Воспоминания о духовном отце [155]
Воспоминания о духовном отце[155]
Решение об издании"Дневника"епископа Вениамина (Виктора Дмитриевича Милова) подтолкнуло меня рассказать о близости нашей семьи с владыкой.
Наше знакомство с владыкой Вениамином (в те годы еще архимандритом) можно с полным основанием назвать чудом. Встреча произошла в 1935 году. Тогда к нам в семью по рекомендации соседей Сипягиных[156] (потомков царского министра) пришла портниха Евдокия Адриановна Морозова (до революции она работала белошвейкой у знаменитой Ламоновой[157]). На период работы Евдокия Адриановна обычно поселялась у заказчика. На сей раз она поселилась у нас, и это привело к совершенно неожиданным последствиям. Расположившись душевно к моим родителям, Евдокия Адриановна поведала им, что некогда была любимейшей духовной дочерью старца Аристоклия[158], иеросхимонаха Афонского подворья в Москве, скончавшегося в 1918 году. После кончины любимого старца, тяжело переживая свое сиротство, Евдокия Адриановна блуждала по улицам, не находя себе места. Горькое чувство оставленности усиливало недоумение. Перед смертью старец открыл ей, что она после смерти своей будет лежать с ним рядом. Но отца Аристоклия похоронили возле алтаря им построенной церкви Афонского подворья на Полянке, где Евдокия Адриановна похоронена быть никак не могла[159].
Спустя некоторое время ей приснился сон, будто она вошла в незнакомый храм, где службу совершал неизвестный ей молодой архимандрит. Сон опечалил ее — слишком сильна была сердечная привязанность к почившему старцу. И вот однажды, гуляя по Москве, она зашла в храм, в котором раньше не бывала, и остолбенела — все было, как в том сне. Подойдя к кресту, смущенная Евдокия Адриановна попросила отпускавшего народ архимандрита помолиться, чтобы ей не приходить больше в этот храм. С такой же просьбой она обратилась и к отцу Исаии, бывшему келейнику отца Аристоклия, на что тот с улыбкой ответил:"Ну и дура же ты, Евдокия". Ободренная реакцией отца Исаии, Евдокия Адриановна с этого момента начала ходить именно в тот храм, а точнее, в Покровский монастырь. Так произошло таинство духовной передачи — Евдокия Адриановна стала духовной дочерью архимандрита Вениамина (того самого, которого видела во сне) и всю силу духовной любви и преданности перенесла теперь на него. Мои родители узнали от Евдокии Адриановны о тяжелых испытаниях, которые затем пришлось перенести ее духовному отцу, и о сложности его настоящего положения: по возвращении из лагеря отец Вениамин вынужден был на положении"невыездного"жить во Владимире, где Евдокия Адриановна его регулярно навещала.
Не имея никаких секретов от своего духовного отца, она, естественно, рассказала ему и о жизни в нашей семье. Отец Вениамин захотел познакомиться с нами и, если Промыслу Божию будет угодно, как сам говорил, сблизиться. Вначале батюшка написал моим родителям в письме, что для сближения нужен некоторый срок молитвенной проверки. Встреча состоялась, вылившись в глубокую взаимную духовную любовь, о чем батюшка впоследствии писал:"… что я чувствовал по поводу Вашей семьи за это время. Она гвоздем вбита в мое сердце".
Вспоминаю свое юношеское впечатление, когда впервые увидел батюшку у нас дома. Он приехал с Евдокией Адриановной из Владимира зимой. Вошел высокий человек в шапке и короткой зимней куртке. Совсем непохожий на мое представление тогда об облике монаха, тем более архимандрита. Волосы у него, как и борода, были заправлены за воротник серой рубашки, без креста поверх нее, и только удивительный взгляд сквозь запотевшие очки выдавал духовное богатство этого человека. Тихий, изящный, скромный, очень умный и светящийся — вот мое первое впечатление об отце Вениамине.
Он сам выразил желание погостить. Мы отвели маленькое, но изолированное помещение за плотной шторой, с окном, где батюшка мог не только молиться, но и работать над богословскими сочинениями.
В Москве у батюшки были духовные чада — в основном девицы из прежних прихожан Покровского монастыря. Он их иногда навещал. Но к нам в дом допускал, кроме Евдокии Адриановны, которая, конечно, продолжала у нас жить, только Настю[160], преданно ему служившую. Она даже в документах ГПУ значилась как ближайшая его родственница.
Чем мог привлечь отца Вениамина наш дом, живший тогда в гораздо большей степени проблемами эстетическими, нежели богословскими, церковными? Думаю, высокой интеллектуальной культурой моих родителей, соединенной (необычно для находившихся тогда на свободе) с искренней религиозностью. Насильственно изолированный, батюшка очень нуждался в доверительном интеллектуальном общении, в возможности"перекинуться мыслями", как писал нам потом из далекой ссылки, пастырски поделиться сокровенным. Могла привлекать и большая домашняя библиотека, в которой было по тем временам много богословских книг, также фортепиано — он так любил наигрывать на нем мотивы духовной музыки, говоря, что высокая музыка может быть высшей бессловесной молитвой[161]. Но главным все же оказалось как?то сразу возникшее чувство родства, легкости взаимной и уверенность батюшки в том, что наша встреча — Промысл Божий.
Для нас же отец Вениамин стал больше чем родным.
Удивительно деликатный, утонченный в восприятии эстетического, он никогда не претендовал в обращении с нами на особую приоритетную свою значимость. Напротив, его внешний облик (без видимых в быту признаков сана), его открытость, даже нелицеприятность помогали быстрому сближению, создавали в отношениях настоящую родственность, необыкновенно крепкую и доверительную.
