И. Созонова1 В чем же сила художника?

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

И. Созонова1

В чем же сила художника?

Ответ некоторым зарубежным критикам

В родном краю имя Шолохову – любимый писатель. Его заслужил художник революции, который пронес ее обагренное кровью знамя по всему земному шару. Шолохов и сейчас остался писателем – бойцом, а его верной армией являются книги, которые неутомимо бьются за народ во всех концах земли.

Демократическое искусство Шолохова пробуждает достоинство простого человека, зажигает в людях дух борьбы за свои права. Но чем больше влияние Шолохова на читателей, тем острее борьба вокруг его имени, активнее стремление буржуазной прессы исказить облик писателя, отмежевать Шолохова от советской литературы.

В чем сила художника? Буржуазная пресса широко пропагандирует свои измышления о том, что сила Шолохова не в его революционном искусстве, а в его «общечеловеческих» идеалах. Все его успехи объясняются тем, что он или избегает метода социалистического реализма, или «жертвует его требованиям минимум»[6]. Но искусство Шолохова находит дорогу к простым людям, неся в себе «высшую правду коммунистической идеи, воплощенную в живых образах гениальной силой художника»[7].

Каждый новый перевод Шолохова становится событием, и зарубежные издательства выпускают его неслыханными тиражами. В последнее время вышли не только новые издания «Тихого Дона» и «Поднятой целины», но и впервые переведенные на английский язык «Донские рассказы». Зарубежные читатели теперь имеют полное представление о творчестве Шолохова. «Донские рассказы» познакомили читателей с истоками шолоховского творчества, которыми оказались революционные бои на Дону, горячие мечты художника о новой жизни для своего народа. Это заставило даже реакционную критику несколько уточнить свои позиции в отношении Шолохова. Еще вчера главным качеством Шолохова называли «объективность». В последней же работе американского критика Э. Мучник Шолохов выделяется как один из самых «убежденных коммунистов среди всех коммунистических художников»[8].

Это, конечно, не значит, что изменилась в целом оценка Шолохова. У «тенденциозного» советского художника критики пытаются отыскать то «объективное» содержание, которое и делает его «настоящим» художником.

Шолохову посвящено не только бесчисленное количество мелких рекламных статей, но и обстоятельные «научные» обзоры маститых критиков; Шолохов «входит» как классик советской литературы в учебники и академические исследования. Ему посвящены главы в книге Э. Симмонса «Советская литература и советская идеология» и в новейшем исследовании Э. Мучник, тенденциозно озаглавленном «От Горького до Пастернака».

Даже рекламные статьи, рассчитанные на западного читателя, стараются привлечь публику к Шолохову, обнадеживая, что он не такой, как другие советские писатели. Американский издатель Кнопф уверяет публику, будто в романе «Поднятая целина» Шолохов показывает, как крестьяне сопротивляются коллективизации, и, кроме того, рисует роскошную, соблазнительную Лушку, которая «первая из советских героинь оказалась более обаятельной, чем трактор»[9].

«Серьезные» критики пытаются «научно» обосновать «объективность» шолоховских произведений.

Зарубежные читатели впервые познакомились с Шолоховым по роману «Тихий Дон». Начальные два тома произведения были выпущены в английском переводе Стефана Гарри в 1934 году и названы «И спокойно протекает Дон». В 1935 году появилась в Лондоне «Поднятая целина». В 1941 году вышли последние тома «Тихого Дона», озаглавленные «Дон впадает в море», а в 1942-м появилось полное издание романа с общим заголовком «Тихий Дон».

Книги Шолохова встречали восторженные отклики прессы. Писателя называли «новым классиком», его произведениям пророчили бессмертие. Критика восхищалась размахом художника в изображении истории, «изумительно широкой галереей человеческих типов», «проникновенностью и глубиной психологического анализа»[10]. Но интересно одно обстоятельство. В 1934 году пресса встретила роман Шолохова в основном как событие искусства. Она давала ему «эстетические» оценки, старалась обрезать его жизненные корни. Респектабельную английскую критику отпугивал «дух пропаганды» и откровенная близость Шолохова простому народу. В этом усматривалась «примитивность», «грубость» писателя. Оказалось, что Шолохов не только продолжает традиции русской литературы в ее смелом заступничестве за народ, но еще решительнее выступает от имени масс, вооружась «духом пропаганды» революции, из страны, где победила революция. Но это новое в искусстве Шолохова было нужно людям, замолчать его было нельзя. В том же 1934 году индийская газета «Таймс оф Индия» писала: «Шолохов должен оказать услугу человечеству и многим странам, не знающим в настоящее время, куда им идти»[11].

