Дербышки
Дербышки
Через десять дней после приезда в Казань, не без помощи Брониславы, Михаил Ценципер был назначен директором 101-й школы Молотовского района Казани. На самом деле школа располагалась в двадцати пяти километрах от города, в поселке Дербышки. Если не останавливались редкие поезда, платформа поселка с названием “Вагонстрой” всегда была безлюдна. Рядом – большой сосновый лес.
Поселок быстро застраивался бараками, времянками, палатками, расположенными прямо в лесу. Из старых построек было несколько двухэтажных жилых домов и тоже двухэтажное здание школы. В 1940/41 учебном году было в ней около четырехсот учеников – считалось, что много.
В первые месяцы после начала войны сюда был эвакуирован Ленинградский государственный оптико-механический завод, который изготавливал, помимо небольшого количества мирной продукции, оптические приборы для армии и флота – бинокли и прицелы. Разместившись в корпусах существовавшего в Дербышках “Вагонстроя”, завод № 237 (так во время войны назывался Ленинградский ГОМЗ) спешно готовился выпускать необходимую для фронта продукцию.
Из Ленинграда приехала большая группа инженеров и рабочих: производство требовало специалистов очень высокой квалификации. Естественно, многие прибыли с семьями, в том числе с детьми школьного возраста.
Галя Волкова вспоминает:
Когда мы приехали в Дербышки, нас поселили жить в палаточном городке, где и прожили мы до снега. А потом мы жили на так называемых “Совнаркомовских дачах”, в лесу, недалеко от кладбища и вблизи двух деревень Дербышек (Больших и Малых).
Из воспоминаний другой девочки, ленинградки Эди Строгановой:
Мы приехали в Дербышки. Какое забавное название! Мы живем в длинном ангарном бараке, построенном прямо в лесу. Нас очень много, но какое это имеет значение! По двум сторонам нары, а посредине “буржуйки”. Как здесь тепло, нет ни бомбежек, ни обстрелов. С нами в бараке живут игроки команды “Зенит”. У мамы обнаружили тиф, а у бабушки – голодный понос.
В этот поселок и приехала наша семья. Нам дали комнату на втором этаже двухэтажного дома в коммуналке, где жили еще две семьи.
Директор школы – первая руководящая работа отца, которому было двадцать восемь лет. До этого, после окончания института, он год, а мама два года проработали рядовыми учителями. Вот что он увидел, впервые переступив порог здания школы (из воспоминаний, написанных им в 80-х для посвященного Дербышкам альманаха):
Вся школа, все до единого ее классы и коридоры, забиты людьми! На полу громоздятся узлы, чемоданы, постели. Гудят примусы, кое-где коптят керосинки. Слышен детский плач, звучат негромкие разговоры, кто-то спит, где-то надрывно кашляют.
Люди жили здесь уже несколько недель. В сущности, то была огромная коммуналка, но никакой даже самомалейшей междоусобицы!
Горе, тяжкие лишения располагали к дружеству, к взаимному уважению.
Леня Портер, тогда шестиклассник, позднее вспоминал:
В нашу первую зиму в Дербышках было трудно – и холодно, и голодно. Помню, как мы с дядей Миккой (так я звал отчима) отправились по деревням под город Арск менять на еду что-то из вещей, “отоваренных” по карточкам. С поезда по дороге растянулась на километр вереница таких же жаждущих, как мы. Прошли одну деревню, другую – никому наши вещи не приглянулись. Наконец наменяли где-то на треть мешка пшеницы и на детских саночках повезли этот “припас” по длинной дороге к станции. Посмотрела мама на этот тощий мешок и заплакала.
Наша мама тоже ездила в Арск – вернулась полуживая с мешком картошки. Ехала на подножке поезда и отморозила руки.
С первых шагов отец проявил себя требовательным директором и прекрасным организатором, энергия била у него через край, ее хватало не только на школу.
Из его воспоминаний:
Было еще дело, отнимающее добрую половину суток. Я руководил агитколлективом завода, являлся, как тогда именовалась сия должность, “неосвобожденным культпропом парткома”. И, хотя за плечами по этой части имелся некоторый опыт еще с комсомольских лет, он не шел ни в какое сравнение с требованиями военного времени, с масштабами предприятия. Я часто бывал в цехах, выступал на собраниях и митингах, проводил инструктаж и для агитаторов, руководил стенной печатью и наглядной агитацией, всех дел не сочтешь.
Обладая несомненным ораторским даром и эрудицией, он очень часто делал доклады в клубе для аудитории заводского поселка. У него было всегда острое чувство истории. “История – не только то, что было, но и то, что есть!” – говорил он. Вот, например, тезисы доклада “о текущем моменте”, сделанного 22 сентября 1941 года:
Была у Германии ставка на молниеносность войны.