В жизни отец Вениамин был прост, аскетически строг, но не опрощен. За обедом, например, предпочитал гречневую кашу или горох. Но рядом с его прибором обязательно лежала белая полотняная салфетка, вложенная, как ей и подобает, в кольцо. Спал он на маленькой кушетке, вероятно, с трудом на ней помещаясь. Вспоминаю, забегая вперед, рассказ жены старосты Ильинской церкви в Сергиевом Посаде Анны Петровны Сарафановой. При открытии Лавры в 1946 году особой заботой было расселение монахов по квартирам, так как в Лавре первое время условий для жизни не было. Ей удалось снять комнату и для отца Вениамина: маленькую, уютную, с хорошей удобной кроватью. Хозяйка умилялась на нового жильца, как тот аккуратно стелет постель, пока не поняла, что спал?то он на полу. Батюшка предпочитал скрывать строгость своего аскетизма. Но когда работал — писал напряженно богословские труды, — ему хотелось, чтобы под ногами был толстый ковер. Также в одежде своей он был тщательно убран, чист и изящен. Впоследствии, уже в Лавре, меня не переставало поражать изящество его облика. Само слово"изящный"батюшка произносил с особым ударением (например, при чтении акафиста Преподобному Сергию). И я чувствовал, что оно имело для него не внешнее значение, но было символом ангельской чистоты и гармонии.
К. людям, его окружавшим, к их взглядам отец Вениамин был очень внимателен. Он знал, что своим внешним видом, в серой рубашке и сапогах, не вызовет в нас осуждения (этого требовала необходимость инкогнито). Но в среде духовных дочерей не хотел сеять смущение и потому на встречи с ними надевал серый подрясник, который заправлял и закалывал при выходе на улицу. Видя усердие моей матери в желании хоть как?то помочь ему материально, просил в письме делать это незаметно для меня, тогда еще подростка,"чтобы искусительная мысль не пришла к нему и не подумал бы он, что и Божие продажно".
Как?то, стоя при закате солнца у окна, он сказал мне:"Какая чудная молитва"Свете Тихий… Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний."., какой чудный и верный образ Христа". Таким доступным, тихим вечерним солнцем был и отец Вениамин — для меня, по крайней мере.
Помню, как батюшка советовал креститься: внимательно на оба плеча. Говорил, что это он усвоил от одного простого священника, который даже голову и взгляд поворачивал, сопровождая крестное знамение.
Подолгу молиться отец Вениамин не заставлял, приучая к внимательной, тщательной молитве. И всегда акцентировал необходимость чтения слова Божия, подчеркивая, что при нехватке времени прочесть главу Евангелия важнее, чем вычитать все молитвенное правило.
Навсегда вошло в душу его отношение к исповеди: он требовал готовиться к каждой исповеди с мыслью, что она может стать последней в жизни, что за нею — смерть и ответ пред Богом.
Говоря о силе молитвы, батюшка особо выделял значение церковного поминовения умерших. По этому поводу он однажды привел такой случай. У одного архиерея[162] на приходе был священник–пьяница. Потеряв терпение, архиерей решил его убрать. И вот снится архиерею сон: толпа людей просит слезно не прогонять нерадивого священнослужителя. Сон повторялся несколько раз. Тогда архиерей решил понаблюдать за этим известным своими немощами священником. Выяснилось, что тот каждое утро приходил в храм к началу службы и в алтаре у жертвенника поминал длинный список умерших. Эти?то умершие и просили во сне за своего молитвенника.
Однажды ночью, проходя мимо комнатки отца Вениамина, я услышал случайно его ночную молитву. Это было всего лишь многократно повторяемое:"Господи, помилуй! Господи, помилуй!". Но услышанное меня потрясло. Сила, глубина, действенность — реальная действенность — этих коротких, простых обращений к Богу открыли мне тогда, что такое молитва, и приблизили к пониманию, как Спаситель молился в Гефсиманском саду.
Вместе с тем, батюшка вовсе не замыкался от мира, интересовался искусством, наукой. Помню, он выразил желание познакомиться с одним видным художником[163] — другом моего отца и отца Павла Флоренского. Встреча состоялась. Но после часовой беседы отец Вениамин вышел из комнаты и попросил мою мать закончить разговор с художником, так как у того"овеществленная душа"и он, батюшка, больше с ним общаться не может. Потом он писал отцу:"Гениальный техник в области художества, X… незаметно для себя весь ушел в передачу видимых образов, так что душа его, пропитавшись навыком художественной работы, при холодности к религии, как бы овеществилась. Отсюда его вывод:"Со мневаюсь в бытии души…"Природная доброта и семейные добродетели спасают его от крайностей религиозного мировоззрения. Если Богу угодно, то может прийти к нему скорбь, или особое промыслительное воздействие, встряхнет его, сломит независимость его воли, и тогда он весь способен раскрыться пред благодатью. Сильные натуры, как его, ставятся на путь спасения лишь могучими потрясениями". После той встречи знаменитый художник перестал у нас бывать, но слова батюшки о его судьбе сбылись.
Но были у батюшки и иные воспоминания. Помню, он с улыбкой рассказывал о нечеловеческих условиях в лагере, как ему приходилось чистить в мороз отхожие места и легко одетому бегать вокруг барака, чтобы окончательно не замерзнуть. Читая автобиографию архиепископа Луки (Войно–Ясенецкого)[164], я поражен был сходством методов измывательства над духовенством."В Красноярске, — пишет архиепископ, — нас посадили в большой подвал двухэтажного дома ГПУ. Подвал был очень грязен и загажен человеческими испражнениями, которые нам пришлось чистить, при этом нам не дали лопат…"[165]. Как все было одинаково, бесовски схоже. И о нарах со спавшими на них в три яруса. Оба иерарха прошли через эти мучения.
