XI

XI

Поэтому ты думаешь, что знаешь сам себя.

Это путешествие позволит нам увидеть Хауэлза без внешнего покрова. Ещё один взмах ножом, и следующий раз, когда он встанет с койки, кожа отделится, останутся лежать обнажённые трепещущие внутренности. Удивится ли он? Его сейчас ничем не удивишь! Он всегда был очарован морем, теперь, как говорится, сидит в нём по уши, и временами ему кажется, что оно вот-вот сомкнётся у него над головой.

Он чувствует себя так, словно был приглашён на уик-энд к почитаемому другу, вошёл в дом, дверь плотно захлопнулась — и вдруг выясняется, что он попал к сумасшедшему. Есть ли надежда выбраться отсюда? Капкан замкнулся. И когда уже всё кажется потерянным, открывается путь — страшный, отвратительный путь, но другого выбора нет.

Он стоит в поле — огромное вспаханное поле, коричневые борозды под кроваво-красной луной. Он бродит голый, растерянно щупает своё тело и с удивлением обнаруживает, что всё на месте, а ему что-то кажется лишним. Он нюхает, ворошит вспаханную землю. Чем это пахнет? Он продолжает искать.

А теперь идёт обратно. На клочке, где уже сидел раньше, останавливается. Снова присаживается на корточках. Понурил голову. Запах усиливается — нестерпимый запах, противный запах. И всё становится ясно.

У его души есть запах.

У него шея и нос жирафа. Этим носом он обнюхивает свою совесть. Тошнотворный запах ему отлично знаком. Вот в чём дело. Это страх!

Субботний дневной сон прерывается, я просыпаюсь после кошмара, горячий, потный. Скорей на палубу, там чистый, свежий воздух. День ослепительно яркий. Маленькие облачка-мячики нисколько не умеряют ярость солнца, и я тяжело дышу, стирая пот со лба, с бровей и щупая свои изношенные шорты, которые разлезаются по швам. Материал, хоть и потёрся кое-где, ещё мог бы послужить, но нитки, на которых всё зиждется, сгнили, и шорты буквально рассыпаются. Может быть, взяться за иголку? Однако мысль о такой нудной работе меня только раздражает, поэтому я попросту отрываю держащиеся на честном слове куски и выбрасываю их за борт. Под шортами у меня хлопчатобумажные плавки на поясе, и вот уже на мне только и осталось, что эластичный пояс, две лямки сзади да аккуратный мешочек. Дальше, как говорится, раздеваться некуда. То, что осталось, — дань не благопристойности, а удобству. Если бы я мог и душу избавить от лишней обузы, оставив самое нужное. Но это, наверное, посложнее?

Пока я бездельничал, ветер сменился, и подул слабенький ост, который почти и не чувствовался на яхте. Майк совсем одурел от жары, поэтому, вынеся генуэзский стаксель, развернув тик грота и закрепив его предохранителем, я сам стал на руль. День был великолепный. Подчиняясь моей более чуткой руке, яхта повела себя увереннее и плавно заскользила по воде со скоростью около двух узлов. Как всегда, я не старался держать компасный курс, да в этом и не было нужды. Я привык на глаз определять изменяющийся в течение дня пеленг солнца и без большого умственного напряжения вёл яхту, отклоняясь не больше чем на пять градусов от расчётного курса. Море было синее и гладкое. За кормой, иногда у самого юта, летали качурки, и я смотрел на них с симпатией. Они тоже не первый день меня сопровождали — наверно, одни и те же. Маленькие пичуги, не больше воробья, и совсем не знающие усталости. Они непрерывно махали крыльями, вопреки обычному представлению о морских птицах, парящих над океаном на широко расправленных крыльях. Качурки держались у самой поверхности воды, иногда вертясь вокруг какой-то одной точки и ловко загребая воду лапками, и казалось, что они ступают по морю. Но ни разу они не садились на воду. Я наблюдал их часами, но не видел, чтобы хоть одна качурка променяла полёт на заслуженный отдых. Всё время эти хлопотуны летели следом за яхтой, иногда отклоняясь влево или вправо ярдов на двадцать, чтобы исследовать очередной проплывающий мимо ком водорослей. Тюкнут три-четыре раза острым клювиком и опять присоединяются к нашему конвою, следующему на запад.

Всю вторую половину дня и вечер, не считаясь с опасностью обгореть, я стоял на руле под палящим солнцем; хотелось подольше побыть на палубе. При плотно задраенном переднем люке в каюте царила нестерпимая жара, и я спускался только выпить чашку воды да иногда взять леденец. Так прошёл день, и в конце его я с благодарностью отметил, что основательно устал. Однако я не спешил ложиться, продолжал подыскивать себе всё новые и новые дела. Убрал грот, который сильно тёрся о правую краспицу, потом, перекинув генуэзский стаксель и вынеся его на правый борт, вовсе снял грот. Используя прохладные часы, пока ещё было светло, подшил переднюю шкаторину и сменил стёршиеся кожаные прокладки. Некоторые из стальных ползунов, выгнутых в холодную из плоского листа, треснули: брак производства. Я добыл из запаса новые и был очень доволен собой, когда закончил всю работу. При поисках ползунов мне попались вымпел Сондерсфутского яхт-клуба и основательно потрёпанный Валлийский Дракон, убранные несколько дней назад. Поразмыслив, я вышел на палубу и решительно поднял их снова — один на мачте, другой на ноке с правого борта. Расправленные лёгким ветром, они красиво выглядели на фоне тёмно-синего неба с разорванными облаками.

