А.В. Калинин, лауреат Государственной премии РСФСР И вновь припадая сердцем…
А.В. Калинин, лауреат Государственной премии РСФСР
И вновь припадая сердцем…
Все давно уже непостижимо перемешалось, надвинулось одно на другое и совместилось. В литературе и в жизни. В памяти и наяву. На орошенной кровью и потом земле и на живописных холстах, озаренных гением слова. В строке и в сердце.
Так что и волнуемая то ли ветром, то ли зыбью воспоминаний донская степь сперва почти неслышно, а потом все явственнее, громче начинает шелестеть тебе и в тебе и перелистывать перед взором страницы огромной книги, запечатлевшей жизнь твоего отца, твоей матери, твоих товарищей, навсегда ушедших в эту землю. А со страниц той книги, к которой вновь и вновь припадаешь сердцем, вдруг хлынет эта же самая степь с ее полынным зноем и росистой свежестью, с любовными вздохами и предсмертным вскриком, с песнью и лязгом, слезами и кровью.
Не раз еще в своей жизни будем мы возвращаться к «Тихому Дону», каждый раз то ли открывая для себя совершенно новое, то ли утверждаясь в ранних впечатлениях, которые, обрастая во времени свидетельствами личного опыта, приобретают все более выпуклые освещение и окраску. Таков удел истинных произведений литературы и искусства, все более отчетливо выявляющих таящиеся в них сокровища, по мере того как все более отдаляются зарева породившей их эпохи.
Время «Тихого Дона» – это время первой в мире социалистической революции, разбудившей могучие творческие силы, бродившие в недрах народной жизни. Конечно, явление гения всегда неожиданно, но также и предопределено исторической закономерностью. Как предопределено всегда творческой судьбе народного гения, что в возгласы всеобщего восторга, встречающие его, вплетаются и вопли его врагов, чья жизнь и лица освещаются его вспышками с беспощадной яркостью, срывающей с них все покровы.
Сама революция подвела Шолохову и вложила его ногу в стремя того коня, с седла которого он смог окинуть взором все необъятные поля классовой борьбы, разгоревшейся на просторах России в Октябре и в послеоктябрьские годы. Все давно уже сошлись на том, что нет сегодня во всей мировой литературе ничего, сколько-нибудь равного «Тихому Дону» ни по предельной правдивости взгляда на явления и события народной жизни, ни по силе художественного опоэтизирования этих явлений и событий.
В разное время по-разному читается «Тихий Дон». За первым опьянением юношеского прочтения приходит как бы вторая, постраничная любовь. Тем не менее даже и самый искушенный читатель не может отказать себе в чувстве, что нет, это не только литература, а сама трепещущая и горячо пульсирующая жизнь. И не сам ли ты выгребаешься веслом по вспененному хребту Дона наперекор крутой волне, а они, эти вызванные художником к новой жизни многоцветные толпы людей, стоят по его берегам и машут тебе, и зовут, светятся глазами, заманивают к себе своими песнями? А потом вдруг они как бы обрушиваются с крутобережья в окровавленную, мутную воду или же она, перехлестнув берега, обрушивается на них и несет тебя вместе с ними.
Перечитывая «Тихий Дон», вновь и вновь утверждаешься, что с такой не только живописной достоверностью, но и с определенностью выбора идейно-художественной позиции его мог написать только тот, кто, оказавшись в этой «коловерти», все-все выстрадал вместе со своим народом. Конечно, нельзя ставить знака равенства между героями «Тихого Дона» и личностью его создателя – и в то же время так и ловишь себя на мысли, что роман Шолохова поразительно автобиографичен. И только тот, кто прошел сквозь годы лихолетья весь путь к правде сердце к сердцу с народом, мог уловить и «обуздать» в образе Григория Мелехова этот поистине термоядерный сгусток всех самых гремучих страстей своего времени. Какая выстраданность за каждой деталью, картиной, образом, какой неслыханной крутизны подъем пришлось одолеть автору «Тихого Дона» вплоть до того дня, когда он смог произнести устами Григория Мелехова: «Это было все…»
На Западе пишут об авторской жестокости в «Тихом Доне». Нет, это не жестокость художника, а приверженность его реализму, ничего не утаивающему и не смягчающему, а вооружающему человека мужеством перед лицом испытаний. Но тут же вдруг из-под задумчиво полуприкрытых век эпического повествователя, из-под его усов блеснет улыбка – и все сразу обольется светом, но от этого грань трагического станет только острее. Как бы много уже ни было сказано и написано о «Тихом Доне», еще больше будет сказано и написано в будущем, потому что источник этот неисчерпаем. Так ёмок, что не только отдает себя, но и непрерывно пополняется полыми водами своего времени. Но и теперь уже отчетливо выявляется та главная идейно-художественная задача, которую ставил себе и столь блистательно исполнил автор «Тихого Дона»: закрепить в художественных образах и картинах историческую закономерность и необходимость народной революции, возглавленной партией Ленина.
