Тропики

Тропики

Острова Зеленого Мыса, мимо которых пролегал путь «Товарища», лежат под двадцать пятым градусом западной долготы, а крайняя восточная оконечность Южной Америки, мыс Св. Рока, — под тридцать пятым градусом западной долготы. Таким образом, расстояние по долготе между этими двумя пунктами равняется всего десяти градусам, или, с учетом на разность широт, приблизительно 550 милям.

В этом продолговатом и не таком уж огромном четырехугольнике на парусное судно действуют самые разнообразные силы. В северной части дует обычно норд-остовый пассат, постепенно слабеющий по приближении к десятому градусу северной широты. Затем его пересекает с востока на запад роковая для парусных кораблей штилевая полоса. В южной части дует зюйд-остовый пассат. Кроме этих преобладающих ветров между двадцатым и десятым градусами северной широты в восточной стороне можно встретить свежий вестовый ветер, известный под именем африканского муссона.

Север и юг четырехугольника пересекаются с востока на запад сильными пассатными течениями, направляющимися от берегов Африки к группе Антильских островов, а ближе к берегам Африки, между северным и южным пассатным течением, вклинивается Гвинейское противотечение, идущее с запада на восток. Таким образом, парусный корабль, идущий из Европы в Южную Америку, вскоре после Островов Зеленого Мыса начинает терять попутный норд-остовый пассат, и если не воспользуется африканским муссоном и Гвинейским противотечением, то по вступлении в штилевую полосу будет неминуемо отнесен течениями к западу, и когда наконец встретит зюйд-остовый пассат, то он будет дуть ему почти в лоб.

Чтобы благополучно миновать мыс Св. Рока и вступить в южную часть Атлантического океана, парусный корабль должен, миновав Острова Зеленого Мыса, сделать значительный зигзаг к востоку, в сторону Африки, и затем уже постепенно спускаться к югу, стараясь пересечь экватор между двадцать пятым и двадцать седьмым меридианами.

Чтобы уменьшить крутизну этого зигзага и воспользоваться африканским муссоном и Гвинейским противотечением, некоторые корабли держат курс между Островами Зеленого Мыса и африканским берегом. Однако этот способ многими лоциями не рекомендуется, так как ближе к берегам Африки муссон прерывается иногда жесточайшими остовыми штормами и так называемыми белыми шквалами. Кроме того, берега Африки представляют для корабля целый ряд опасностей.

Предпассатные нордовые ветры, которые мы имели до Мадейры, должны были, на основании всех лоций и инструкций скоро превратиться в ровный, постоянный и довольно свежий пассат. Однако день шел за днем, а ветер не свежел.

«Что же это, пассат или не пассат?» — ломали мы голову. Да, это был несомненно пассат, но такой слабый, которого, как говорится, старожилы не запомнят. Причиной этому, по всей вероятности, были те ужасные ураганы, которые с месяц назад пронеслись у берегов Мексики. Они, видимо, нарушили какое-то равновесие в атмосфере, потому норд-остовый пассат и ослабел.

«Товарищ» двигался к югу со скоростью трех-четырех узлов. Тропик Рака пересекли 15 октября, а до десятого градуса северной широты тащились еще шестнадцать дней и пересекли его в полночь с 31 октября на 1 ноября.

Тропическая жара давала себя чувствовать. Черные борта корабля накалялись так, что к ним нельзя было притронуться рукой. По верхней палубе нельзя было ходить босиком. В каютах стояла невыносимая духота. Многие ребята ходили голыми, обвязав только вокруг талии полотенце.

Было трудно заставить их не только одеться, но даже носить специально приобретенные на Мадейре широкополые соломенные шляпы. Напрасно доктор и я пытались доказывать, что кожа белого человека не приспособлена к такому солнцу. Наш врач читал целые лекции о солнечных ударах и ожогах кожи, но все было безрезультатно.

Только на юте, куда я категорически запретил являться нагишом, рулевые и вахтенные штурманские ученики были в рубашках и в трусиках. Территория нашей палубы разграничилась: ют получил прозвище Европы, а вся остальная часть корабля — Полинезии.

Однако некоторые белые полинезийцы получили такие сильные ожоги, что кожа на обожженных местах сделалась темно-малинового цвета и вздулась большими белыми пузырями. Малейшее прикосновение к обожженным местам вызывало нестерпимую боль. Воспользовавшись этим обстоятельством, я отдал приказ, в котором объявил, что товарищи, получившие солнечные ожоги по собственной вине, не будут мной освобождаться от службы. Если же ожоги будут настолько тяжелы, что пострадавшие физически не будут в состоянии нести вахту и участвовать в судовых работах, то время, потребное на лечение, не будет засчитываться им в стаж.