Упомянув об автобиографии архиепископа Луки, не могу не заметить еще одного совпадения — о предсказании во сне. Архиепископ описывает случай, происшедший с ним во время ссылки в Енисейск."В один из праздничных дней я вошел в гостиную, чтобы начать литургию, и неожиданно увидел стоявшего у противоположной двери незнакомого старика–монаха. Он точно остолбенел при виде меня и даже не поклонился. Придя в себя, он сказал, что в Красноярске народ не хочет иметь общения с неверными священниками[166] и решил послать его в город Минусинск… где жил православный епископ… Но к нему не поехал монах Христофор, ибо какая?то неведомая сила увлекла его в Енисейск ко мне."А почему же ты так остолбенел, увидев меня?" — спросил я его."Как было мне не остолбенеть?! — ответил он. — Десять лет тому назад я видел сон, который, как сейчас, помню. Мне снилось, что я в Божием храме и неведомый мне архиерей рукополагает меня во иеромонаха. Сейчас, когда вы вошли, я увидел этого архиерея!". Монах сделал мне земной поклон, и за литургией я рукоположил его во иеромонаха"[167]. Читая этот эпизод, я невольно вспомнил Евдокию Адриановну и историю ее знакомства с отцом Вениамином.
Во Владимире, находясь практически на положении ссыльного, отец Вениамин не имел возможности служить открыто, мог лишь молиться в храме за специально отведенной ему ширмой. Литургию же служил тайно у себя на квартире, всегда готовый к приходу"незваных гостей", — он квартировал у некоей Анны Абрамовны вблизи Золотых ворот. Напряжение сил и нервов было очень велико — батюшка работал тогда над богословской диссертацией"Божественная любовь по учению Библии и Православной Церкви", а условия жизни были весьма далеки от необходимых при такой работе. Мой отец даже сделал для него специальные"глухие"наушники, чтобы хоть как?то оградить от внешнего шума.
Длительные поездки в Москву всегда были риском. Батюшка знал, что за ним следят, знал, кто следит. Однажды, находясь у нас, неожиданно сказал:"А во Владимире, наверное, уже архимандрит А". (один из московских архимандритов, периодически навещавший отца Вениамина во Владимире). Помню, у батюшки возникло тогда желание не возвращаться. Он знал, предчувствовал возможность ареста. Но и оставаться было бы слишком опасно — уже для нас всех. Шла осень 1937 года. Отец Вениамин это понял и поехал. Во Владимире его действительно"ожидало"названное лицо. Последовал арест, затем ссылка в Котлас — вплоть до 1946 года (последнее его письмо оттуда к нам означено 17 апреля).
Подробности этой очень тяжелой ссылки нам были малоизвестны. Могу привести лишь некоторые штрихи из писем."Я долго молчал и не писал Вам потому, что не было возможности"(это из первого письма, датированного 5 апреля 1943 г.)."Сильно я истомился от разлуки с Вами. Не знаю, когда увижу Вас и увижу ли. Очень уж скоро можно утратить здоровье и отправиться ad patres[168]"."Извините за почерк. Очень нервный я, и нервность невольно просачивается в каллиграфию"."…Хочу высказать одну свою неотложную нужду в связи с зимой. Больше некому высказать. Из?за опухлости ног ничто мне не подходит на ногу из обуви. Так было летом — то же чувствуется с большей остротой зимой. Не будет ли возможности навести справки о приеме посылки вещевой в мой адрес в Александрове или в Ногинске и послать мне какие?либо старенькие ботинки № 44. Вопрос с обувью — дело жизни моей".
Но уже в 1944–1945 годах батюшка писал:"Очень желал бы познакомиться с последним академическим изданием в краткой форме научных русских достижений, о которых сообщалось в свое время в"Известиях". Мне это пока недоступно, несмотря на желание все это охватить одним обобщающим восприятием".
"Лично я пока могу жить только в области планов на будущее. Планы эти таковы: 1. Подобно П. Я[169]., я хотел бы письменно кристаллизовать и углубить мировоззрение работой где?либо вблизи книжных сокровищ. 2. Для этого считаю необходимым просмотреть и войти в курс всех последних выводов физики, химии, психологии и медицины, в первую очередь. 3. Хочется проникнуть в тайны конечного развития человеческой личности и в познание архитектоники мира".
"…У Вас образовалась уже несомненно опытность в деле самых обычных посадок овощей. А я в первый раз натолкнулся на ряд таких задач, которых прежде никогда не решал…. Просил бы, если не затруднит, помочь мне в этом деле высылкой какого?либо пособия по овощеводству и борьбе с вредителями. У нас в прошлом году много навредили разные личинки на капусте, картофеле и пр. овощах".
"У меня жизнь течет пока без перемен, в работе и тоскливом внутреннем одиночестве. Но эту последнюю эпитимию терплю".
"Здоровье мое в целом ничего, только чувствую, что как?то к земле тянет. Быстро потом устаю, и сердце плохое".
"Весеннее солнышко даже у нас дает себя знать. Как оно хорошо! И свет его и теплота так ласкают и успокаивают нервы. Начинает оно греть и сиять, и хочется смиряться с обстоятельствами личной жизни, напрягаешь охотнее силы к работе и легче переживаешь все грустное и скорбное".
"Сейчас пишу Вам эти строки, согреваясь с головы теплой меховой шапкой, которая тоже есть память о Вас. Морозы у нас нынче столь суровые, что прежние годы бледнеют со своими холодами… Ртутный столбик так и скачет к 50 градусам. Отсюда — частые обморожения. В дни морозов бывает как?то жутко от чувства близости стоящей за спиной смерти. Скоро ли протекут эти дни, не знаю. Пока холодно".
Вспоминаю рассказ отца Вениамина о происшедшем с ним однажды на этапе. На случай смерти, и если бы дана была возможность к ней приготовиться, он хранил на груди частицу Святых Даров. Но в этот раз арестанты не знали, ни куда их гонят, ни что их ждет. Боясь за судьбу Святых Даров, батюшка обратился к конвоиру с просьбой взять у него сосуд и благочестиво уничтожить. Тот обещал. Отец Вениамин говорил, что до конца дней своих будет молиться об этом человеке, не зная даже его имени.