Потянулась ночь, беспокойная ночь, подобная ручейку времени, недовольно бегущему вниз по теснине, и угрюмые камни нарушают его плавное, задумчивое течение. Я нажарился на солнце и наработался, и усталость преподнесла мне бесценный подарок — естественный сон, после которого я встретил новый день с неожиданной для самого себя уверенностью. Как одинокому путешественнику решать проблему сна? Если вы, подобно мне, обнаружили, что ограничение вашей подвижности влечёт за собой эмоциональные скачки и эти американские горы упорно не дают вам хорошенько выспаться, как выйти из этого положения? Мысли уносятся, закусив удила, в далёкие края, которые густо заселены деятельным воображением, подстёгнутым неделями одиночества. Аптечка и мощная доза снотворного? Как бы лечение не оказалось опаснее самого недуга. И вообще лучше было не одурманивать себя. Я нуждался в естественном сне. С одной стороны, меня сердило притупление моих реакций, с другой стороны, я мечтал забыться.

Я был бесконечно рад, когда, наконец, рассвело и на смену кошмарной ночи пришёл более уравновешенный день.

Снова выдалась хорошая погода; ветер восточный — второй день благоприятного ветра. Яхта шла на запад под генуэзским стакселем; грот был убран, чтобы зря не тёрся. Я потратил около часа, поставил на кливер-штаге рабочий стаксель и вынес его багром. Теперь мы шли с добавочным парусом. Лишние сто квадратных метров парусины увеличили нашу скорость на полузла. Ход был хороший. Лекарство для моей души, не хуже, чем час крепкого сна.

Утренняя обсервация, потом завтрак. Первая половина дня ушла на то, чтобы подвесить тент над палубой рубки.

В каюте так жарко, что не продохнуть. Во-первых, солнце в этих широтах нещадно жжёт, во-вторых, относительная скорость попутного ветра уменьшается за счёт нашего хода. А так как я не могу одолеть нелепый страх перед якобы приближающимся штормом, передний люк остается плотно задраенным. Эта смесь реальных фактов и не менее убедительного для меня очевидного вымысла побуждает меня действовать, хотя и не самым разумным и естественным образом. Я всего лишь налаживаю тент. А попросту — одеяло, укреплённое на бугеле гика, растянутое над палубой рубки и схваченное за углы концами упругого белого линя. Стоило потрудиться. Теперь солнце не светит больше прямо на тонкую фанерную палубу и в открытый сходной люк, раскаляя койку у правого борта.

Море совсем иначе, чем прежде, воспринимает присутствие яхты. Пять недель, пока держались западные ветры, волны упорно колотили в обшивку яхты, теперь они идут в ту же сторону, что и мы. Это большая разница. Война сменилась мирным сосуществованием. Океан явно настроился на другой лад. Правда, лёгкая зыбь по-прежнему идёт с запада, напоминая о былом разгуле, но волны вырастают за кормой, приподнимая и подталкивая легко скользящую яхту вперёд. Палуба сухая, даже морщится тут и там от излишне бурных ласк солнца. Сопротивление ходу яхты настолько ослабло, что надводный борт по большей части тоже сухой, и жёлтая окраска корпуса стала будто прозрачнее. Проходя на нос, чувствую, как палуба жжёт мои босые ноги. Она обжигает и тело, когда я ложусь на баке, единственном, кроме нестерпимо горячих коек, месте, где можно вытянуться во весь рост. Шум не такой, как раньше. Исчезли стук, треск, скрип, которые сопровождали затянувшуюся стычку. Не летят над палубой вызывающие оторопь и приятно освежающие брызги. Можно свесить голову за борт и смотреть, как ярко-жёлтый нос с мужской решительностью рассекает податливое синее море. Оно лениво расступается и скользит вдоль бортов, образуя за кормой попутную струю, а у пылкого форштевня холмик воды опять встречает гостя с милой нерешительностью, одолевает её и откидывает простыни манящего ложа то налево, то направо. Вдоль ватерлинии и на несколько дюймов вниз прилепились к обшивке мелкие ракушки и водоросли. Так как осадка превышает норму, они обжили часть корпуса, не защищённую ядовитым составом, который применяют против обрастания. Среди конусов морских уточек можно увидеть существа, напоминающие грибы на длинных ножках, с маленькой аккуратной шляпкой. Кажется, такие хрупкие создания не должны бы устоять против бурлящего тока воды вдоль обшивки, но они прочно приросли и поражают своей упругостью. Они коричневого цвета. На фоне жёлтой обшивки, в окружении ярко-синей воды они радуют глаз, как нарциссы, украшающие тенистую лужайку. Рыбы не отстают от нас. Под самым форштевнем плавает великолепно сложенный красавец, длиной четыре-пять футов. Он, серебристый, с голубым отливом, щеголяет броским, ярко-жёлтым хвостом. Так сказать, проводник нашего внушительного каравана. Время от времени, не слишком часто, летучие рыбы прорезают поверхность воды как раз перед носом яхты. Поди угадай, кто их потревожил — мы или наш мощный эскорт. Одни летят влево, другие вправо, и получается живой трепещущий веер, при виде которого дух захватывает.

Жарко, иду на корму, чтобы выпить полчашки воды. Полчашки. Не больше.

Последние несколько дней примечательны не только повышенной температурой воздуха, но и заметно возросшим потреблением воды. Сегодня я тщательно учитываю каждую каплю. Пока что, считая выпитое рано утром и котелок чаю на завтрак, израсходовано чуть больше двух пинт. Если прибавить то, что я выпью сейчас, будет три пинты, а ведь ещё не прошло и полдня.

Как ни жарко в каюте, всё-таки можно отдохнуть от солнца, которое приближается к полуденной точке и находится почти прямо над головой. Наше местонахождение — 35° 21 северной широты и 45° 00 западной долготы, лаг 2365 — даёт нам право открыть одну из оставшихся банок пива. До Бермудских островов всего двадцать миль сверх тысячи, это надо отметить, а впрочем, не будем спешить. Подождём стоически, пока лаг не отмерит эти двадцать миль. И вечером насладимся тёплым пивом.

Пополудни ветер настолько ослабевает, что приходится отбирать румпель у Майка, так как при тихом попутном ветре его тянет побродить без определённой цели.