Господа считали – для Москвы – макс. 14 дней.
9 сентября – Тимошенко арестован, армии Буденного и Ворошилова окружены.
Прежде блицкриг в Европе имел успех.
Гитлер на Восточном фронте с секундомером в руке.
Личный астролог Гитлера (есть и такая должность!).
Важнейшая задача момента – осознать силу опасности.
А вот запись от мая 1942 года:
1. Переживаемый момент – узловой поворот истории.
2. Провал планов Гитлера – наше контрнаступление, гениальный выбор момента для этого.
3. Вспомним мировую войну 1914–18 гг.
4. Гитлер переходит к позиционной войне.
5. Вся Западная Европа была завоевана за 151 день.
В начале войны отец с мамой были полны оптимизма: война скоро закончится. В тезисах к докладу 7 апреля 1943 года видно, насколько ожидания изменились:
Война будет еще длительной. Будут еще меняться периоды наступления, затишья, обороны. Но общая тенденция войны ясна – линия фронта постепенно, но неуклонно отходит на Запад. Геббельс с полным основанием мог недавно заявить, что война приближается к воротам Германии. Фашистская Германия и ее союзники будут неминуемо разбиты.
Весной 1943 года в Казани появились признаки тифа. Отец выступает перед неработающими женщинами Дербышек:
Товарищи домохозяйки!
Женщины и девушки нашего поселка!
Трудные и грозные времена переживает наша Родина.
Каждый день советский патриот спрашивает себя:
– А что еще могу я сделать для моей страны?
И каждый день находятся все новые и новые дела, требующие нашего труда и нашего внимания.
Сегодня таким неотложным делом является наведение чистоты и порядка в наших домах и на наших улицах.
Домашняя хозяйка! Женщина! Девушка! Ты хочешь помочь Родине?
Наведи чистоту в своем жилье, прибери около своего дома. Это будет драгоценной помощью: ибо грязь – это эпидемические болезни, вынужденные прогулы, это остановка станка.
Вооружимся лопатами и метлами, выйдем в поход на уничтожение грязи. Пусть наши комнаты и квартиры, весь поселок засверкают чистотой и опрятностью.
Но основное время и энергия отдавались школе, которая постепенно становилась местом, где дети могли “оттаять” от всего навалившегося на них.
Эди Строганова вспоминает:
Если бы не было Михаила Борисовича, то не было бы такой школы…
Мама и отчим с утра до ночи на работе. А мы живем в школе, любимом нашем “мактебе” (“школа” по-татарски. – Ред.). Домой приходим лишь есть да спать. Школа – наш второй дом, вернее, главный дом.
Все наши интересы, вся наша жизнь здесь. В школе мы окружены теплом и заботой. Здесь интересно, увлекательно. Днем занятия, пионерские, а потом и комсомольские дела, а во второй половине дня – поем и танцуем, декламируем, рисуем и пишем стихи.
Из воспоминаний Лени Портера:
…Школа была эпицентром всей жизни поселка, мы, ее учащиеся, постоянно были чем-то заняты, свободного времени было очень-очень мало, так как на каждом из нас лежали еще и домашние обязанности. Школа жила событиями и заботами страны. Мы все по-взрослому следили за положением военных действий, обязательно слушали последние известия, отмечали на картах передвижение наших войск красными флажками, шили незамысловатые кисеты, вышивали узоры на них. Кисеты и поделки-сувениры отправляли на фронт посылками, собирали лекарственные травы, помогали в уборке картофеля в деревне Киндери.
Отец, помимо директорства, преподавал физику. Делал он это очень ответственно и увлеченно, как и все в жизни.
Спустя годы он напишет:
Мое неравнодушие к физике объясняется деталью биографии.
После рабфака сдал документы на филологический: подтолкнула давняя склонность водить перышком по чистому листу. Осилил все пять экзаменов, был уже зачислен и… в последний момент сбежал на физический факультет.
С чего такое сальто?
Литературу я всегда любил, но посчитал, что гуманитарные бастионы можно одолеть и помимо вузовских стен. Книг – горы, читай – думай. Что до физики – знал я ее плохо, но смутно догадывался: мое. Вероятно, подтолкнула и заводская выучка: руки в физике – не последняя спица.
Да, физика – это не только грамотный инженер или дельный врач. Это и духовная ширь, горизонты.
Его уроки были интересны, но требовательность к ученикам у него была чрезвычайная. Неуютно себя чувствовал не только тот, кто не знал материал, но и тот, для кого литература и история были предпочтительнее точных наук.