Я понимаю, что батюшка всю жизнь носил в сердце мысль о смерти, помня печальные слова, сказанные о нем когда?то одним соловецким схимником:"Ах, Витя, Витя! Много тебе придется перенести впереди. Помни житие Митрополита Филиппа"[170]. Предсказание об участи Митрополита Филиппа, услышанное и воспринятое отцом Вениамином еще в молодые годы, наложило на его утонченную, впечатлительную натуру неизгладимый след. В молодости страх насильственной смерти был настолько велик, что один старец даже порекомендовал ему сфотографироваться в гробу, чтобы преодолеть этот излишний комплекс. Впоследствии, как я чувствовал, страх сменило смирение перед страшным, неотвратимым. Это создало потребность замаскироваться, стушеваться. В одном из первых писем нашей семье, обсуждая время своего приезда, он писал:"…не лучше ли эти дни мне переждать в своем местожительстве и приехать к Вам уже в шапке. Это не так заметно". Батюшка избегал ходить по городу в рясе. Помню, после войны, когда он жил уже в Лавре, а преподавал в Новодевичьем монастыре на Пастырских курсах[171], то зимой по–прежнему носил короткую куртку и заправлял бороду под воротник. Даже в Лавре при встречах он предупреждал меня:"Глаза… глаза… — говорил, — тут осиное гнездо…."И это была не галлюцинация, а действительно прозорливое видение. Помню произнесенные им слова:"Жатвы много, а делателей мало…"(Мф. 9, 37).
В Лавре с особой силой раскрылся проповеднический дар батюшки. Он произносил, как правило, по две проповеди: одну во время ранней обедни, которую служил сам в нижнем храме Успенского собора, а потом совершенно другую — за поздней литургией в Трапезном храме. Проповеди были яркими, образными, сильными, прямо связанными с нуждами послевоенного состояния народа. Многие приходили на них с тетрадками, чтобы записать хотя бы самое главное. Помню, в одной проповеди о силе молитвы он рассказал, как во время всеуничтожающей атаки немцев в одной избе старичок со старушкой усердно молились. Шквал войны прошел через их село, истребив все, но избу старичков немцы не заметили, и она продолжала стоять, как если бы атаки на село и не было. Память сохранила и другую проповедь, показавшуюся тогда неожиданной, — о необходимости доверять государству. Смысл ее вскоре раскрылся. Проповедь была произнесена непосредственно перед девальвацией денег, от которой не пострадали только те, кто спокойно хранил свои средства в сберегательных банках…
В 1948 году, когда Московские духовная академия и семинария находились уже в стенах Лавры, отец Вениамин был назначен их инспектором. Зная, что время его коротко, он требовал, чтобы я чаще приезжал в Загорск — каждое воскресенье. И чувствовалась потребность во взаимной встрече не только моя, но и его.
Помню последнюю с батюшкой Пасхальную заутреню в Лавре — в 1949 году. Приехав вечером, я пробрался в уже переполненный Трапезный храм и вижу, что служит отец Вениамин. Из алтаря меня позвали, и когда я туда вошел, дали нести крест во время крестного хода. Я взял, впереди несли фонарь, а сзади за мной шел батюшка. Это несение креста было символичное — я вскоре женился[172]. Батюшка же был вновь арестован и сослан в Казахстан.
Местом последней ссылки отца Вениамина стал казахский овцеводческий колхоз в районе Джамбула. Дорога туда лежала через Алма–Ату, и батюшка хотел встретиться с владыкой Гурием, тогда епископом Алма–Атинским, с которым они вместе открывали и поднимали Троице–Сергиеву Лавру. Но епископ Гурий, по понятным причинам, от этой встречи уклонился.
В Казахстан к батюшке ездила Настя, близкая его духовная дочь[173]. Прилетев в Джамбул на самолете, она в течение двух дней на двугорбом верблюде по голой бескрайней степи добиралась до места пребывания батюшки. Войдя в юрту, где среди казахов сидел отец Вениамин, со слезами упала ему в ноги.
Батюшка квартировал у сосланной в те края немки с Поволжья. Казахи довольно мирно к нему относились, даже, рассказывала Настя, подарили однажды миску, полную вареных бараньих хвостов, — знак расположения, с которым, правда, батюшка не знал, что делать. Но он очень страдал физически от сырости — и климата, и помещения, в котором должен был жить."Душевно живу, слава Богу, а телесно переживаю много недомоганий. Уже и зубов нет, а флюсы не перестают регулярно мучить. Частенько болит почему?то горло, — думаю, от сырости помещения. И ноги дают себя знать"."Зимой никогда не раздеваюсь на ночь. Вечером натопишь углем печку, а к утру все тепло куда?то исчезает. С земляного пола тянет какой?то сыростью, хотя я застилаю его половиками. Оттого вечно простужаюсь"."От сырости и дождя за последнее время у меня возобновился ишиас. Трудно повернуться, трудно встать с постели и делать что?либо необходимое в личном житейском обиходе. К тому же температура, а в связи с этим бессонница…. Характерно… что я крайне оберегал спину. Посланную когда?то Вами желтую шерстяную рубашку не спускал с плеч, спал в одежде, завертывался в два одеяла сверху. И, несмотря на предосторожности, неуловимая волна сырости все?таки пробила броню одежды и воспалила нерв".
Находясь в ссылке, батюшка изучил казахский язык и составил казахско–русский словарь, как писал, на двадцать тысяч слов. Этот труд, если бы его издали, мог бы стать поворотным в его судьбе. Но он почувствовал, что этого поворота допускать не нужно, и по–прежнему принял свою судьбу как Промысл Божий. Родителям моим он тогда написал:"…в душе явилось колебание: продвигать ли работу, когда, кроме земной критики, я стою пред посмертной ответственностью. Потому решил обождать. Для самолюбия словарный труд кое?что может дать, а для души — минус".