Время от времени я ныряю в каюту за водой. Губы пересыхают, веки и уголки рта воспалены. Облизывая губы, явственно ощущаю, что они потрескались, поэтому во время очередного визита в каюту я тщательно изучаю их в зеркальце секстанта. Ничего подобного, не потрескались, но прикоснуться к ним больно. Добываю в аптечке какую-то мазь, она помогает. Заодно пересыпаю последние шесть таблеток аскорбиновой кислоты в завинчивающуюся баночку, где хранится дневная доза.

Вернувшись на палубу, под палящие лучи высокого солнца, спрашиваю себя, не стоит ли защититься одеждой? Закутаться целиком на арабский лад. Изолирующим слоем предотвратить обезвоживание тела. Не могу, это было бы похоже на святотатство. Долгие недели сплошной облачности, потоков воды на палубе, мокрой одежды и влажной постели породили во мне неутолимую потребность в тепле и солнце. Я лежу навзничь; сварюсь — и ладно. Глаза закрыты, правлю на ощупь, осязая шеей колебания ветра. Теперь солнце справа по носу, склоняется к слепящему горизонту. Наверно, скоро пора открывать банку.

— Что говорит лаг?

— Лаг остановился, чтоб ему было пусто.

— Опять водоросли?

(Вытаскивать вертушку должен я, он слишком ленив, но хорошо, что он вовремя спохватился, на вертушки в самом деле намотались водоросли.)

— Что показывает лаг?

— Две тысячи триста восемьдесят две мили.

— И две мили лаг не работал, ступай-ка за пивом!

— Сам ступай, ты ближе к каюте.

— Где ты оставил консервный ключ?

— На полке слева от радио.

— Его тут нет!

— Но я его положил там.

Наконец он находит ключ в ящике с ложками и вилками, можно глотнуть пивка. Хорошо, хоть оно и горячее.

— Интересно, что сейчас делают ребята в Сондерсфуте?

— То же, что мы делаем, пиво тянут, только у них оно холодное, в больших кружках, пей сколько влезет.

— Который там час дома?

— Около десяти. Ещё по кружечке, и можно идти домой к детишкам. Небось они сегодня поздно лягут, такой чудесный летний вечер. Наверно, весь день купались и катались на яхтах.

— Хотел бы я знать, как Кристофер поживает?

— Всё в порядке, положись на маму.

— Не худо бы послать им весточку, верно?

— Спрашиваешь.

— Почему бы тебе не попробовать связаться вон с тем судном?

— С каким ещё судном?

— Вон с тем, что идёт слева по носу.

— Чёрт возьми, а я его и не заметил.

— Скажи спасибо, что у тебя хороший вперёдсмотрящий.

— Ладно, помалкивай, лучше достань флажки, он пройдёт совсем близко.

— Курс ост, скорость пятнадцать-двадцать узлов, быстроходный танкер, судя по силуэту. Уже немного осталось. Пора поднимать флаги.

Поднимаю М-И-К, он не может их не заметить.

— Гляди, меньше полумили нас разделяет, а он всё идёт на сближение.

— Вижу название.

— Какое?

— «Деа Бровик».

— На мостике кто-нибудь есть?

— Никого.

— На палубе?

— Никого.

— Интересно, заметит он нас или нет.

— Чёрт возьми, неужели ты хочешь сказать, что он может пройти рядом и не заметить НАС?

«В тот вечер он стал мне поперёк горла. Я понял, что, если не уйду, хотя бы на один час, он доведёт меня до безумия. Я приготовил ему хороший ужин, а он всё то время, что я гнул спину над примусом, стоял и смотрел с кислой рожей. Потом принялся отбирать лучшие куски, и я должен был слушать, как он ворчит, придирается. У меня весь аппетит пропал. Человек терпит, терпит, но ведь у терпения есть предел. Верно же? Потом оно лопается. И я ушёл от него. Честно говорю, больше ни минуты не мог терпеть.

И ведь не только в ворчании дело. Вы бы видели этого мастодонта, как он тяжело поворачивается, смотреть противно. Я подтянутый, подвижный, всякое дело в руках горит. А он весь день слоняется взад-вперёд, всё своим загаром любуется. Глупец, ему бы надо поосторожнее с солнцем быть, не то пожалеет. И вообще, что он лелеет своё неуклюжее тело? Чем оно лучше моего? Теперь возьмите все те годы, что я с ним хожу. Хоть раз я слышал от него доброе слово? Ни разу, во всяком случае, сколько я помню.

Это же курам на смех. Поглядите на него — ходит, задаётся, чуть не нагишом. Что на нём надето, смотреть тошно. Тоже мне дитя природы. Да всего несколько недель назад он ни за что на свете не показался бы в шортах. Его больное место — ноги.

Да, да. И всегда так было, сколько я его знаю. На них в самом деле нельзя без смеха глядеть. А стоит мне хотя бы улыбнуться, когда он о них заводит разговор, как он сразу лезет в бутылку. Смешно, правда? Кому нужны его дурацкие старые ноги? Но что меня больше всего возмущает, так это его речь. Не выношу богохульств, а у него через каждое слово брань. Не к лицу это настоящему мужчине, верно? Можно без этого обойтись. Я умею выражать свои мысли без грязных слов, не то что этот безнравственный тип. Вот он лежит на правой койке, на нашем спальном мешке. Лежит, потом обливается. Как подумаю, что мне предстоит вернуться и лечь с ним рядом… А как он всю ночь ворочается, хоть кого из себя выведет, совсем мне спать не даёт. Встанешь после такой жуткой ночи — и вид страшный и на душе отвратительно. Честное слово. Разве это справедливо? И это ещё не всё. Он видит сны, если хотите знать. Не те приятные, милые сны, которые нам обычно снились. Нет, они его не удовлетворяют. Ему подавай что поострее и в красках. Порой до того себя взвинтит, что даже я просыпаюсь. И что ему ни говори, всё без толку. Он меня не слушает. Ну что за радость от такого спутника? Я вам ещё не всё рассказал. Ведь он просто грязная скотина. Последнее время его сны принимают нехороший оттенок. Уж вы поверьте. Ему меня не провести. Этот тип со своим загорелым телом, оно его доведёт. Вы догадываетесь, что я подразумеваю. Вот именно, он видит эротические сны. Поначалу это его тревожило. Теперь они ему, похоже, доставляют удовольствие, а я тревожься за него.