Последние два тома «Тихого Дона» вышли в грозную эпоху, когда фашизм уже топтал Европу. И романы Шолохова становятся в ряды борцов за свободу. Сами развивающиеся события наполняют их особой актуальностью для зарубежного читателя. Когда советская армия сдержала смертоносный напор гитлеровцев, в произведениях Шолохова стали искать ключ для понимания «таинственной силы» русских. Критики впервые стали называть вещи своими именами. Слово «классик» в статьях о Шолохове встает рядом со словом «марксист». Его произведения воспринимаются как доказательство «многообразия социалистического реализма»[12]. Они помогают войти этому термину в представление зарубежного читателя в виде могучего и правдивого искусства. Это искусство преодолевает до сих пор доступные писателям пределы. В романах Шолохова появляется «широта изображения, далеко выходящая за пределы досягаемости человеческого зрения»[13].

Критики и читатели единодушно заговорили о возрождении в искусстве Шолохова древнего эпоса. С древним эпосом до сих пор сравнивают романы Шолохова, не находя ему в этом отношении равных. Американский критик Э. Мучник высказывает мнение, что романы Шолохова роднит с древним эпосом «объективность, лиризм и вера в свои идеалы»[14]. И действительно, западного читателя, привыкшего к субъективному видению мира в литературе, глубоко взволновала способность Шолохова к истинно эпическому повествованию. Шолохов не объединяет себя ни с одним из героев, а дает событиям развиваться свободно, по логике истории. Эту способность западные критики расценивают как «независимость» художника, отсутствие тенденции. Но эпическая объективность на современном этапе возможна именно как выражение тенденции. Только художник, который вышел за пределы субъективизма, на простор исторического мышления, способен создать эпическое полотно. Не случайно именно марксист Шолохов стал автором новой эпопеи. Своеобразие шолоховского эпического повествования исследует Э. Мучник в работе «Шолохов и Толстой» и главе о Шолохове из книги «От Горького до Пастернака». Она сравнивает манеру повествования Л. Толстого и М. Шолохова и обращает внимание на то, что Л. Толстой все события изображает через восприятие своих героев, не выходя за его пределы. Поэтому круг событий у него всегда ограничен субъективным видением героев. Э. Мучник признает, что Шолохов умеет видеть события шире своих героев. Он дает «точное изображение» того, что недоступно в истории его героям. В этом она видит коренное отличие Шолохова от Толстого «в области философской и психологической»[15]. Отличие, которое затрагивает самые основы художественного метода. Правда, Мучник пытается истолковать шолоховский способ изображения как менее аналитический, чем субъективное видение мира. Однако даже ее предшественник и учитель Э. Симмонс предостерегает, что к эпическому искусству Шолохова нельзя подходить с обычной меркой. Его надо судить по законам эпического искусства.

Итак, даже безусловные противники Шолохова видят необычайную, редкую силу его эпического мастерства. Но как раз эта выдающаяся сторона творчества писателя остается ими совершенно неисследованной. Они ограничиваются лишь термином «эпос», не пытаясь разобраться, что же делает, например, роман «Тихий Дон» эпосом. Ведь этот термин обычно относят к произведениям, в которых отображается высшее напряжение народных сил в борьбе за свободу. Эпоха небывалого народного подъема наполнила роман Шолохова эпической силой, позволила ему выйти «далеко за пределы досягаемости человеческого зрения». Этого-то и не хотят признать буржуазные критики.

Э. Мучник обращает внимание не только на объективность Шолохова, но именно на сочетание объективности и лиризма, свойственное древнему эпосу. Этот лиризм, приходит она к выводу, порожден любовью художника к родной земле. Описания родной земли делают роман Шолохова «Тихий Дон» «лирической прозой», «любовной песней родной земле»[16].