Не могу не сказать здесь особо, отвлекаясь от последовательности воспоминаний, об исключительной требовательности отца Вениамина к самому себе — вплоть до того, что, став монахом в достаточно молодом возрасте, он больше не встречался с тогда еще живой горячо любимой матерью (кстати, как и отец Аристоклий). Батюшка был очень строг внутренне, всегда ответственно собран. Он знал настоящую цену духовной жизни. И это знание, естественно, влияло на его отношение к окружающему миру. Так, в иконописи он не терпел"нестеровщину", как сам выражался, — болезненную экзальтацию в изображении святых. Святость в понимании батюшки — всегда скромна, но здорова, а не болезненно–мечтательна. Вот почему он был и против"игры в монашество", подделки, даже совсем невинной, например, мальчиковой обуви у девушек, считавших благочестивым в одежде подражать монашкам. Можно было услышать в таких случаях:"Не рядись!". Помню, после долгой вынужденной разлуки, увидев меня отрастившим бороду, сказал:"Побрейся".
К монашеству он тоже не склонял. Показательно, что ни одна из окружавших его духовных дочерей при жизни отца Вениамина монахиней не стала. И лишь после его смерти некоторые из них, Анастасия и Клавдия, приняли тайный постриг. Но, обладая даром прозорливости и очень строгим, внимательным отношением к предощущаемому, батюшка, например, ревностно охранял Федора Воробьева (будущего архимандрита Фео–дорита[174]) от стремления к женитьбе. Помню рассказ Евдокии Адриановны об их последней случайной встрече у отца Вениамина во Владимире. Федор нравился Евдокии, а она — ему. Батюшка, конечно, это знал и ощутимо показывал неудовольствие такой встречей, всячески стараясь — и очень символично — не допустить их совместного ухода от него. Воробьев жил и работал тогда в Петушках по Нижегородской дороге. Выпроваживая Евдокию, отец Вениамин посадил Федора на свое место за столом, начал как?то особенно угощать… Уже на вокзале, сидя в вагоне, Евдокия Адриановна увидела бегущего, опаздывающего на поезд Федора и поняла, что больше с ним не встретится. Не сразу, спустя годы, Федор Иванович Воробьев принял монашество, стал насельником Троице–Сергиевой Лавры, архимандритом. Евдокия же Адриановна так и осталась просто Христовой невестой. Очень легкая, всегда лучезарная по приходе из церкви, сильная горячей, искренней верой, она пламенела сердцем к Богу.
Удивительная закономерность: Евдокия Адриановна — сначала у отца Аристоклия, потом у отца Вениамина; Агриппина Николаевна — сначала у отца Павла (Троицкого)[175], потом у отца Всеволода Шпиллера; Ольга Серафимовна (Дефендова, в тайном постриге монахиня Серафима) — сначала у митрополита Макария (Невского), потом у отца Сергия (иеромонаха Серафима) в Отрадном — целая цепочка жен–мироносиц, скромных, самоотверженных женщин, которые всем, чем могли, служили русским праведникам, старцам.
Закономерна и взаимопомощь старцев в отношении их духовных чад. Когда регулярно арестовывали и ссылали отца Вениамина, то заботу о нашей семье принимал на себя отец Исаия, бывший келейник отца Аристоклия. Мы с ним ни разу не встречались лично. Но через общих знакомых многократно прибегали в трудные минуты к его помощи. Старец отечески оберегал нашу жизнь, совершая своими молитвами чудеса.
Осенью 1954 года, по окончании срока ссылки, отец Вениамин был вызван в Москву. И вновь на него обрушились страдания… Прилетев в Москву из Джамбула на небольшом самолете, который в пути страшно болтало, — а батюшка физически не переносил качки, и любой, даже небольшой, перелет был для него мучителен, — он в тот же день ночью должен был из Внукова лететь в Одессу для встречи с Патриархом Алексием I, который на следующий же день с ним вместе возвращался самолетом в Москву.
Зная, что с нашей семьей в домашних условиях он последний раз в жизни может встретиться только сразу по возвращении из Казахстана, между двумя аэродромами, батюшка в тот день в последний раз позвонил в нашу дверь.
Предчувствие потери отца Вениамина не оставляло меня. Помню его слово во время хиротонии во епископа 4 февраля 1955 года. Он сказал тогда, что живет одиннадцатый час жизни и что его жизнь и жизнь вообще стремительно идет к своему рубикону[176]. Помню и слова совершавшего хиротонию Патриарха Алексия I:"Что я могу тебе сказать? Ты лучше меня все знаешь". Во время хиротонии батюшка был светящимся.
Назначенный епископом в Саратов, владыка столкнулся с большими трудностями. Со слов моей матери, навещавшей его, знаю, что в Саратове тогда было много сектантов, которые держали себя очень дерзко, вызывающе — демонстративно нарушали спокойствие богослужения, устраивали провокации священству и т. д. Гражданские власти, по понятным причинам, смотрели на эти безобразия снисходительно.
Но знаю я и другое. За несколько месяцев своего епископства владыка Вениамин снискал настолько сильную любовь паствы, что в Саратове до сих пор живет память о нем как о милости Божией, явленной городу.
На епископской кафедре владыка оказался в сложном для себя окружении. Контролировался, видимо, каждый шаг. Мы это чувствовали по письмам, которые стали очень редкими и скупыми, — ничего личного, сокровенного, только сжатая информация о епархиальных заботах и самые неотложные бытовые нужды. Может показаться странным, что в преддверии близкого конца, который он предвидел и к которому готовился, владыка хлопотал об удобных очках (!). Но при его огромной близорукости (— 11) это было действительно неотложно — в первую очередь для осуществления круга епископских обязанностей, которые он ревностно и ответственно выполнял до самого последнего дня своей жизни.