Что бы я ему ни сказал, он только смеётся.

Я сказал, что уйду от него. Прямо в глаза сказал, всё выложил. Что же вы думаете, он хохотал до слёз. Вон он, лежит на койке и соображает, что пора встать и проветриться.

Пойду к нему. Он ведь без меня шагу шагнуть не может».

Ночь была чудесная, ветер отошёл на один румб и совсем ослаб. Мы скользили легко, как пушинка, без строго определённого курса, просто в западном направлении. И можно ли порицать Майка, если я и сам-то с трудом заставлял себя выполнять самое необходимое. Иной раз даже пошевельнуться не можешь, словно выскочила какая-то важная шестерёнка. Потом вроде станет на место, и я опять оживаю.

В два часа ночи я поймал сигнал точного времени, переданный Уай-эн-и-уай.

В пять тридцать — ещё один бодрящий восход, предвестник очередного знойного дня.

Ветер мало-помалу сместился к юго-востоку, не позволяя держать второй вынесенный кливер, поэтому я поднял грот в помощь генуэзскому стакселю. Мы шли галфвинд, курсом вест, насколько Майк вообще был способен держать точный курс. На палубе было так жарко, что мне ничего не оставалось, кроме как положиться на него. Утром, наполняя чайник из дежурной канистры, я обнаружил, что за предыдущие сутки израсходовал три четверти галлона пресной воды, намного больше обычной нормы, причём всё ушло только на питьё. Кроме того, я ведь выпил полпинты пива и съел суп за обедом, это означало, что всего я потребил около галлона жидкости.

— Из чего следует, приятель…

Что надо держаться там, где нет солнца.

Только каюта полностью отвечала этому требованию, а чтобы в каюте можно было находиться, надо было раздраить передний люк. Нехитрое дело? Если бы. Моё сознание утратило способность здраво рассуждать. Спорю сам с собой: открывать этот люк, значит, задавать себе лишнюю работу. Я уверен, хоть кол на голове теши, что нам предстоит шторм.

Где предел человеческой тупости?

Всё утро люк оставался задраенным.

Когда солнце достигло зенита, в каюте, даже несмотря на тент, стало невыносимо. Масло начало сочиться из жиронепроницаемой упаковки. Питьевая вода стала уже не тёплой, а горячей. Пот катил с меня градом, увлажняя спальный мешок, на котором я лежал. Язык и губы изнывали от жажды. Наконец, я через силу направился к люку, держа в руке нож.

Где предел нашей глупости?

Я верил, что стоит мне перерезать концы, как погода испортится. Постучал по барометру — устойчиво. Вернулся к грот-люку, чтобы ещё раз оценить погоду. Солнце светило с почти безоблачного неба. Ветер слабый. Море спокойное, только лёгкая зыбь катила с юго-запада.

Рискнуть?

Просто кивнуть головой — и то понадобилось усилие воли.

Я спустился вниз. Прополз к переднему люку, занёс над линем острое лезвие.

Как будто я собрался перерезать глотку любимому ягнёнку. Столько витков намотал, трудился, если распутывать, не меньше часа уйдёт.

— Ну? Не могу.

— Не валяй дурака, режь! Режь ты.

— Давай сюда этот проклятый нож.

Не успел я опомниться, как концы были разрезаны, гак, крепящий крышку к комингсу, отцеплен. Распахиваю крышку, голова и плечи следуют за ней; весь в поту, наполовину высовываюсь из люка. И не верю своим глазам: погода не изменилась.

Я вылез на палубу, прошёл в кокпит и сел, наслаждаясь душевным равновесием. И недоумевая, что это со мной было, что за наваждение? Поразительно, даже невероятно, но ведь было, никуда не денешься, даже немножко жутко.

Ветер продолжал спадать, и духота стала ещё более гнетущей. Я чувствовал себя совершенно обессиленным. Тело липкое, перепутанные волосы приклеилась к черепу. Проверил запасы воды. Истрачено больше половины галлона. Чёрт бы побрал меня и мою расточительность. Теперь нечего и помышлять о том, чтобы помыться вечером. Почти тысяча миль до суши, ветра всё равно что нет, давление высокое и устойчивое. И всего пятнадцать галлонов воды.

— А плавание может продлиться ещё не одну неделю.

Как ни хотелось мне помыться, я понимал, что тратить воду на эту затею было бы безрассудством, и решительно отказался от неё. Когда начало смеркаться, в небе на юге как будто появилось тёмное пятнышко, чуть заметное, однако для меня весьма многообещающее. Шкваловая туча. Ветер — то, что от него осталось, — всё ещё цеплялся за ост, но эта туча шла с юга своим ходом, подчиняя себе ночь. Ветер продолжал спадать, и наступило безветрие. Но это не был полный штиль. Тёмное пятно стало гасить звёзды над южным горизонтом, потом изогнулось над яхтой. С левого борта донеслось лёгкое прохладное веяние. Вынесенные паруса обстенило. Я вышел на палубу и убрал генуэзский стаксель. Заодно ослабил предохранитель гика, после чего прошёл на корму и выбрал грота-шкот. Теперь пусть налетает, если хочет.