Из воспоминаний Нелли Ершиной:
Почему-то первым в классе вижу Михаила Борисовича Ценципера, грозного директора и нашего преподавателя физики. Высокий, светлый, всегда спокойный; объясняет материал и очень старается всех увлечь своим предметом, старается всех заставить работать именно на уроке. Наиболее толковые ребята вскакивают с мест, впопад и невпопад отвечают, а я переживаю, потому что быстро соображать не могу, и еще потому, что физику не люблю, считаю, что это не мой предмет.
Сорок лет спустя Михаил Ценципер так оценивает себя той поры:
Отчаянный максималист, я наивно жаждал от каждого самозабвенной отдачи в учебе и дисциплины, что не знает никаких “сбоев”. Такое время! А кто-то смеет прийти с невыученными уроками? Еще кто-то умудряется опаздывать на занятия? И я, нисколько не обремененный (мягко говоря) педагогическим опытом, искал на них ответы в неукоснительной строгости. К тому же толком “повозиться” с кем-то из ребят в отдельности – на это просто-напросто не было времени.
Была у меня и еще беда (обычная у начинающих руководителей): слишком многое я брал на себя, подменяя порой учителя и еще более укорачивая свои рабочие сутки.
А мама преподавала древнюю историю и Средние века – отчасти поневоле. Не член партии, тем более – исключенная из партии, преподавать историю новейшую не имела права.
Вот какой запомнила ее Нелли Ершина:
Вижу перед глазами Анну Львовну, учительницу моего любимого предмета – истории – и нашу классную руководительницу. Я ее представляю сидящей за учительским столом, вижу ее милое лицо, большие темно-серые глаза и добрую улыбку.
Из воспоминаний Германа Серкова:
Анну Львовну слушали завороженно, в классе классическая тишина; она любила садиться за первую парту у окна, поворачивалась к нам лицом и, сидя, рассказывала об удивительной истории Древнего Рима. Слушали ее затаив дыхание; она никогда не повышала голоса, была очень ровной, тихой и печальной и на всю жизнь подарила нам любовь к истории.
А так вспоминает Асю, Анну Львовну, один из любимых ее учеников Леня Портер:
Высокая, очень худощавая, с красивым лицом, зябко кутаясь в платок, она внимательно смотрела на нас ласковым и строгим взглядом. В этом взгляде всегда искренняя заинтересованность: “А каков ты человек? Чего ты стоишь?” Нравственные критерии ее оценок очень высоки, и ты стоишь перед нею, как перед своей совестью, и, если виноват, стыдно бывает ужасно, хоть беги на край света.
В начале 1942 года из блокадного Ленинграда в Дербышки приехала группа эвакуированных по льду семей. Среди них – Наталья Андреевна Гурвич, жена оптика-полировщика стекол на заводе. Она вспоминает:
Поместили нас с мужем в “ангарном бараке” – четыре семьи в одной небольшой комнате. Трудное то было время: лишения, недоедания, не хватало одежды, обуви, но завод работал на полную мощь, жила школа, учились дети.
Сразу же по приезде пришла в школу № 101, единственную в поселке. С большой теплотой встретил меня директор школы Михаил Борисович Ценципер. Как сейчас помню, как загорелись его глаза, когда он узнал, что перед ним специалист по физическому воспитанию и хореографии. С его кипучей энергией и принципом “не откладывать на потом” он тут же повел меня в класс.
Он с ходу определил, какая это находка для школы. Наталья Андреевна организовала хореографический кружок, который стал лицом школы, завоевывая первые призы на смотрах художественной самодеятельности Казани. Самой яркой звездой коллектива стала Эля Смирнова. Она вспоминает:
Моя школа резко изменилась, когда к нам пришла Наталья Андреевна. Я помню, был просмотр в хореографический кружок, и с первых же движений Наталья Андреевна обратила на меня внимание. Я даже не представляла себе, что у меня есть способности.
Хореографический кружок репетировал номера на музыку Шопена и Чайковского, Асафьева и Глиэра, Рахманинова и Бородина, Брамса и Грига.
Снова Эля:
Я помню, как наш директор Михаил Борисович старался поддержать меня, давая талон на дополнительное питание, так как я была очень худенькая и бледная. Я всегда получала путевку в пионерский лагерь.
После войны Эля поступила в Ленинградское хореографическое училище в класс Агриппины Вагановой – редчайший случай приема в ведущее училище в “преклонном”, пятнадцатилетнем, возрасте. Потом Эля в течение двадцати трех лет была солисткой Ленинградского театра оперы и балета им. Кирова. Позже она осталась работать в театре в качестве педагога-репетитора.