1 августа владыка служил торжественную панихиду о новопреставленном епископе Андрее (Комарове)[177]. Это богослужение оказалось последним.
2 августа 1955 года, в день пророка Божия Илии, владыка Вениамин скоропостижно скончался. Оправдались слова, сказанные им во время хиротонии об одиннадцатом часе жизни. Перед смертью, как рассказывали, владыка просил хоронить его на лошадке… Еще рассказывали, что он просил о встрече с близким ему священником, но того к владыке не допустили.
Известие о внезапной болезни и скоропостижной смерти владыки отозвалось в его пастве острой сердечной болью. Трогательным памятником остались передаваемые тогда в списках любительские стихи одной прихожанки саратовского кафедрального собора, излившей в них свое и общее потрясение.
Так замкнулось кольцо: некогда в Саратове владыка получил благословение на монашеский подвиг, в Саратове же он и почил в Бозе… А на его место тут же был назначен другой архиерей — митрополит Вениамин (Федченков).
Похоронили владыку Вениамина на городском кладбище в Саратове. На его могиле теперь стоит большой крест, всегда теплится лампада и происходят чудеса.
Закончить свои воспоминания о владыке Вениамине мне хотелось бы выдержками общего характера из его писем нашей семье с 1935 по 1937 год.
"У Бога ответом на молитву людей вместо слов служит направление жизненных обстоятельств. Так и в отношении моего более близкого знакомства с Вами…"
"… Мне важна одна сторона души в каждом человеке: это нахождение возможностей душевного обращения к Богу. Обычно человеческая воля своими поворотами и привычками ставит себя на проторенный большинством и всегда повторяемый путь приискания обеспечения. Здесь совмещается часто приятное с полезным, служение любимому делу с получением гонорара за это. Но здесь — крупнейший пробел. Земное?то дело, конечно, должно идти своим чередом, а выше его, знаете, что должно идти? Воспитание воли для молитвы, доброты и воздержания от страстей и раскрытие религиозного чувства, возможно, более полное и могучее".
"Я сам хотя и в духовной среде жил и прошел все Духовные школы, но до 32 лет мало имел понятия о том, как можно ощутить весь божественный мир, сродниться с ним и спокойно готовиться перейти в него с наступлением смерти. Теория — одно, а практика — другое. И вот многое горе, ряд великих испытаний под руководством тайного водительства Промысла Божия наконец привели меня к тому, что в идеях христианства милосердие Божие дало мне счастье найти жизнь. Теперь по мизерному, крошечному опыту своему я, по крайней мере, удостоился понять"чуждое"[178], что оно — реальнейшая и единственно истинная ценность. В письме дальше этих общих фраз я не могу пойти в обозрении тайн Царства Божия. Ограничусь сейчас лишь приведением одного замечания, какое мне пришлось слышать как?то в проповеди какого?то архиерея, который говорил:"Чего мы не знаем, того и не ценим. А чего не ценим, то не любим и того не ищем".
"Знаете, меня за последнее время поражает своим удивительным устройством человеческая природа. В ней самое чудное — открытие и погашение чувства Божества, воспламенение и охлаждение веры. Один и тот же человек в данном отношении может быть совершенно непохож на себя в разные моменты жизни своей. Как совершается внутри нас ряд духовных перемен, знает один Бог, но перемены эти есть и представляют постоянное явление внутренней жизни. Поэтому, хотя бы в ином из нас и закрылось ощущение Бога явное и живое, при всем том возможен мгновенный переход от нечувствительности к яснейшему переживанию богообщения. У благоразумного разбойника названное чувство разверзлось в последние минуты его жизни — незадолго до смерти на кресте. А у нас чувство Божества то бывает сначала явлениями периодическими, то установившимися и неотступными. При оживлении богоощущения вера необыкновенно остра и умиление проницает все человеческое существо.
Такую прелюдию к письму я осмеливаюсь начертать ради того, чтобы себе и вам привести ободрение на память — ободрение весьма необходимое, когда мы впадаем в бесчувствие по отношению к Богу. Все духовное часто кажется нам каким?то чуждым, вкуса к нему нет. Самая молитва наша идет среди большого подневольного напряжения. Но это — явление временного порядка и плод нашей греховности. Оживление, безусловно, возможно. Только нужно не оставлять молитвы по вере одной, добрых дел и напряжений к доброте и покаянию в постоянно допускаемых ошибках. Без ошибок никак не обойтись, но каяться в них непременно нужно непрерывно".
"Дорогие о Господе..!
Пишу, как говорят,"с плеча", то есть все, что думаю и чувствую, ничего от вас не скрываю.
Вы знаете, как бывает в общении людей на духовнической почве. Вдруг Господь, на основании чтения ли Слова Божия или во время молитвы, посылает духовнику мысли, что сказать духовным чадам. Я себя никогда не дерзаю мнить каким?то руководителем, потому что ниже ученика по практике. Я — на"безрыбье рак — рыбка"или верстовой столб и то подгнивший. Говорить что бы то ни было вам движут меня какие?то внутренние побуждения. Думаю, что в них, ради вашей веры, чрез мою злую нищету и недостоинство простирается все?таки не моя самость, а зов благодати Божией, обращенной к вам. Бог о вас печется. Выслушайте же, что создалось внутри меня касательно вас.