Шквал подкрался тихонько, прячась в ночи, будто кошка. Вот опять дохнул с левого борта. И ещё, на этот раз посильнее. Уже и над нами звёзды закрыло низкими чёрными тучами. Весь южный горизонт исчез, только с правого борта ночной небосвод ещё был чист. Новый порыв накренил яхту. Я привел её к ветру и подключил Майка, после чего спустился вниз, вылез из плавок и отыскал кусок мыла. И вернулся на палубу, ждать шквала. Он надвигался стремительно. Я слышал его, не столько ветер — он был не очень сильный, — сколько завесу дождя, которая, шипя, наступала на яхту. Казалось бы, прохладный ветер должен был меня подготовить, тем не менее ливень, когда он хлынул на палубу, буквально застиг меня врасплох. Он был ледяной. Я фыркал и ловил воздух. Яхта неслась сквозь ревущий туннель воды, а я стоял в кокпите и пытался намылить тело и голову. Мыло выскользнуло из рук, и я не сразу его нашёл. Слань была мокрая, того и гляди упадёшь. Наконец, намылившись, я опустил свои скользкие ягодицы на банку, задыхаясь от проливного дождя. Это был настоящий потоп. И ветер ему помогал, налетал на меня из мрака и хлестал тысячами жалящих капель. Трудно терпеть, но зато какой заряд бодрости! Я встал и повернулся лицом к ветру. Он больно стегал меня. Я сложил ладони чашечкой перед лбом и стал поливать волосы, смывая с них мыло и соль. Шквал начал стихать, и я постарался хорошенько отмыться, прежде чем он ушёл на север. Наконец-то тело чистое, но меня била дрожь. Живей вниз, где ждёт последнее сухое, жёсткое полотенце. Как чудесно растереться! И волосы чистые, можно вытереть насухо. Теперь разжечь примус. Чашку горячего чая, галеты с маслом и мёдом, чуточку бренди в чай. Осмотреться, проверить горизонт. На юге, в пяти милях — судно. Можно нырять в спальный мешок. Ощущение чистоты, тепла и ясности мысли. На душе покой, нервное напряжение спадает. Закрыть глаза. Ветра нет. Грот оставлен, но шкоты выбраны натуго. Не забыть утром…

Сон — глубокий, бодрящий, без сновидений. Не мешает подшить углы сметанной на живую нитку души, износившейся от трения о несчётные дни и бесконечные ночи. Задача упрощается изменившейся перспективой.

До Бермудских островов всего восемьсот пятнадцать миль, на лаге — две тысячи пятьсот сорок четыре. Дистанция подходит к концу, наступает второе дыхание.

Атмосферное давление по-прежнему было высокое, даже поднялось за ночь, и теперь барометр показывал тысячу сорок восемь миллибар. Уж больно он щедрый на миллибары, но день ясный. Неровный зюйд-ост вынуждает то и дело поправлять паруса и автоматического рулевого. Ход хороший. Мимо проплывают большие комья водорослей. Приходится время от времени очищать вертушку лага. Стало прохладнее теперь, когда ветер на носовом курсовом угле и освежает нас с яхтой. Опять меня застает врасплох внезапное появление летучих рыб, которые вспархивают над удивлённым океаном, словно стая скворцов над тихим лесом. Одна залетела на палубу, вероятно, когда я был в каюте. Я нашел её слева от рубки уже мёртвую — жертву капризного случая. Совсем маленькая, от силы три дюйма в длину, ссохшаяся от солнечных лучей. Невероятно огромные глаза для такой крошки. Крылья, словно у стрекозы, — прозрачные, хрупкие, с прожилками. Трагический трупик. Не успел я предать его морю, как его тотчас схватил самый быстрый участник нашего конвоя, лишь вода булькнула, когда её всколыхнул жёлтый хвост. Миг, и будто не было рыбки.

И ещё одна небольшая трагедия. Я потерял жёлтое пластмассовое ведро.

Душа болит так, словно я потерял друга, тем более что сам во всём виноват. А кто же ещё? Наклонился через борт, чтобы зачерпнуть ярко-синей воды, которая неузнаваемо изменяется, попав в жёлтый сосуд. Едва край погрузился в море, как ведро налилось свинцовой тяжестью и вырвалось у меня из руки, прежде чем я успел сжать пальцы. Вон оно, у самой поверхности, поднялось вверх вместе с волной, перед тем как начать мрачное путешествие на дно океана, на глубину трёх тысяч саженей.

Я был привязан к этому ведру. Оно безропотно выполняло всё, что от него требовали. Кок Джек облегчал над ним свою душу, и я тоже. Какие лица заглядывали в него. Я мылся в нём сам. Мыл посуду. Окатывал из него палубу. Смывал серную кислоту. Работящее ведро, и вот теперь его нет. Остался лишь его красный напарник. Тот самый, что стоит в гальюне; отныне ему отдуваться за всё. Н?да…

Ещё один день хорошего хода. Осталось до Бермудских островов семьсот двадцать пять миль. Пополудни впереди показывается какой-то тёмный круглый предмет. Изменять курс нет надобности, мы проходим рядом, в двадцати ярдах южнее. Предмет ржавый, с длинным хвостом из водорослей, диаметром около четырёх футов, и на столько же выдаётся из воды. Скорее всего мина.