Но все то большое, что несет с собой искусство Шолохова, буржуазная критика приписывает традициям. Определеннее всех выразился западногерманский критик Хейнц Ишрейт: «Тихий Дон» – не начало нового искусства, а последний плод старых традиций»[17]. Однако ведь даже Э. Мучник не могла пройти мимо такой особенности шолоховского эпоса, как «страстная вера художника в свои идеалы». «Беда» Шолохова, оказывается, в том, что он отдал свою веру «доктрине, которая утверждает примат социальных ценностей», которая своим «холодным прагматизмом сдерживает естественные чувства писателя»[18]. Революционный пафос – самое огнеопасное для некоторых критиков. Поэтому они стараются доказать, что он чужд самой реалистической природе шолоховских произведений, его таланту. Эрнест Симмонс утверждает, будто Шолохову с трудом удается провести марксистскую идею сквозь реалистический сюжет. И вместе с тем критики не могут не признать, что революционная романтика – неотъемлемая часть произведений Шолохова. Э. Мучник, рассуждая о коммунистических идеалах в романах Шолохова, обронила такую фразу: «Он пропел легенду своего века»[19]. Но и она настаивает, что поэтическими произведения Шолохова получаются вопреки «идеологии».

«Как ни холодна его доктрина, – пишет Мучник, – «Тихий Дон» – в высшей степени романтическое произведение»[20].

Как видно из этого противоречия, буржуазным критикам приходится очень трудно в их стараниях доказать «чуждость» коммунистических идей Шолохову. Ведь пафос нового революционного времени – самая сердцевина шолоховских произведений. Он определяет не только сюжет, но и логику развития характеров. Взять хотя бы характер, который меньше всего поддается новому. Это гремяченский балагур дед Щукарь. Не случайно рядом с повествованием о высоких и трагических судьбах Давыдова и Нагульнова оказывается эта комическая фигура. В образе деда Щукаря горькая насмешка над былой нуждой и бедой крестьянина сочетается с сочувствием в нем всему человеческому. Дед Щукарь прожил свой век и уже не мог измениться, стать «новым» человеком. Как другие отсталые казаки, режет он свою телушку, чтобы не отдать колхозу, отлынивает от работенки кучера, съедает сало, приготовленное на обед бригаде. Но последние страницы романа заново открывают нам деда Щукаря. Было, было-таки в жизни деда Щукаря то значительное, большое, о котором он мечтал еще с пеленок. Это большое – его дружба с Давыдовым и Нагульновым. Сцена на их могиле неожиданно освещает недавнее прошлое деда Щукаря. Что-то в корне изменилось даже в облике этого престарелого крестьянина. Какая же нужна была вера Шолохова в человека, чтобы так осветить образ!

Глубоко сказалось единство шолоховского идеала и характера в драматических судьбах Давыдова и Нагульнова. Даже такому ярому противнику коммунистов, как Э. Симмонс, приходится отчасти это признать. Правда, он прибегает к такому обороту: «Шолохов сумел наполнить жизнью политическую формулу и создать образы коммунистов, которые представляют нечто большее, чем декларация идей»[21].

Подобный поворот в рассуждениях очень характерен для буржуазных критиков. Раз не удается изъять из шолоховских произведений революционный пафос как «чужеродный» элемент, значит, надо объявить его не революционным, а просто свойством шолоховского темперамента. И возникает самая распространенная в буржуазной критике легенда о Шолохове – легенда о противоречии между убеждениями и чувствами, партийностью и чутьем художника. Шолохов, дескать, по своим природным качествам гуманный и справедливый человек. Но марксистские убеждения заставляют его быть «жестоким», «непримиримым». Шолохов в некоторых статьях выглядит «жалелыциком» «пострадавших от гражданской войны и революции»[22], которыми объявляются Мелехов, Островнов, Половцев и Лятьевский. По мнению американского критика Д. Стюарта, Шолохов в «Тихом Доне» пытался защитить даже Корнилова, стараясь изобразить его «живым человеком». Природная доброта будто бы заставляет писателя показывать «как людей» Половцева и Лятьевского. Их «злодейства», по словам журнала «Атлантик», оказываются лишь «второстепенной темой» и к тому же «выглядят неубедительно»[23]. Самым же естественным человеком оказывается в шолоховских произведениях Островнов. У него наиболее нормальные человеческие желания – разбогатеть, выйти в люди, приобретать собственность. Подобное сочувствие «человеку вообще» и вносит будто бы светлое начало в произведения Шолохова. Однако это светлое начало противоречит порой проявляемой «жестокости» и непримиримости к таким, как Островнов, Лятьевский, Половцев; внутренняя жалость к Григорию Мелехову противоречит его осуждению, продиктованному «коммунистической доктриной».