Последнее время я не переставал болезновать о том, что не вижу для себя способов восстать от бездны греховной. Читал ряд книг епископа Феофана. Много раз я их читал прежде. А теперь как?то вдруг содержание их в некоторых пунктах стало ложиться в сердце и притом с практическими выводами не только для меня, но и для вас. С болью я увидел и личные промахи, и ваши нужды. Не знаю, сумею ли в письме хоть конспективно о всем сказать. Вот вы говели прежде, сделали, что могли тогда сделать. Но все это только, заметьте,"приступ к началу спасения", но еще не начало. И этот приступ несовершенный. Что поправить надо? А то, что в прежней жизни воспитанием было опущено из нашего духовного опыта.
Телесно мы не научены господству духа над мерой и качеством питания. Душевно из?за отсутствия (на протяжении всей жизни) борьбы с собой и из?за неведения своих недостатков (зрение открывается в борьбе) мы не были озарены благодатию Божией к восчувствованию своей греховности применительно к существу Божию. Говоря ясно, мы еще не сопоставили любовь к нам Божию с осознанием всей крупности личных немощей, не закричали к Спасителю от всей души с мольбой о спасении и отчасти лишь познавали себя и то интеллектуально.
Крупный наш минус вырос в немалой мере и вследствие небрежения о молитве и познании веры.
Теперь, когда мы хватились и устремились к Господу, мы сделали этот сдвиг без построения ясного плана будущей своей жизни и без труда молитвы. Припомнилось мне, что и для самопознания у вас имеется пособием требник (чин исповеди) и письма епископа Феофана ("Что есть духовная жизнь"). Отсюда, перемена наша произошла лишь в области сознания, не тронув ни сердца, ни воли. Мы не предали себя врачующему Спасителю сердечно и волевым образом, а только умственно. Плодом такой неполноты подготовки было то, что благодать Святых Таинств до сих пор касалась именно лишь нашего сознания, а не возбуждала нас вседушевно, потому что корни нашего духа пока еще все обращены ко греху. Между тем действие Божие, заметьте, идет вслед наших свободных склонений, укрепляя их и запечатлевая.
У нас до сих пор нет важнейшего: благодатного возбуждения сердца, этой жажды Бога, о которой применительно к святым Церковь говорит в стихирах:"Егда Божественное рачение найде на тя, святче, ты последовал еси Христу".
Как же теперь быть? Восполните недостающее без уныния: 1) сознавайте подробнее свое устроение; 2) молиться учитесь сердцем и чаще. В средину книжных молитв вставляйте свои молитвы, кровные. Молитесь о посланий вам дара зрения грехов и особенно о том, чтобы Бог удостоил вас Своей близости, коснулся сердец ваших Своим огнем и зажег их. До момента воспламенения жизнь ваша должна протекать в возможной самособранности. Более всего попекитесь о сердечности молитвы. Молитесь не только утром и вечером, но и днем много раз припадайте к Спасителю, соприсущему невидимо вам как крещеным и христианам и при этом соприсущему чрезвычайно близко. Но в сердце ваше Господь не входил явно из?за того, что вы сердце не предавали Ему как нужно, с подвигом, чуждым саможаления. Момент возбуждения должен у вас опять непременно совершиться, ибо это начало спасения, отправная точка его; 3) дела свои продолжайте делать обычно, но перевивайте их молитвой. Отныне мните себя рабами Господа, действующими пред Его лицом, в угождение Ему. Посвящайте деятельность свою Господу и просите у Него отдельно на всякое дело помощи, очищения и освящения.
Вот на это только я теперь обращу ваше внимание. Еще многое–многое сказал бы вам, да не время. Нельзя взваливать пятипудовый мешок на человека, способного нести небольшую котомочку.
По поводу ваших мыслей о личной безопасности вот какие соображения встают. Если бы даже захотели вы"на такси"убежать от горя, не скроетесь своими силами, своим предусмотрением якобы нужного для вас. Но Господь силен и среди тысячи возможностей беды сохранить от беды. Молитесь всегда искренно, смиренно, слезно Богу, живя в Москве, — и Бог силен сделать вас цветами, в огне цветущими и не сгорающими".
"Если бы простоту чьей?либо веры можно было осязательно брать, влагать в чью?нибудь личность и тем последнюю духовно ободрить и вдохновить, то на вас первом и хотелось бы осуществить этот замысл утешения и привлекания к высшим внутренним состояниям в Боге. Направить прежде надо свое внутреннее, а внешнее все приложится. При массе влияний на вас среды и нажитых влияниях прежней вашей жизни вам нелегко выйти из состояния"душевности","земности". Между тем в вашу задачу должно войти восприятие своей обстановки жизненной, своих интересов и планов по–иному. Простите, что рискую здесь стать надоедливым напоминателем и тяжеловесным. Но к такой форме речи понуждает ваша нужда и желание мое, чтобы вы все?таки еще на земле стали в ощутительное отношение к Богу. Если останетесь на полдороге, так и умрете ищущим Бога, но не вкусившим Его силы. У нас в жизни принято дальше элементарных внутренних сдвигов, которые стали вашим уделом, не идти. Но этого мало. Можно достичь живого единения с Богом и приблизиться к Нему сыновне.
…Все таинство искупления человека Спасителем заключается в том, чтобы [дать ему возможность] освободиться от рабства страстным влечениям телесным и духовным и вне этой связи умереть. Представьте, что вы умерли и помещены Спасителем в сонм святых. Сродни ли будет вашему сердцу та святая среда? Чего вам недостанет против настроения святых? Допустите, что завтра вас не стало на земле и вы переселены в тот мир. С точки зрения переселенца в Отечество Небесное, оцените свои нужды и потребности и их восполните. Между тем Господь для того и оставил вас на земле, чтобы вы успели проявить искренность в познании Его воли, в сроднении с нею глубиной своей воли, чтобы взыскали господства духа над душою и телом и от всего существа своего полюбили имеющее встретиться с вами в вечности".
"Всякий раз, как что бы то ни было скорбное ни посетило вас, укорите себя за саможаление… превратите свои думы в молитву о помощи свыше… Короче, от самоукорения чрез молитву порывом воли устремляйтесь к делу".