«Нет, это просто смешно. Туда же, лезет рассуждать. Скорее всего мина! Я вас спрашиваю: откуда он может знать? Сказал бы уж: мне показалось, что это мина. Он увидел её на расстоянии трёх миль. Она отчётливо выделялась на гребне волны, этакий чёрный прыщ. Он ведь страшно гордится своим зрением. Ещё одна черточка, которая выводит меня из себя. И будет хвастаться так, словно подвиг совершил, а по чести, что тут особенного? Я смотрел на него, когда он только заметил эту штуку. Насторожился весь, что твой пойнтер на болоте, который почуял дичь. Теперь ему не даёт покоя мысль, сколько таких предметов проплыло мимо за все эти ночи. Я могу ему сказать. Десятки! Всякого вида, всякого рода, одни совсем притоплены, другие наполовину. Вот сейчас я в нескольких милях к югу вижу огромную деревянную балку. А вчера ночью яхта прошла в каких-нибудь нескольких футах от полузатопленной спасательной шлюпки, которую не первый год носит по морям, планширь и не видно, он вровень с водой. Я сижу и помалкиваю, жду столкновения. Вот была бы потеха. Увидеть, как он, словно сумасшедший, выскакивает из каюты. Спал, разумеется. Сколько я ему твержу, что он стал спустя рукава относиться к наблюдению. Представляете себе, с каким треском яхта врежется, скажем, в бревно вроде того, с которым мы разошлись накануне. У него будет всего несколько секунд на то, чтобы выбраться на палубу, обдирая голени о трап и завывая по-собачьи от отчаяния. Если ему повезёт, успеет ещё перерезать найтовы спасательного плотика, прежде чем яхта затонет, и следом за ним бросится за борт, в чернильную воду. И не сможет найти штерт для накачки плотика. А какая разница, он всё равно не уверен, что плотик удержался бы на воде, с самого начала считает себя чересчур тяжёлым для такого хлипкого сооружения. Допустим даже — он всё-таки сможет накачать эту штуку, заберётся на неё и будет сидеть на манер Будды неделю за неделей, беспомощно дрейфуя в океане. Я вам прямо скажу, мне вовсе не улыбается составлять ему компанию. Лучше заранее расстаться, пока до этого не дошло. День за днём — на этом его резиновом плотике, нет уж, увольте. Он считает, что ему теперь туго приходится, подождите, то ли будет. У него сейчас по полгаллона пресной воды на день, на плотике придётся обходиться одной пинтой. Я его уже предупредил, объяснил, чтобы первые сутки совсем не пил, подготовил почки к тому, что их ожидает. Потеха! Пусть знают, что после нескольких дней потогонной работы они начнут усыхать по мере того, как его организм будет обезвоживаться под шлюпочным тентом. Конечно, он знает, что я его оставлю. Я его сколько раз предупреждал. И толковал ему, что хорошо ещё, если он сможет забраться на плотик. Примерно в полумиле к югу от нас ходят акулы — здоровенные бестии. Бедный Хауэлз! Я ему об этом говорил. Они живо пронюхают, что приключилось что-то неладное, и уж не упустят случая позабавиться. Сколько раз я видел эту картину. Плавающие в море люди. Заманчиво болтающиеся в воде ноги. И запах страха. Я сам его за милю чую. И акулы тут как тут, он не успеет даже помолиться этому своему дурацкому богу. Вы не знали, что он молится? Лишнее подтверждение того, что я вам ещё раньше говорил. Жалкий человек. Я в этом убедился. Да только никакие молитвы ему не помогут. Акулы всё равно приплывут. Он знает, чем это пахнет. Только вчера я ему всё подробно описал. Сперва они походят кругом, удостоверятся, что им самим нечего опасаться. Штук двенадцать их, может быть, больше, и вот одна, сама голодная, быстро так направляется к нему. Как ни плыви, как ни барахтайся, не уйдёшь. И первая же акула его доконает. С чего начнём — с ноги? Или с руки? Нет, не подчистую. Вы когда-нибудь видели пасть акулы? Её предназначение рвать, а не отсекать. Хороший вкус кровавого мяса из бедра? Или икра с любой из голеней? Вода розовеет от крови. А кричит-то. Нет, это слишком. Я не переношу вида страданий. И уж как начнут, ничто их не остановит. Живо налетят, остервенелые от крови и кусочков мяса в воде. Что ни выпад, то в цель. Удар в живот — и пошли рвать кишки, только разматываются в воде, будто лента. Может быть, ещё до этого одной из них приглянется лакомый кусочек на чреслах. Сколько раз я ему твердил, что гордыня до добра не доводит. В этих старых изречениях истина заложена. Разве нет?»

Провожая взглядом таинственный предмет, я спрашивал себя, сколько лет он уже странствует по морям…

Попозже в тот же день я принимал гостя — крупная птица с полчаса кружила в воздухе над яхтой. Казалось, она подозрительно изучает пришельца, вторгшегося в её дотоле неосквернённую обитель. Некоторое время птица летела у нас над кормой, ничуть не смущая этим качурок, которых по-прежнему привлекала кильватерная струя. После каждого захода она оказывалась чуть ближе. Маленькая голова наклонялась то в одну, то в другую сторону — настоящее следствие. Не в пример качуркам птица эта казалась идеально приспособленной к воздушной среде. Большая, с наших валлийских чаек, оперение почти сплошь белое, и длинный развевающийся хвост, который поразил меня своей величиной. Лапки чёрные, клюв ярко-красный. Кончики крыльев тоже чёрные, и такого же цвета поперечные полосы украшали спинку. И так легко парит над волнами, совсем не шевелит крыльями, разве что дёрнется какое-нибудь перо. В этом обществе качурки напоминали испуганных мышек, нервно мечущихся под пристальным взглядом коршуна. Наконец, закончив осмотр, этот пернатый дурень попытался сесть на топ мачты. Помните юмористический сюжет с банановой кожурой? Почтенный джентльмен деловито шагает по улице, наступает на кожуру и летит вверх тормашками на потеху прохожим. Так вот, это было нечто в этом роде. Глупая птица, не довольствуясь преимуществами, дарованными ей природой, захотела немного прокатиться на попутной. Приблизилась к топу с подветренной стороны и медленно покружилась над ним, изучая его колебательное движение. Потом, примерившись, попробовала сделать посадку на три точки: две ноги и хвост. Но что за рефлексы! Или это она от волнения? Вот мачта на миг замерла, и птица идёт на посадку, воздушные тормоза включены, крылья трепещут. В последнюю секунду яхта накреняется, и пернатый пилот непростительно мажет. После нескольких неудачных попыток, сопровождавшихся жалобным писком, птица решила действовать более энергично, но перепончатые лапки сорвались с гладкой алюминиевой оковки, и она с хриплой бранью пролетела фута два вниз вдоль мачты, причём запуталась кончиком крыла в вымпельном фале.