Этот приказ помог больше, чем лекции доктора, и «полинезийцы» начали постепенно превращаться в «европейцев».

Спасаясь от духоты и отыскивая себе укромное местечко для ночлега, ребята укладывались спать в самых необычных местах. Эти места назывались «отелями». Лучшими из них считались те, которые были далеки от всех корабельных снастей и где в случае ночной уборки или постановки парусов никто не потревожил бы безмятежного сна подвахтенных. В поисках таких местечек двое ребят ухитрились устроить отель даже в открытом для чистки паровом котле.

Положение дневальных и вахтенных, на обязанности которых лежало будить очередную вахту, стало трагическим, и к восьми склянкам три-четыре человека из подвахтенных сплошь да рядом оказывались в «нетчиках». Приходилось обшаривать всё судно с фонарями, для того чтобы их разыскать. Пришлось издать другой «зверский» приказ и не отпускать окончивших вахту вниз до тех пор, дока вся смена не будет налицо.

Тихое и спокойное было плавание от Мадейры до штилевой полосы. Парусов почти не приходилось трогать, и мы успели закончить недоделанные судовые работы, несмотря на сильно уменьшенный из-за жары рабочий день. Работали только от восьми до одиннадцати утра и от трех до шести пополудни.

Небогатый запас наших развлечений постепенно иссякал. Спортивным состязаниям мешала жара, вечера самодеятельности не клеились. Держался еще кое-как шахматный кружок. Радиоконцерты прерывались электрическими разрядами.

Эти разряды становились все чаще и чаще и были ясным предвестником того, что корабль приближается к штилевой полосе, славящейся не только штилями, но и страшными грозами с жестокими, неожиданно налетающими шквалами.

На шестом градусе широты мы окончательно потеряли норд-остовый пассат и вступили в полосу случайных и переменных ветров. Небо утратило свою прозрачность, горизонт стал мглистым, насыщенный парами воздух напоминал предбанник. Необыкновенно красивы были солнечные закаты. У нас на севере вечерняя окраска неба постепенно переходит из голубой в зеленоватую, затем золотисто-желтую, малиново-красную, и наконец небо меркнет в лиловых тонах. Здесь небо горело и сверкало всеми красками. И эти краски отражались на облаках, скоплявшихся перед заходом солнца на востоке. Трудно было сказать даже, что было ярче — восток или запад. Краски быстро сменялись, и в этой фантастической смене цветов нельзя было усмотреть никакой гаммы, никакой системы переходов.

Первый тропический шквал мы встретили вскоре после захода солнца 4 ноября.

Часов с пяти вечера в горячей, сырой духоте было трудно дышать. Океан дремал в тяжелой истоме. Ярко-синяя, цвета саксонского фарфора вода чуть колебалась всей своей массой. Тишина штиля медленно наполнялась какой-то напряженной тревогой. Над горизонтом начала подниматься странная туча. Ее набухшее буро-лиловое тело было окаймлено ровной, точно ножницами вырезанной желтоватой кромкой. Она грозно ползла вверх. А потускневшее бледно-зеленое солнце спускалось вниз, ей навстречу.

И вот они сошлись.

Края тучи, пронизанные на несколько секунд зеленоватым золотом, сразу сделались серыми, а сама туча почернела и начала быстро втягивать солнце…

Солнце бросило в небо длинный прямой сноп зеленых лучей.

Но туча мгновенно выбросила страшные узловатые щупальца, сломала, скомкала зеленый лучистый сноп и стремительно поползла выше.

Ярко-синий фарфор океана начал сразу тускнеть. Горизонт слился с быстро потемневшим небом, и через несколько минут все утонуло в жутком, душном непроницаемом мраке, в таком мраке, который знают только пастухи американских прерий да моряки.

Ни звука кругом.

Ни одного огонька на палубе. Даже колпак главного компаса пришлось накрыть чехлом, чтобы свет от маленькой масляной лампочки не мешал следить за темным горизонтом.

Весь командный состав столпился на юте, и все глаза впились в непроницаемую тьму. Уши напряженно и чутко ловили каждый звук. Вдруг где-то далеко-далеко, справа, что-то тускло блеснуло, и сейчас же яркая голубая зарница полоснула по небу.

