1981

1981

5.3.1981.

А что, начинать (квантами) ту повесть? Хоть бы с этого — что потом пройдет через основной текст, как эхо из будущего, эхо надежды, а м. б., и безнадежности, а точнее — «последнего предупреждения» людей самим себе.

Произошло. Нейрохирургия или таблетки, но человек обрел инстинкт: не убий себе подобного. Абсолютный запрет существует. Для всех. Кроме тех, кто хитренько уклонился, чтобы обрести власть над всеми. Их группа, или народец маленький, или… Неважно кто, но они прежние — какими были все до таблеток. И могут убить, всё могут — во имя власти. Но других заставить не в состоянии. Что из этого следует? Проследить можно в любом направлении: опять-таки и с + /плюсом/ и с — /минусом/. И надежда, и безнадежность. Например, армия, полиция-милиция, органы… Всё прежнее, но люди иные, не убивающие. (Но мучить, отнимать свободу могут и после таблеток?). Как всё прежнее невозможно. И как дико выглядит для всех, когда они вдруг кого-то убивают. Как всё человечество на это реагирует. На одну лишь смерть. Как сейчас на «миллионную смерть» не реагирует.

Это дает возможность описать ее, смерть — ее отвратительный облик — насильственную как бы через увеличит/ельное/ стекло. Чтобы вызвать к ней отвращение — не меньшее, чем к трупоедению, ужас перед убийством…

…Главное, сама цель повести: отвращение пробудить к убийству, любому, нет, даже к тому, что вроде бы оправдано идеей, даже гуманностью, мыслью о тысячах жизней. Этим убийством спасаемых. Такая, м.б., ситуация — ну хоть бы та, где или одного ребенка, или «кнопка» и — 4,5 млрда!

«Все перед всеми виноваты»… Когда планета осознала себя человечеством — не на уровне Гете или Пушкина, или Достоевского, а на самом обыкновенном (вот и это спустилось вниз, как и знание о человеке), так вот здесь снова и по-новому видится мысль Дост/оевского/ — «все перед всеми»… Нет, это не желание смазать соц/иальную/ вину одних за счет других, это мысль о чел/овеческом/ братстве, к/отор/ая невозможна (путь к нему) через подсчет вечный, кто кого обидел и когда. А — кто и кому когда помог и как все всем необходимы — особенно в общей борьбе за то, чтобы человеч/ество/ выжило. А уж если вину видеть, то и свою — без этого планета не остынет никогда. А жить на горячей долго не удастся. Думаю, что это — если еще и не стало идеей века — так будет становиться. Если вести подсчет обид — так начни с себя. А уж потом: кто и когда тебе!

…Видимо, каждая лит/ература/ это должна видеть, иметь взгляд на себя и со стороны: глазами соседей — на свой народ…

В этом безумном, безумном мире, где слова социализм, демократия, свободный мир, кто только не забирает себе без всяких на то прав, уже стало главным нравств/енным/ критерием всего этого — готов ли ты пожертвовать своим классовым, национ/альным/, расовым предрассудком и даже интересом, если встанет вопрос о неизбежной войне…

…А ведь главное право не отдел/ьного/ даже чел/овека/, а человечества — на будущее, на жизнь завтрашнюю.

Всё больше осознается в мире, что есть общие интересы и нужно, чтобы кто-то занимался ими — общими (Римский клуб и т. п.).

Кто самой «спецификой предмета» поставлен на это дело — лит/ература/. Кому, как не ей?…

Так получилось, что средство уничтожить противника, а заодно и себя, вместе со всем живым на планете, появилось в руках человеков раньше, чем были решены хотя бы основные и самые взрывные проблемы социальные в мире. А не решать их человечество не может — даже под страхом гибели. Вся ответственность на тех, у кого в руках бомба: найти проход между Сциллой и Харибдой.

А ведь американцы стараются создать ситуацию, когда Россия должна, спасаясь от «Першингов»[140], стать убийцей Европы. Ракетным убийцей старой европейской культуры. Вот в какую роль нас запихивают. Тут мало того, что сейчас делается…

Чужая жизнь — это твоя жизнь.

Что еще?

Да, обида за своих.

Что, все перед всеми виноваты?

Не от этого я шел в «Карателях», но к этому пришел. И к этому. Время не разбрасывать, а собирать… Ибо всё готово, чтобы разметать всё, что есть человечество. И лит/ература/, конечно же, должна действ/овать/в обратном направл/ении/: собирать человека в чел/овеке/, братство в мире, собирать добрую волю всех людей и всех народов…

Против чего? Или не против. Да, против эгоизма слепого тех сил, к/отор/ые/ счит/ают/, что после нас хоть потоп, что лучше быть радиоактивным, нежели красным (идеология), черным, желтым, белым (расизм всех мастей), что есть вещи, к/отор/ые стоят атом/ной/ войны и смерти всех и вся.