Сидя в кокпите, я хохотал — впервые за много дней. Эта птица была прирождённым комиком. Длинный хвост придавал ей вид весьма почтенный и даже важный, для такой особы падение было особенно оскорбительным. После повторных неудач птица сдалась и возвратилась на свой боевой пост за кормой. Я наградил её бурными аплодисментами, которые, к сожалению, спугнули качурок. Впрочем, они быстро забыли про страх и возобновили свой танец на поверхности воды, явно вызывая зависть у своего родича. Я гадал, что это за птица? В моей книге о пернатых не было ничего похожего.

Заполняя вечером бортовой журнал, я обнаружил, что лаг опять отказал, стал его вытаскивать, чтобы очистить от водорослей, поскользнулся на юте и порезал подошву ноги об одну из барашковых гаек на кормовом рундуке. Ранка явно была пустяковая, я её продезинфицировал и залепил пластырем.

«Смешно, правда? Превосходный пример того, что я подразумеваю, говоря, что он жалкий человек. Я уже слышать не могу, когда этот увалень начинает зудеть про своё нескладное тело. Только и думает о нём, осматривает, щупает, сравнивает, что было ему по плечу прежде, а что теперь.

Просто отвратительно, меня буквально мутит. Я же вижу, он смертельно боится, как бы с ним чего не случилось. А мне-то что! Я ему толкую, что это меня не касается. Но он всё внушает мне обратное. Вот вам ещё одна его черта, которая выводит меня из себя. И будет, словно голубь в голубятню, снова и снова возвращаться к вопросам, которые я уже разрешил. Ты ему одно, а он тебе другое, копается в проблеме, с которой давно покончено. А всё его страх, который он носит, будто панцирь. Кончится тем, что я — может быть, уже в последний раз, — вернувшись, должен буду чуть не с боем занимать своё место. Наткнёшься на этакую стену страха, и придётся её обходить, а то ведь и не услышит тебя. Просто зла не хватает, стоит отлучиться на несколько минут, и тебя непременно ждёт какое-нибудь безобразие. Однажды он работал на баке, ерундой какой-то занимался, упал и решил, что сломал ногу, кажется левую. Вы бы слышали, как он охал и причитал, просто стыд. Я ему сказал, что это совсем ни к чему. Если сломал ногу — значит, сломал, охи да ахи не помогут. Ему ещё надо было добраться до каюты без посторонней помощи. Так вы бы послушали, как он выражался! Позор! Наконец, прополз на корму и свалился в кокпит. Наверно, и впрямь тяжко ему пришлось, когда он затем попробовал спуститься по трапу в каюту. Даже я ощутил капельку жалости к этой скотине. Он упал очень неловко, сломал ногу выше колена, а это, должно быть, похуже, чем перелом голени. Так или иначе, он плакал, словно ребёнок, когда, наконец, протиснулся в люк. С последних двух ступенек сорвался, и кость пропорола изнутри кожу. Честное слово, мне стало не по себе от такого зрелища. Потом он никак не мог дотянуться до аптечки. По правде говоря, даже сознание потерял. Мне очень хотелось ему помочь, но это было не в моих силах. В конце концов он всё-таки открыл аптечку. И чуть не разрыдался, когда увидел, что там нет морфия. Забыл, болван, как Дэвид Льюис говорил ему, что закон не позволяет возить с собой морфий. Пришлось довольствоваться болеутоляющими таблетками, полученными от того же Дэвида. Да только он сказал, что от них мало проку.

Несколько дней он лежал в каюте. Я ему твердил, что на палубе будет лучше. Должно быть, мысль о трапе заставила его держаться внизу. Рана скоро загноилась, как я и говорил. Я ведь его всё время предупреждал. Ну вот, говорю, всё сбылось, о чём я предупреждал. В точности, говорю. А он в ответ давай поливать меня бранью. Вот и скажите, как помочь такому человеку? Ещё через два-три дня начал бредить, и стало совсем невозможно с ним находиться. Вот почему я теперь здесь, жду, когда он придёт в себя. До чего мне всё это опостылело».

Я был счастлив, когда настало утро четверга. Ночь далась мне нелегко.

Ветер, посвежев, усилил волнение, и, так как волны вместе с зыбью наступали слева по корме, автоматический рулевой не мог избавить яхту от сильной качки. Поэтому большую часть утра я сам стоял на румпеле. Несмотря на более высокую волну, палуба оставалась сухой. Под лучами палящего солнца я держал яхту устойчиво на курсе при попутной волне и чувствовал себя молодцом. В полдень на лаге было 2775, и обсервация показала, что до Бермудских островов остаётся всего шестьсот пять миль. Это уже вполне достижимая цель. Час за часом я управлял судном, оглядываясь через плечо на лаг и изрекая проклятия, когда на вертушку опять наматывались водоросли. Чуть ли не каждый пройденный десяток миль радовал меня, и всё время я смотрел в оба — не покажется ли какой-нибудь корабль. Настроение было ровное, какого я давно не помнил.

В то утро нам попадались пробковые поплавки, какими пользуются рыболовные суда. Для меня они были будто вести из другого мира. Мира деловитости, целенаправленности, строгого учёта времени, исходя из принципа «время — деньги». Для меня время тянулось будто резина. Неужели я всего тридцать шесть минут назад смотрел на часы? Я готов был дать голову на отсечение, что прошло больше часа. Весь ритм моей жизни словно замедлился. Может быть, это как-то связано с тем, что яхта пошла плавнее? Возможно. Но если дни кажутся бесконечными, как с ночами? Неделю назад они представлялись мне невыносимо долгими, теперь же существуют как бы отдельно. За ночь проходит целая жизнь, я вырастаю, борюсь и умираю. Ночью я могу отрешиться от себя и от яхты и совершить нечто небывалое. Я могу присоединиться к недавно навестившей нас стае дельфинов, и они сразу примут меня как своего. Вода для нас зелёная, корпус яхты — тускло-синий, и движение почти не ощущается. Я легко плыву вместе со своими товарищами, и только при взгляде на поверхность моря надо мной осознаю, как стремительно мы рассекаем воду. Перо руля за кормой яхты — будто тонкий ломтик лимона. Дальше следует триммер, он поворачивается туда-сюда, отклоняя перо от диаметральной плоскости яхты, и она извивается в воде, словно угорь. Мы уходим от яхты и мчимся на север со скоростью двадцати, тридцати, сорока узлов. Душа ликует. Скользишь в воде, потом лёгкое движение хвоста, ты направляешься вверх и с выразительным хрюканьем выскакиваешь над поверхностью, прикрывая веками глаза от ярких солнечных лучей. Живо глотнуть воздух — и опять вниз, в кишащее жизнью море.