"Помните лично и детям напоминайте об этом, что сначала все Божие мы должны совершать без всякого утешения, по одному чувству долга, но с напряжением к тщательности совершения молитвы, с напряжением к самообузданию, когда нервы рвутся, с наклоном к хранению взаимного мира. Долго из наших трудов ничего не будет выходить. Ходить станем по–прежнему сухими, мертвыми для Бога. Старое будет у нас повторяться, невзирая на жажду быть новыми, Христовыми".
"Знайте, что счастье наше вот в чем: когда к человеку приходит сила Божия и напоит его, как губу, живой своей водой, тогда он, упоенный, насыщенный, ничего уже не желает: ни телесных удовольствий, ни сладкой пищи, ни земных удобств, ни зрелищ, ни сладких чувственных впечатлений вообще. Эта сила благодати Божией в художественном творчестве дает способность осуществлять идею творчества, пожалуй, и самую идею подсказывает.
Вот этого?то упоения действием Божиим я и желаю вам. Для силы благодати мы, пока не отрешились от греховных расположений, представляем закопченное стекло. Протирается это стекло понуждением себя к молитве, чистой исповедью, слезами сокрушения и действием Святых Даров. Пока нет у нас отказа от привычных расположений, до тех пор лишь в меру нашей решимости приходит к нам и действие Божие. Только в искренно совершаемых добрых делах всегда безусловно–ощутительно мы причащаемся радости Богоединения. Не знаю отчего, а при добрых делах всегда испытываешь приятное настроение свежести, мира, всех готов бываешь еще и еще радовать, принимать в свое сердце. Отчего подобные переживания? Да оттого, что Божие действие коснулось нас.
Правда, времени облагодатствования никто из нас не имеет права назначать себе. Ведь это милость Божия. Но я этого счастья желаю вам, как себе, когда бы оно ни пришло к вам. Лично Бог благословил мне посредством ежедневного служения литургии понять, что значит дивный талант[179] Божия влияния. Ввиду этого я и вам хотел бы послужить, по крайней мере, словом о том, что Божие действие есть, что оно недалеко и иногда посещает нас помимо нашего достоинства, — просто ради того, чтобы показать себя, показать, что оно есть и что в нем — Бог. Случается, придешь в храм деревянным. Вдруг под конец службы ум проясняется, проницает в слова молитв, сердце охватывает трепет, и все существо вдруг стоит пред Богом. Вы знаете, что и слово"спаси"на языке Церкви равносильно"озари благодатию". Вот с этой точки зрения [надо] смотреть и на предстоящий пост".
"Конечно, не всякому сразу душа может открыться, да и без помощи Божией не может сокрушаться. Сокрушение — дар Святого Духа, а чистосердечие исповеди зависит от нас. Суть исповеди — это попрать гордость, которая сжимает душу и мешает ей быть откровенной. Что касается перемены на лучшее после исповеди, то она вытекает из меры нашего смирения. Когда смирения нет и нет приверженности к Богу, то никак сам не изменишься. Дальше дряблого сентиментализма не уйдешь. Вот и я плачу и скорблю о себе, всегда молю, чтобы Господь Сам изменил меня, но до сих пор все так плохо у меня, что ручьев слез недостаточно для оплакивания своей греховности. В таком же положении, думаю, и вы находитесь. Хотим мы с вами исправиться, а наступает час испытания — и все наши добрые намерения разбиваются вдребезги. Отчего? Да оттого, что мы еще не приобрели в воле центра, устойчивости через силу благодати. Исправление вот когда настанет у нас — как только натерпимся мы своей нищетности для добра, исстрадаемся в своем бессилии измениться и как только беззвучно, но пронзительно для Неба закричим:"Боже! Нет мне от дел моих спасения. Я без Тебя погиб. Чуда жду. Оживи меня Твоею силою! Спаси по милости Твоей!" — тогда?то приходит неизвестно откуда Божия благодать и переплавляет всю нашу греховность. Начало же спасения, безусловно, в чистой исповеди. Надо тщательно все пересмотреть в себе в присутствии духовника, все осудить сознательно (ведь прошлая наша жизнь зачеркнута для Бога) — и тогда половина дела сделана. Дальше должна быть борьба с собой. Без борьбы механически ничего не приходит. Благодать Божия идет лишь по пятам наших усилий к добру и их укрепляет в душе. Без усилий и помощь не приходит. Из?за того и люди, часто неплохие, гибнут".
"У нас многое неизбежно потому, что воля наша в Боге бывает лишь минутами, а после все одна. А по своей падшей в прародителях природе мы можем духовно лишь терзаться. Но покой придет, когда молиться научимся, смиряться, а главное, с верою при искушениях повергать себя пред Богом. Знаете, какой признак того, что Бог с нами и мы в силе Божией? Это умиление сердца. Когда умиление свяжет сердце, тогда прекращаются и раздражительность, и сухость к людям, и внутренние муки".
"Оживлять нашу потребность в Боге должно вот что. По Апостолу, в нас три части: тело, душа и дух[180]. Две части существа в нас развиты до высшей культуры, а третьей почти не видно — разумею дух. Вы знаете, что значит жить духом? Это то же, что посредством молитвы и хранения чистыми помыслов и чувств ходить под живым чувством страха Божия, под ярким чувством своих грехов, ожидающих нас смерти, Суда Божия и с радующей нас совестью. Замечательно, что трепетное благоговение пред Богом в нашем духе соединяется с радостью ощущения того, что мы примирены с Богом и опять дети Божий. Все в мире дух воспринимает чрез очищенное благодатью чувство. На совесть, разум и жаждущее Бога сокрушенное сердце и нисходит благодать Божия".
Воспоминания Елизаветы Нестеровны Р[181]. о посещении могилы старца епископа Вениамина (Милова)