной, иногда ехидной, но в общем доброжелательной. С годами приходило понимание и реальное осмысление жизни.
За всех девцев твоих получишь у меня как следует. Не смей! Бить буду! Ругаться буду! Мстить буду! Им всем скажи: пусть не надеются, дуры такие.
Еще целую, обнимаю изо всех сил.
Твоя. Жена. Повелительница. Хозяйка. Рабыня.
Вот и все. Отдыхай. Не скучай. Придерживайся правила: “На безрыбье – и рак рыба”. Подбери себе компанию – иначе нервы не отдохнут. Меня все донимают, как это я тебя отпустила одного на 60 дней. Пугают. Смотри, Мишка, убью! Не будь скотиной.
Ты, по-видимому, уж привык к своему санаторию – за первую неделю писал 3 письма и 2 раза звонил. А за вторую – ничего. По-видимому, появилась новая “балерина” – и скучать о доме некогда. Я тебя не осуждаю – так и надо, а то не поправишься, если скучать будешь, а не поправишься – жена любить не будет!
В ответ от мужа:
Девцев здесь маловато, и ни к кому из них душа не лежит – так что я дурака валяю со всеми понемногу. В общем, веду себя достойнейшим образом. Много читаю, фотографирую помаленьку.
Из другого письма отца:
Мы с Атенькой иногда тоже цапаемся – один мед в отношениях любой семьи редко бывает. А, в общем, девица она – хорошая!!!
От мамы:
Дорогой наш, ненаглядный муж и папа! Хороший, любимый, красивый и умный. Скучно без тебя. С тобой плохо, а без тебя еще хуже.
За эти дни получила два твоих письма. В воскресенье такое хорошее, что я несколько раз его перечитала. Как я люблю, когда чувствую твою любовь, заботу, ласку. Даже слезу пустила на минутку.
Иногда в мамины будни врывались неожиданные и радостные события. Таким был приезд в Москву ее любимого брата Леонида.
Об этом она пишет отцу:
Все эти дни у нас шумно и весело. Леня случайно встретил своего лучшего друга (и я его знала), они собираются у нас к завтраку, пьем с утра водку, закусываем как следует. А сегодня дома танцевали и целовались с нимпотом – я в школу, а они обедать к его родственникам, а вечером в театры. Я часто хожу с ними, были на “Кармен” в Большом, на “Сильве” в оперетте и на “Пигмалионе” в Малом. Мне очень приятно Ленино отношение ко мне, он очень заботлив и внимателен, а я ведь этим не избалована. Я очень жалею, что он уезжает.
В понедельник я была в театре с Мишей (это друг Лени, о котором я тебе писала), смотрели в филиале МХАТа “Дядюшкин сон”, была во всем новом, хорошо выглядела и немного флиртовала.
У нас весело это время, мужики наши гуляют, у них полно невест, Ленька пользуется жутким успехом, женщины падают при виде его, Леля (сестра Евгения Николаевича Еремина. – Ред.) заявила ему, что бросит своего мужа с Лялькой и готова уехать за ним на край света и т. д. в таком духе. Даже Женя Аду ревнует.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.