Еще многое будет сказано и о том, что с такой силой утверждается в «Тихом Доне»: надо до конца бороться за душу человека из народа, человека труда, прорывающегося в поисках социальной справедливости, сквозь обман и заблуждения, к истине, к свету. С первых же страниц «Тихого Дона» его читателя как бы окутывает любовностью его автора к людям труда, к земле, на которой они живут, страдают и сражаются за свое счастье. Любовностью, иногда внешне грубоватой, но никогда не сентиментальной, а сердечной по сути своей, пронизывающей и изнутри окрашивающей страницы «Тихого Дона» неповторимым лазоревым светом.
Но разве не за это же самое и ополчаются сегодня наши идеологические противники за рубежом на «Тихий Дон», на его автора? Нет, не классово однородным монолитом предстает в «Тихом Доне» казачество, как хотелось бы им представить его задним числом: «А в Пономареве все еще пыхали дымками выстрелы: вешенские, каргинские, боковские, краснокутские, милютинские казаки расстреливали казанских, мигулинских, раздорских, кумшатских, баклановских казаков». По силе своего идейно-художественного впечатления и воздействия на читателя эта сцена казни Подтелкова и Кривошлыкова принадлежит в «Тихом Доне» к тем его страницам, где талант автора достигает своей наибольшей мощи. Только тому и дано было написать о гибели подтелковцев с такой силой скорбного сострадания к ним, чье сердце сжигаемо было ненавистью к их палачам. Вспомним, как «двое офицеров в черных масках взяли Подтелкова и Кривошлыкова, подвели к виселице». Так нахлобучивает башлык на свой волчьего склада лоб и бывший есаул Половцев, въезжающий через десять лет, в канун коллективизации, в хутор Гремячий Лог.
Но если половцевым не удалось отлучить трудовое казачество от революции на полях гражданской войны, то почему бы не попытаться нынешним литературным половцевым отлучить его от Советской власти задним числом? Вот здесь-то они и наталкиваются на непреодолимое препятствие – на «Тихий Дон» Шолохова, в котором с неотразимой силой показано, как совершался этот исторический перелом в мировоззрении трудовой массы казачества, поворот к Советской власти. И убедительность коллизий и образов «Тихого Дона» такова, а власть его над умами и сердцами миллионов людей настолько велика, что невозможно поставить под сомнение эту правду, воплощенную кистью Шолохова в образах несравненной мощи. Такое нельзя было придумать, и никто не поверит, что все это лишь плод воображения автора. Тем более, что у автора «Тихого Дона» есть одно неповторимое свойство, отличающее его от многих других писателей разных времен, – как бы вырубать из самой действительности ее огнедышащие и кровоточащие пласты и переносить их на свои полотна, брызнув на них каким-то особенно ярким светом, окропив их живой водой.
И, усвоив уроки сокрушительного краха первой клеветы на автора «Тихого Дона», эти литературные половцевы теперь уже решили действовать исподволь. Подкрадываясь издали, нахлобучивая на волчьего склада лбы башлыки, а перед этим отсиживаться в боковушках у островновых в ожидании своего часа.
Нет, мы отчетливо видим классовую природу этой новой волны клеветы, которую обрушивают на «Тихий Дон» из-за рубежа наши идейные недруги. Их начисто не устраивает «Тихий Дон», особенно его вершина, четвертая книга, потому что Григорий Мелехов, трудовое казачество под пером у Шолохова, как это и было в действительности, все больше и больше «приближаются» к коммунистам. А поэтому надо бы отцедить из «Тихого Дона» его лазоревое стремя, по которому Григорий Мелехов выгребается к берегу Советской власти. Вот бы чего хотели наши идейные недруги, буржуазные идеологи и перебежчики, эти литературные половцевы и островновы, вот во имя чего и закручивалась в их волчьем становище новая интрига вокруг «Тихого Дона» и его автора.
Нет, они совсем не знают мой народ. Как не знали его те, родственные им и столь близкие по классовой природе, кто в годы нашествия на нашу страну уже возликовал было, выйдя к Волге, и вдруг обратным, могучим движением вогнувшейся до предела пружины общенародного страдания и мужества был отброшен, а затем и выброшен из пределов нашей Родины.
Есть такие пружины и в великой сокровищнице духа нашего народа. Есть в ней и могучее творение Михаила Александровича Шолохова «Тихий Дон», который сегодня вновь и вновь оказывается в самом эпицентре международной идеологической борьбы, на переднем горячем крае великой схватки добра со злом, правды с клеветой, света с мраком.
Не случайно же перед моими глазами сейчас начертанная историком из Бронетанковой академии карта с такими знакомыми и близкими по «Тихому Дону» наименованиями: Вешенская, Казанская, Еланская, Миллерово, через которые и в годы Великой Отечественной войны проходила линия фронта. В красных кружочках на карте читаю: «22-й танковый корпус», «243-й танковый полк», «646-й отдельный танковый батальон», бойцы которых, перейдя в наступление, мощным движением пружины отбросили и выбросили врага с родины бессмертного «Тихого Дона».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.