Итак, по мнению буржуазных критиков, существует два Шолохова. Шолохов истинный, тот, который оправдывает Мелехова, сочувствует Островнову, Половцеву. Другой Шолохов приносит реализм «в жертву партийности», проводит коммунистические идеи. Это ненастоящий Шолохов, настоящий Шолохов – мягкий, веселый человек, не имеющий ничего общего с «жестокими» коммунистами. Этот ненастоящий Шолохов противопоставляет в своих произведениях личность коллективу, показывает личность как «не имеющую значения».

«Во все времена судьба индивидуума была фокусом интересов, – восклицает Э. Мучник. – Теперь эта судьба показывается как не имеющая значения. Коллектив – вот что имеет значение, идеальный человек – слуга общества»[24].

В этом отношении Шолохов, по ее мнению, уже явно идет не в рамках традиций. Э. Мучник резко противопоставляет его всей предшествующей литературе. «Где еще в эпосе или романе победа коллектива настолько полностью заслоняет поражение личности?» – продолжает возмущаться она. Но у нее не возникает другого законного вопроса. Почему именно в романе писателя-коммуниста о гражданской войне на Дону возник образ Григория Мелехова? Почему именно художник революции так подробно рассказал о крахе человека, который не нашел в ней своего места? Не потому ли, что именно революция так остро поставила вопрос о судьбе рядового человека? Не будь революции – судьба какого-то Григория Мелехова никогда не тронула бы сердобольных американских критиков Э. Симмонса и Э. Мучник, представлялась бы «незначительной».

Замечательная черта характеризует большие советские романы о революции. Они повествуют о народе в целом, о его борьбе за новую жизнь, и вместе с тем их героем может стать не обязательно герой в высоком смысле этого слова, не обязательно богатырь, который один воплотил в себе судьбу народа, как это было в эпопее прошлого, а любой человек из любого слоя общества. В этом проявились новаторство и демократизм революционного искусства. Героем эпопеи Шолохова становится колеблющийся Мелехов, а «героем» романа-эпопеи о революции М. Горького – представитель буржуазной интеллигенции Клим Самгин. Это означает, что проблема личности для художника-революционера не менее важна, чем проблема масс. Интересно, что Э. Мучник в специальной главе о Горьком из книги «От Горького до Пастернака» даже не останавливается на величайшем достижении писателя – романе «Жизнь Клима Самгина», отговариваясь тем, что весь этот роман – «дань политике».

А ведь именно обостренное внимание советского художника к проблеме личности, к судьбе каждого человека, как ее складывает история и он сам, и привело к появлению образа Мелехова. Именно для советского писателя нет «незначительной» личности. Каждая личность достойна изображения на полотне эпопеи. Именно Шолохова-революционера по-настоящему волнует судьба Григория Мелехова. Только ему могут быть так дороги черты этого казака-труженика, что у него сердце обливается кровью, когда он видит, как губит себя человек, как оступается на пути к правде. Фигура Григория Мелехова вырастает из всего эпического единства «Тихого Дона», а буржуазные критики пытаются «оторвать» Григория Мелехова от эпической ткани романа, противопоставить его произведению в целом, как особый образ, в самом себе несущий идею, противоположную смыслу романа в целом. Э. Мучник употребляет такое выражение: «Победа коллектива полностью заслоняет поражение личности». Противопоставление Григория коллективу, остальным казакам по сути направлено против самого Григория. Шолохов, оплакивая трагедию одного Григория, тем временем помнит и о других Григориях. У него нет и намека на противопоставление личности коллективу. «Победа коллектива» означала возможность победы и для э т о-г о Григория; беда его в том, что он не пошел в ногу с народом. Историческая трагедия героя не выдумана Шолоховым, она просто показана им такой, какой она была на самом деле, чтобы предупредить, уберечь других Григориев.