Послышался страшный шум, похожий на отдаленный рокот водяной мельницы. Он приближался…

Слева, где тянулась воображаемая линия горизонта, запрыгали маленькие мутно-зеленые огоньки бегущих по морю «зайчиков».

Это шел шквал. Его надо было принять с кормы и под уменьшенными парусами.

— Командуйте, — сказал я стоявшему рядом старшему помощнику.

— Право на борт!.. Рассыльный, всех наверх, паруса убавлять!

На палубе раздался торопливый топот босых ног.

Вдруг по всему кораблю пробежала легкая дрожь, и он нервно запрыгал на маленьких острых волнах.

Ветра еще не было, но он быстро приближался, и нельзя было предвидеть, с какой яростью он набросится на корабль. В полной тьме одно за другим отдавались громкие слова команды.

Корабль жил. Скрипели невидимые блоки, хрипло шелестели мягкие манильские снасти, шуршали спускаемые и подтягиваемые на снастях паруса. Доносились слова отдельных добавочных команд младших помощников:

— Повахтенно к своим мачтам! Пошел наверх, паруса крепить…

Не успели замолкнуть последние слова, как резкий звенящий звук налетевшего ветра прорезал густую тьму и сразу превратился в неистовый рев.

Бешено захлопали о мачты паруса, затем надулись, и судно накренилось под жестоким напором ветра. Но руль уже был положен на борт, и оно медленно начало уваливаться вправо, тяжело выпрямляясь и принимая шквал с кормы.

Нестерпимый свет громадного пучка молний разорвал тьму и осветил на мгновение надувшиеся нижние паруса, паутину снастей и фигуры людей, ползущих вверх по гудящим от ветра проволочным вантам.

В тот же момент точно громадный тяжелый снаряд разорвался над нашими головами и своим взрывом заглушил и слова команды, и вой ветра, и клокот кипевшего моря.

С неба хлынули потоки воды.

Палуба, крыши рубок, люков, колпаки, вентиляторы зашумели непрерывной барабанной дробью.

Не успел замолкнуть первый раскат грома, как вторая молния прорезала небо, за ней другая, третья, четвертая…

Небо озарялось непрерывными вспышками. И гром, не поспевая за молнией, сливался в один бесконечный грохот.

Качаясь на высоких реях, люди боролись с вырывавшимися из рук складками тяжелых, сразу намокших парусов и старались их закрепить.

Я не отходил от руля.

Помощники хлопотали на палубе, каждый у снастей своей мачты.

В громе моря и неба, освещенный зеленым фосфором вспененной воды и непрерывными вспышками синих молний, весь в сверкающей пене, несся «Товарищ» на юго-запад.

Медленно тянулось время…

Вдруг сразу, внезапно оборвался ливень. Вспышки молний стали все реже и реже… Вяло пробурчал и смолк гром… Хлопнув о мачты, повисли паруса. Корабль замедлил ход… Море потемнело, небо начало быстро светлеть…

Одна за другой начали редеть и раздвигаться тучи, выплыла яркая, ласковая луна, звезды покойным светом облили и корабль, и мокрых, усталых людей, медленно спускавшихся с вант, и кормовую палубу с застывшими у штурвала рулевыми в блестящих, точно покрытых желтым лаком дождевиках, с которых тяжело падали застрявшие в складках капли дождя.

Шквал прошел.

Я созвал всю команду и поблагодарил за дружную и хорошую работу. Все были веселы.

— Ну, ребята, а подвахтенных я все-таки не отпущу. Покурите, отдохните и опять паруса прибавлять, а то после шквала маленький ветерок задул с норда, нам терять его нельзя.

— В другой раз он, черт, не поймает меня врасплох, — сказал старший помощник Эрнест Иванович. — Сколько пресной воды даром пропало! Я уже очистил одну освободившуюся цистерну. Надо будет из ютовых шпигатов провести рукава в трюм, в цистерну…

Но в течение следующих дней прошло столько шквалов и дождей, что большая цистерна с водой, выпитая нашим экипажем после Мадейры, стала почти полна. Не хватало только трех тонн. И так как в последующие дни шквалы прошли сухие, то Эрнест Иванович не переставал твердить:

— Эх, три тонны, три тонны мне еще!

Желание старшего помощника исполнилось. После небольшого перерыва прошло такое количество тропического дождя, что мы наполнили не только цистерну, шлюпки, пустые бочки из-под солонины, но прямо не знали, куда деваться от лившейся на нас воды. С тех пор шквалы с дождем получили прозвище «тритоны Эрнеста Ивановича». Один из «тритонов» испортил нам и праздник 7 ноября.