Были при школе также драматический кружок и хор, часто выступавшие в поселке, городе, госпиталях. А ведь еще регулярно выходили стенные газеты-“молнии”, работал радиокружок, тир, спортивные и военные секции.
Из воспоминаний Геши Брусенцова:
Это был школьный актив, буйный, самодеятельный, очень незаметно направляемый нашим директором и учителями. В нем вечно кипели идеи и страсти, велись бурные дискуссии, готовились вечера, карнавалы, спектакли, концерты, школьная стенгазета. В стенах школы всегда было тепло и светло, захватывающе интересно. Все, что делалось, делалось по “большому счету”. Если пьеса, то это не дешевенькие скетчи, а “Свои люди – сочтемся” Островского, “Русские люди” Симонова, сцены из “Бахчисарайского фонтана”, “Бориса Годунова” Пушкина, “Горе от ума” Грибоедова…
Сколько талантов было в нашей чудесной школе!
Какой проникновенный голос был у Эди Строгановой, он буквально завораживал всех слушателей, а на городском смотре эта прелестная девочка завоевала первое место. Сколько было радости и счастья, когда наша школа получила переходящее знамя ГорОНО, отобрав его у 86-й, прославленной ранее, школы. Так это знамя и осталось навсегда в 101-й школе!
Из отчетов:
В июне 43 г. в школе было 793 ученика, в 2 раза больше, чем в 40/41 учебном году. При этом кружковой работой были охвачены 486 человек (2/3 всех учащихся).
На танковую колонну в школе в 43 г. было собрано около 5000 руб., отправлено в действующую армию 5500 писем, 500 теплых вещей, большое количество кисетов, мыла, носовых платков. Для медицинских учреждений собрано около 300 кг лекарственных растений (полынь, пастушья сумка, хвощ и пр.). Большая помощь оказывалась госпиталям, детям Сталинграда и других освобожденных районов. Всем этим ученики были вовлечены в общие дела страны, воспитывались в любви и сердечности друг к другу.
Немецкие самолеты могли долетать до Казани, в которой было сосредоточено много оборонных предприятий. 25 июня 1943 года отец пишет приказ по школе:
В соответствии с решением Исполкома Казанского городского Совета депутатов трудящихся от 18 июня с. г. и указаниями штаба МПВО поселка завода 237 приказываю:
1. Ввести строжайший светомаскировочный режим.
2. Создать группу самозащиты в составе нескольких звеньев (перечисление).
3. Всем бойцам и командирам вменяется в обязанность по сигналу воздушной тревоги являться на объект (здание школы) в течение 10 мин. (не более) с момента подачи сигнала.
Не являющиеся вовремя будут переводиться на казарменный режим.
Все распоряжения и указания начальника группы и командиров звеньев подлежат немедленному и беспрекословному исполнению.
Взрослеющих школьников, учителей призывали на фронт. Через сорок лет Леня Портер вспоминает:
Помню, какими притихшими мы были, когда на свой последний урок пришел наш учитель литературы Петр Иванович. Он ходил между рядами, рассказывал что-то, кажется, о Тургеневе, а мы смотрели на него и думали: ему завтра на фронт, вернется ли он живым? Не вернулся…
Первыми были призваны Слава Пьявкин, Виктор Богданов, Борис Голубчик. Остался в живых только Борис. Слава Пьявкин, любимец школы, погиб 26 февраля 1945 года, Витя Богданов – по пути на фронт.
Гибель учеников была горем и потрясением для школы. Забегая вперед, надо сказать, что по инициативе отца пионерская дружина его будущей московской школы № 437 носила имя Славы Пьявкина (он был москвич).
В 1943 году вышло постановление о раздельном обучении мальчиков и девочек. К началу 1943/44 учебного года отец некоторое время был директором четырех учебных заведений: 101-й мужской, 84-й женской, начальной татарской и школы рабочей молодежи.
Спустя сорок лет он пишет:
То была очень счастливая пора в моей жизни! Случайно став директором школы в Дербышках, я потом уже отнюдь “не случайно” (!) оказался на целых тридцать четыре года директором столичной 437-й школы. И если моя московская школа привнесла нечто свежее и интересное на ниву народного просвещения послевоенной поры – истоки этих находок берут начало в нашей 101-й, дербышенской.
Спустя четыре десятилетия бывшие ученики говорили в один голос: “Это была счастливая пора в очень трагическое время. Спасибо учителям и директору…” В таких обстоятельствах слова “счастливая пора” и “счастливая школа” дорогого стоят.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.