Буржуазные критики недовольны, что Шолохов в своих произведениях много места уделяет «действиям» героев. Э. Мучник находит, будто у писателя резко проявляется то, что Сантаяна назвал «слепой тенденцией к действию». «Тихий Дон», по ее мнению, лишь «цепь событий», и к тому же Шолохов слишком стремится показать жестокие столкновения лагерей.

Критики, подобные Мучник, не разглядели ценнейшей способности Шолохова – глубоко проникать в жизненные конфликты. Шолохов – поистине мастер конфликта. Как никто другой, он умеет вскрыть все, что таят в себе столкнувшиеся силы, обнажить их скрытые возможности. Для этого он обычно доводит конфликт до предельного обострения. Новое проявит себя в момент своего высшего взлета, старое вступит в последнюю, смертельную схватку за свое существование.

Сочиняя легенду о противоречии между «доктриной» и «чувствами» художника, критики с удовлетворением отмечают, что Шолохов много места уделяет изображению «противников красных» – в «Тихом Доне» рисует контрреволюционный мятеж, а в «Поднятой целине» – заговорщиков против колхоза. Действительно, чтобы показать, сколько разрушительной силы несут в себе сословно-собственнические пережитки казачества, писатель обостряет сюжет «Тихого Дона» до события контрреволюционного мятежа. В «Поднятой целине» он тоже не просто описывает собственнические предрассудки, а доводит их до моментов предельного взрыва. Он показывает тот максимальный вред, который они способны принести. Так появляются сцены «бабьего бунта», массового убоя скота, столкновения Давыдова с Устином Рыкалиным. Но, изображая старое в психологии крестьянства в моменты его предельного сопротивления, Шолохов тем больше подчеркивает, какая же наступательная мощь должна быть за новым, чтобы оно ломало все преграды. Разве не замечательные «взлеты» в жизни гремяченцев – собрание после «бабьего бунта», сцена пахоты и многие другие? Разве рядом с донским мятежом мы не видим беззаветного броска Интернациональной роты, героической борьбы отряда Подтелкова? Это предельное обострение конфликта – яркая особенность шолоховского дарования. Он никогда не описывает, что таит в себе вулкан, он покажет вулкан в действии.

Точно так же для Шолохова недостаточно нарисовать и потенциальные возможности людей. Все качества натуры его героев обязательно проявят себя «вовне», в действии. Никакая сторона характеров Подтелкова, Мелехова не остается лишь обещанием, она во что бы то ни стало покажет себя в высшем проявлении, «даст вспышку».

Так, революционная энергия Подтелкова раскрывается не только в спорах с Григорием, на съезде фронтовиков. Она «вспыхивает» ярким пламенем в сценах окружения и казни подтелковского отряда и оставляет жгучий след в сердце читателя.

Так же поступает Шолохов и с характером Григория Мелехова. Он не допустит ни одной черточке остаться лишь намеченной, каждая выступит в полном своем развитии.

Что, например, сделало недавнего красноармейца Григория участником отряда карателей, направленного против Подтелкова? Казалось, лишь желание отдохнуть от походной жизни побудило Григория остаться в Татарском при вести о приближении белых. Он обещал Кошевому вернуться в Красную Армию, как только беляки откроют военные действия. И будто бы всего лишь нервный срыв был причиной того, что Григорий накричал на своего старого кореша Валета и чуть не прибил его. А между тем Григорию уже на самом деле «неохота» воевать за то, за что воюют Валет и Мишка. Ему «без надобностев» их нужды бедняков. У него свое зажиточное хозяйство, и его уже тянет к спокойной крестьянской жизни. В дальнейших сценах Шолохов намеренно раздувает те искорки недовольства, которые загорелись в ссоре с Мишкой и Валетом. Оказывается, чувство превосходства над безземельными товарищами способно мгновенно сделать из вчерашнего красноармейца вожака карателей. Ведь на хуторском сходе сразу после уговора с Мишкой Григорий чуть не согласился на предложение белогвардейского офицера возглавить отряд казаков. Он еще мысленно продолжал свой спор с Кошевым, переживал стычку с Валетом, но заговорило в нем ретивое, когда офицер назвал его имя, и он сделал шаг вперед навстречу своей иллюзорной славе.