С утра все было хорошо. Был выпущен специальный номер художественно иллюстрированной стенной газеты.

В восемь часов вместо обычно подымаемого в море маленького кормового флага был поднят самый большой и самый новый наш флаг. Такие же «стеньговые» флаги были подняты на верхушках всех мачт.

В одиннадцать часов, перед обедом, был назначен парад. Весь экипаж оделся в белую форму и выстроился на палубе. Я обошел фронт, принял рапорты, поздравил экипаж с девятой годовщиной Великого Октября.

Затем на палубу, за отсутствием на «Товарище» чеканных серебряных жбанов, вынесли два чистых эмалированных ведра с крюшоном и несколько чайных чашек.

Крюшон был сделан из мадеры, порядочно разбавленной кипяченой водой, но подкрепленной ромом из консервированных фруктов, варенья и специально сохраненных для этого дня фуншалских ананасов. Вышло очень недурно, но, к сожалению, крюшон, как и все напитки на «Товарище», был теплый, и это сильно снижало его прелесть.

Я первым черпнул чашкой из ведра и предложил тост за процветание первой в мире республики рабочих и крестьян, за ее вождей, за Коммунистическую партию и за нашу смену — подрастающую и крепнущую молодежь.

Второй тост был за товарищей на «Товарище» и за наше счастливое плавание.

Оба тоста были покрыты дружным «ура».

Один из помощников, вооружившись суповой ложкой и вилкой, привязанной к палочке, немного напомнившей острогу, стал к ведрам за раздатчика, и ребята по очереди потянулись с чашками.

После обеда назначен был митинг, а в четыре часа — вечер самодеятельности, который был неожиданно прерван шквалом. Пришлось убирать гроты и брамсели.

Шквал пронесся необычайно быстро, и в семь часов вечера «Товарищ» под всеми парусами снова мирно покачивался на океане.

Вместо сорванной программы вечера пришлось ограничиться фейерверком. Сожгли несколько фальшфейеров и пустили полдюжины сигнальных ракет, благо вблизи не было ни одного судна и никто не мог принять наши ракеты за сигнал бедствия.

В открытом океане, за десять тысяч километров от Родины, мы смогли поздравить далеких друзей и родных с радостным праздником.

Какое великое изобретение радиотелеграф!

Когда «Товарищ» вступил в штилевую полосу, я отправил циркулярное радио на английском языке всем судам, находившимся между десятым градусом южной широты и экватором:

«Командир советского учебного парусного корабля «Товарищ», позывные РЙУ, просит пароходы, приближающеся к экватору, сообщить, когда, кто, в какой долготе, широте потерял зюйд-остовый пассат и вступил в штилевую полосу».

Я был засыпан ответами с невидимых пароходов. Эти ответы помогли нанести на карту довольно точную линию южной границы штилевой полосы. Большинство ответов было чрезвычайно любезно. Некоторые капитаны осведомлялись, все ли у нас благополучно и не терпим ли мы какой-нибудь нужды. Один, по всей вероятности очень молодой, англичанин протелеграфировал нам целую инструкцию о пересечении парусными судами экватора в октябре и ноябре. Эту инструкцию он целиком списал из руководства Финдлея, и мы не могли отказать себе в удовольствии послать ему ответную радиотелеграмму:

«Благодарим, руководство Финдлея имеется на судне».

Однажды мы приняли радио следующего содержания:

«Всем судам, имеющим врача. Английский грузовой пароход «Оркла», позывные РМО, широта 6°20? северная, долгота 32°15? западная, просит сообщить, какие рекомендуется принять меры и можно ли обойтись судовыми средствами при открывшейся тяжелой грыже. Аптека имеется. Капитан Гриффит».

Мы, конечно, сообщили ему немедленно все, что мог посоветовать по этому поводу наш доктор.

А сколько человеческих жизней было спасено в море благодаря радиотелеграфу!

Теперь уже не довольствуются установкой радиостанций на самом корабле. Даже спасательные шлюпки снабжаются маленькими станциями со складывающимися, как телескоп, пустыми внутри мачтами. И если в момент гибели корабля случайно никто не откликнется на его призывы SOS — «спасите наши души» — и его экипаж вынужден будет спасаться на шлюпках, то он может продолжать свой призыв о помощи до тех пор, пока его не услышит какое-нибудь судно. Чрезвычайно редки случаи, когда люди с погибшего корабля носятся по морю на шлюпках или плотах неделями и в конце концов, никем не замеченные, гибнут от голода и жажды.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.