Главное, что мы должны осознать: нет ничего в мире, ни в нац/иональном/, ни в расовом, ни в идеологич/еском/, ни в экономич/еском/, ни в правовом плане, что «стоит войны» атомной. Исходя из этого, только из этого действ/уют/ уже и разумные политики. А тем более обязана действовать литература. Она ведь для того и нужна, чтобы быть впереди всех в этом — в защите общечеловеч/еских/, гуман/ных/ ценностей.

И потому-то: все перед всеми! В том смысле, что с себя начинай: человек, народ, класс и т. д.

Если что и загубит мир, так эта извечная уверенность всех и каждого и во все времена, что прав он, только он, а все другие не правы и виноваты. Перед ним, прежде всего. Все перед всеми-то, религиозное, которое могло быть когда-то призыв к социальному релятивизму, сегодня звучит, как необходимая, практич/еская/ формула выживаемости всех.

Формула эта вопреки корыст/ным/ интересам: нефть, прибыли, престиж, предрассудки, идеологические миражи. Нет ничего, что стоило бы атомной войны, т. е. жизни человечества.

Но это не значит, что теряют знач/ение/ такие ценности, как гуманизм, добро, разум, любовь, братство, принципиальн/ость/, самоотверженность… Наоборот, они обретают особен/ное/ значение, ибо направл/ены/ сегодня против сползания к самоубийству. И поскольку направлены против…

Обретает новое значение это — гуманистич/еская/ направленность лит/ературы/.

8 ноября 81 г. Железноводск.

Брат Яши Мисько, прощально целуя в лоб покойника, прошептал (но было слышно):

«Спасибо, что ты был мне братом!»

Кто и кому так скажет или не скажет — в плане историческом? Народ — народу. Ты был мне братом! Что может быть желаннее, прекраснее? А ведь были, несмотря на вражду и обиды. И надо бы это знать, помнить, а не только обиды. А уж если и обиды, то и свою вину перед другими — тоже.

9.11.81 г.

Телеящик сообщает, что Хейг[141] обещает взорвать в Европе одну бомбочку — в качестве предупреждения. Вот оно! Когда я писал в статье «Достоевский после Достоевского» [Новый мир. 1981. № 10] (еще полгода назад) — это было лишь допущение. А тут — именно об этом. Вот оно, подтверждение, что не из пальца высосал эту проблему — «единственного выстрела»!

Если свершится и начнут сокращать ракеты средней дальности, как выиграет, с каким облегчением вздохнет белорусская земля, которой грозит, м.б., главный ответный удар.

Мало ей тех Хатыней!

Но следовало бы вообще убрать их из всех западных и густонаселенных русских областей. В конце концов, территория наша — на 90 % безлюдная — позволяет это сделать. Туда все, туда — подальше от городов, людей! Если уж они необходимы. Пока они нужны.

Что делать? — веч/ный/ вопрос. Каждое время задает свои. Что делать, чтобы и людям жилось лучше? Раньше. Теперь. Чтобы выжить, жить?… Но пути к лучшему — на минном поле. Нельзя, чтобы даже справедливейш/ий/ эгоизм привел к взрыву.

27.11.81 г.

Новое знание человека.

4.12.81 г.

Во сне, в фантазии, в н/аучной/ ф/антастике/, но вот о чем. Человечество продолжает жить, искалеченное атом/ной/ войной. Но живет. И за это каждый «праздник» — день, когда случилась катастрофа! — славят тех, кто мудро начал и победил. Так здорово ударил и пр., и пр. Правителей и народ славит, от ко/торо/го и уцелел осколок рода человеческого. И есть только один человек, в стороне от всех — который понял, что произошло и кто спас хотя бы то, что от homo sapiens уцелело. Да, народ погибший спасся (как чел/овеческий/ род) в своем убийце: род Авеля в Каина роде, но все-таки продолжит себя!

Когда случилось, и у этих было для удара такой же силы — по городам и по всему живому. Но был поставлен ограничитель (программа), и хотя ответили по базам, по шахтам, но когда сработало (предел, если еще да плюс то, противник еще сможет бросить, — всё живое будет убито!). И остановилось — под продолжающейся атакой напавших. И так на самом-самом краешке задержалось, уцелело хоть что-то от рода людского. Чтобы продлился — пусть хоть так, через осколок. Но кто, кто спас и кто победил. Вот это открытие — через того человечка. Это есть — «не убий», которое спасает.

Но как бы обойтись без н/аучной/ фантастики? Нужно что-то принципиально новое. Как предчувствие этой вещи — Флера в «Хат/ынской/ повести» во сне стреляет в самолет, а там — тоже он, и, может, чтобы кто-то уцелел — тот, что внизу или над ним, но кто-то, потому что и тот и другой одно!