Такие повороты в судьбе Григория Э. Мучник объясняет полной неожиданностью. «Все обрушивается на него, как удар»[25], – пишет она. Но Шолохов как раз очень постепенно, всесторонне прослеживает, как подготавливается и зреет каждое решение Григория.

Мучник сравнивает внезапные перемены в судьбе Григория с «шоком». А Шолохов раскрывает кажущуюся случайность поступков Григория и их внутреннюю необходимость. Писатель уже давно следил, как просыпались дремлющие желания Григория, как разъединяли его с красноармейцами, расслабляли его волю. И все-таки он не позволил читателю забыть, что не так уж охоч Григорий до чинов. И правда, было у Мелехова желание отдохнуть от сражений, и неудобно ему стало отстать от своих татарцев, которых погнали в бой офицеры. И социальные и несоциальные факторы прослеживаются Шолоховым в своем самом сильном, действенном проявлении.

Вот это стремление Шолохова довести каждый конфликт до конца, разобраться в нем до корня и сделало его живописцем революционной эпохи.

Так решает Шолохов и конфликты в романе «Поднятая целина».

Половцев и Лятьевский не только предстают перед нами как угрожающие фигуры, не только пытаются вредить колхозу. Шолохов делает наглядным все то зло, которое они несли в себе. С ними в Гремячий Лог пришла смерть. Сначала в дом Хопрова. Потом начался массовый убой и падеж скота. По вине Половцева страшной смертью умирает старая мать Островнова, гибнут чекисты. Шолохов подробно выписывает детали медленной и мучительной смерти старухи Островновой. Эта сцена нужна ему, чтобы показать, какой зверь живет в душе Половцева. И наконец белогвардейцы-офицеры наносят удар в самое сердце колхоза, в сердце читателя. Они обрывают жизнь дорогих нам людей – Давыдова и Нагульнова. Это последнее преступление Половцева и Лятьевского, последний яд, выпущенный этими зверями. Шолохов, как всегда, до предела заострил конфликт, не оставил ничего невыявленного в характерах героев.

То же стремление выявить все возможности характера определяет и образы Нагульнова и Давыдова. На одном из первых собраний в Гремячем Давыдов ответил на вражеский голос: «…Если понадобится, я за партию… за дело рабочих всю кровь отдам. Всю до последней капли». И мы видим, как день за днем отдает свои силы крестьянам-гремяченцам бывший путиловский рабочий. Действительно, кровью сердца расплачивается он в истории с «бабьим бунтом», в споре с Устином Рыкалиным. Характер Давыдова сразу заострен как наступательный. И он стремительно развертывается перед нами, выполняя все «обещания». Но Шолохову нужен высший «взлет» характера. Нужно, чтобы все обещания этой натуры слились в одном порыве. И Давыдов в последнем броске против врага отдает свою кровь, «всю до последней капли».

Вот это крайнее заострение конфликта, каждой черты характера героя, которая доводится до предельного своего развития, и составляет силу шолоховского анализа. Буржуазные критики рассматривают наличие «действия» в произведениях писателя как его слабость, отсутствие анализа. Но как раз это умение «вывести вовне», проявить в действии то, что скрывается «внутри» героев, и есть аналитическая черта искусства Шолохова. Она тесно связана как с особенностями шолоховского таланта, так и с исторической обстановкой, которая отражена в его произведениях. Шолохов писал свои романы в эпоху, когда все потенциальные возможности людей проявляли себя в действии.

Для Мучник сюжет «Тихого Дона» – это «рассказ об отступлениях и преследованиях», это «как красные победили белых»[26]. То есть она воспринимает только внешнее развитие событий. И с ее точки зрения, исторические конфликты решаются не по законам внутренней необходимости, а механически, силой, навязанной извне. Ее мнение разделяют другие буржуазные критики, объясняя развитие исторических событий в «Тихом Доне» «исторической фатальностью».