И вот уже четверг, 21 июля. Ещё сто двадцать девять миль намотано на вертушку лага. Самый большой суточный переход с начала плавания. Призрачное течение дня нарушается лишь однажды. Слева по носу появляются две здоровенные рыбины. Коричневые, с горбатой спинкой, из которой посередине торчит маленький изогнутый плавник. Меняю курс, чтобы обойти их стороной. Хоть они не такие огромные, как киты, а почему-то выглядят грознее. Трудно сказать, почему именно. У меня вызывает неприязнь их тёмно-коричневая окраска, отличающаяся от чисто коричневой, как графитный цвет от серого. Да ещё этот нелепый плавничок, будто аккуратные усики на верхней губе наёмного убийцы.

Пятница. Ветер — зюйд. Идём галфвинд, Майк отлично управляется. Снова хороший суточный итог: сто двадцать пять миль.

До Бермудских островов всего пятьсот десять миль.

Сегодня можно отложить в сторону океанскую карту и перенести наше местонахождение на адмиралтейскую карту, лист 3272. Район Ньюфаундленд — Бермудские острова, включая залив Св. Лаврентия и части восточного побережья Соединённых Штатов.

Ну что ж, во всяком случае, теперь мне легче представить себе дистанцию. Я часами изучаю подробности прибрежной полосы. Глядя на гораздо более частые пометки глубин (в районе трёх тысяч саженей), чувствую, что Старый Свет остался позади. Раньше я отчётливо сознавал, что иду через океан от одного континента к другому. Точки местонахождения выстроились долгой чередой, отмечая на карте моё продвижение за месяц с лишним. Теперь, когда эта карта отложена и не подстёгивает память, представляется, что у моего плавания не было «откуда», только — «куда», вот к этому берегу. Словно жизнь надолго, даже не счесть, на сколько, прервалась, теперь же появилась надежда возобновить её нормальное течение. Но только надежда, к тому же чрезвычайно шаткая. Пополудни ветер постепенно спал, и под вечер мы опять заштилели.

Странно потерять ход после стольких дней движения. Больше двух недель был ветер, не тот, так другой, теперь же он исчез, а с ним и звуки, производимые им и волнами. Будто в большой комнате вдруг прекратилось громкое тиканье часов. Правда, рыб, которые сотни миль сопровождали яхту, остановка как будто не очень смутила. Любители тени в ней и остались, другие плавали вокруг, будто пассажиры, высаженные из поломавшегося межконтинентального автобуса.

В сплошном мрачном кольце, которым меня обложило моё уныние, был один просвет: отпала тревожная необходимость то и дело откачивать воду из трюма. Пока мы шли круто к ветру, против встречной волны, течь с каждым днём чуточку усиливалась. Утром лишний качок, вечером лишний качок, и так изо дня в день с нудным постоянством, которое точило мне душу. Как только подул благоприятный ветер, сразу стало полегче; течь есть, но совсем не то, что было. За последние двадцать четыре часа, особенно же за последние двенадцать и теперь, когда мы остановились, она свелась до минимума. Казалось бы, одной заботой меньше, однако всё было не так просто. Я не мог отделаться от тревоги и не мог ничего поделать с унынием, которое с самого начала плавания всё больше подрывало мою уверенность в себе. С тоской смотрел я на запад, где в каких-нибудь пятистах милях раскинулись Бермудские острова. Меня грызло нетерпение. Торчи здесь и жди ветра. Какой был у нас самый долгий штиль? Вахтенный журнал ответил мне — тридцать шесть часов. Не дай бог снова на такой же срок попасть в чистилище. Как там ураган? Наверно, уже разошёлся вовсю, неся лишения и погибель множеству людей на островах Карибского моря. В какую сторону он затем двинется? Я боялся думать об этом. Стоим на месте, скованные штилем в четырёх днях пути от гавани. Мой сжавшийся в комок рассудок просто не мог охватить реальность. Больше недели я не видел никаких судов. Мной владели безразличие и вялость, руки не поднимались делать даже самое необходимое. Идущая с юга зыбь раскачала яхту, и паруса настырно хлопали.

Пусть хлопают. Они же трутся, изнашиваются. Пусть трутся.

Нет энергии даже на то, чтобы выйти на палубу и потравить фал. Всего-то дела на девяносто секунд. Подняться по ступенькам, сделать два шага по палубе рубки, освободить крепительную утку и потравить.

К чёрту!

Качайся, хоть все жилы из себя вымотай, мне плевать. Протирай паруса насквозь. Проливай воду из чайника. Драгоценную воду. Болтайся в этой дыре до скончания века.

Я посмотрел на море — оно выглядело под стать моему расположению духа. Волнение усилилось. Облака сгустились. Смеркалось. Никогда ещё я не видел море таким недобрым. Безучастным видел. Видел огромный, не ведающий ни пространства, ни времени океан, хоть целый флот пройди — не заметит. Теперь у меня было странное чувство, что я перестал быть не заслуживающей внимания соринкой. Что-то переменилось.

Я обратился к богу с просьбой послать ветер.

В полночь ветер возвратился, и мы снова пошли вперёд. И достигли благодетельного рассвета — так поезд выходит из непомерно длинного туннеля, который вас оглушал, лишал зрения и забивал вам ноздри и рот пылью сомнений.