Французский критик Марсель Брион пишет: «Поражает изображение на огромном историческом полотне фатальной трагедии»[27]. Подробнее объясняет это Мучник: «Если его (Мелехова. – И. С.) судьба – это судьба тысяч, вовлеченных в борьбу, которой они не хотели и которую не могли понять, то это оказывается трагедией фатальной ошибки, напоминающей древние мифы с их мистической справедливостью наказания свыше»[28]. Точно так же «историческая необходимость» в романе «Поднятая целина» выглядит в трактовке буржуазных критиков как внешняя сверхъестественная сила, которая приводит к победе коллектива. Шолохов будто бы искусственно «внедряет» в роман «предписанный социалистическим реализмом счастливый оптимизм» и «заставляет просвещенность и чувства товарищества и добрососедских отношений торжествовать над коварными махинациями и временными недостатками»[29].

Таким образом, историческая необходимость в романах Шолохова рассматривается как сила внешняя, стоящая над людьми. Поэтому неверно понимается все, что несет с собой торжество человеческого в «Поднятой целине», и совершенно искажается природа трагического в «Тихом Доне».

Положение казаков в революции представляется как фатально трагическое. Никакой фатальной трагедии революция казакам не несла. И это Шолохов дает понять уже в начале романа. Первый том, изображающий мирное житье-бытье казаков, написан специально для того, чтобы объяснить поведение казаков в революции. «Мирные» сцены, несмотря на жестокость описанных нравов, производят впечатление жизнерадостности и силы казаков. Буржуазные критики склонны противопоставлять эти светлые картины в романе «жестоким» батальным. Но как раз сами мирные сцены написаны для объяснения батальных и служат неотъемлемой частью «истории» в романе. Причем «мирная» прелюдия последующих событий совсем не предвещает фатальной трагедии. Автор верит в народ-труженик и предвидит здоровый расцвет в его жизни. В какие бы кровопролитные схватки ни вовлекали казаков белые генералы, как ни старались сделать из них душителей революции, народ в «Тихом Доне» никогда не мог отрешиться от своего основного назначения – созидателя жизни на земле. Приходила пора пахать, сеять, и земля звала, кликала к себе работников. Вот этим своим «боком» тружеников «прислонились» казаки к большевикам, которые звали народ к борьбе с разрухой, звали его строить свою жизнь. Народ-труженик оказался победителем в романе.

А такие повстанцы-казаки, как Григорий Мелехов, испытали внутреннюю трагедию тружеников, которым пришлось убивать своих братьев.

Но напрасно пытаются зарубежные критики представить трагические события в «Тихом Доне» как отступление от социалистического реализма. Немецкий критик Хейнц Ишрейт пишет, что в этом романе «конфликт приобретает несвойственную социалистическому реализму трагическую окраску»[30]. Социалистический реализм позволил Шолохову показать, какие силы ведут к победе народа в истории. И тот же социалистический реализм дал писателю возможность проследить, через какие препятствия лежит этот путь. Потому изображение исторической трагедии повстанцев приобретает такой размах, что Шолохов на полотне эпопеи изображает весь путь казачества в революции. Потому эта трагедия и показана с такой глубиной и горечью утрат и разочарований, что для массы казачества она не была фатальной.

Ничего фатального не было и в характере Григория Мелехова. Недаром многие советские читатели, следя за превратностями его пути, до конца надеялись на хороший исход и даже просили Шолохова сделать Григория в конце «красным». В Григории были предпосылки для разных исходов. И хотя развязка его судьбы определяется внутренней необходимостью, она не фатальна. Кто знает, окажись в хуторе в нужный момент Штокман вместо Котлярова, который не умел разъяснить недоумений Григория «по причине темноты и малой грамотности», и, может быть, и получился бы из Григория сознательный борец за Советскую власть. Шолохов порой ценит случайность не меньше необходимости. Но это праздные догадки. Внутренняя же необходимость в развязке судьбы Григория объясняется совокупностью причин. Революция показала, как трагична судьба межеумков, которых бьет встречными волнами, бросает о камни. Но эта трагедия – не просто трагедия «ситуации», «положения». «Вовне» проявляется их внутренняя трагедия.

Буржуазные критики считают, что трагической ошибкой Григория было его «чувство независимости», несоответствие тому времени, когда человек должен принуждать себя. Эрнест Симмонс называет его «Гамлетом степей», который во всех своих поступках руководствуется чувством справедливости или несправедливости. Дескать, его трагической виной было отсутствие классовых убеждений. Причем классовые убеждения рассматриваются в данном случае как нечто, напоминающее угодничество. У Григория, в терминологии Симмонса и Мучник, не было «приверженности» к определенному лагерю, не хватало лояльности. Григорий оказывается в их трактовке «общечеловеческой» фигурой. Между тем его характер весь соткан из острых классовых и сословных наклонностей и стремлений. Молодым парнем очутившись на службе, он недоволен не несправедливостью «вообще». Он больно чувствует разницу между «мы», подневольные служаки, и «они», высшее офицерство, барство. Во время империалистической войны «они», которых давно ненавидит Григорий, гонят его на фронт. А когда красные устанавливают Советскую власть в Татарском, невольная вспышка против мужиков прорывается в словах «заграбили землю». При всей темноте Григория в его поступках достаточно осознанного, которое, проходя сквозь цепь случайностей, приводит его к развязке, данной в романе. И это не «чувство независимости» вообще, а индивидуализм, эгоизм, воспитанные в крестьянине до революции. Ведь Григорий первым поднял оружие против Советской власти. Когда Советы по окончании империалистической войны хотели только мира и на сходе в Татарском было приказано сдать оружие, Григорий прихоронил надежно винтовки, отмочив предварительно затворы в керосине, чтобы они были в состоянии готовности. Григория толкает на это вполне осознанное чувство самосохранения. Напрасно Мучник все приписывает «инстинкту» Григория, совсем лишает его разумности. Григорий «красным» вернулся с фронта, он с ними по вопросам мира и свобод для народа. Но он отмачивает затворы винтовки в керосине и прячет их от Советов. Это делается для того, чтобы выждать, осмотреться: а какой она окажется, Советская власть? В этот миг Григорий – за себя только. В нем живет крестьянское недоверие ко всякой политике. Буржуазные критики делают из Григория своеобразного рыцаря – рыцаря товарищества и чести. Но этот «рыцарь» в данный момент не идет за народ до конца, а окапывается, чтобы защищать свой мирок. Поведение Григория Э. Мучник характеризует изящным выражением – «свободный выбор». Но ради своего свободного выбора Григорий… убивает людей. Напрасно буржуазные критики стараются окружить его образ ореолом справедливости. В банде Фомина, да и раньше, Григорий, вопреки всякой справедливости, проливает кровь простых казаков. Сколько жизней стоил «выбор» Григория? Недаром Шолохов пользуется испытанным приемом: описывает убитых Григорием людей и самые моменты убийства во всей непрекрашенной наготе, со всеми вопиющими подробностями. Издавна воспитанное в казаке-крестьянине чувство самосохранения, индивидуализм в эпоху классовых битв проявляют себя в такой законченной, страшной форме. Порой Григорий попросту готов отстреливаться от каждого, кто, на самом деле или ему только так кажется, опасен для него. Но как ни много в Григории от старого мира, неверно делать из него «Антагониста» революции (термин Мучник) и рассматривать его трагедию как трагедию человека, полностью чуждого новому времени. Правда, Мучник сетует, что из Григория не получился Великий Антагонист: «Он (Григорий. – И. С.) мог бы как представитель старого порядка быть Великим Антагонистом, Сатаной, Прометеем или по крайней мере Яго. Но шолоховская схема требует, чтобы ценилось незначительное»[31].

В этом высказывании обнаруживается полное непонимание характера Григория и его трагедии. Как раз в своей эпопее Шолохов выделил характер Григория как значительный характер. Таким его делают острые, яркие противоречия в его натуре. И если бы Шолохов усилил одну сторону в нем, то Григорий не был бы самим собой. И не было бы его, Григория Мелехова, трагедии. Если бы Григорий был Великим Антагонистом новому миру, тогда, возможно, трагедия пришла бы для него извне. Настоящая же трагедия Григория – глубокая внутренняя трагедия. Наряду с крестьянским индивидуализмом и сословными предрассудками в нем живут и человечность труженика, сильная привязанность к земле и радостям бытия, чувство товарищества. Вот эти-то разнородные чувства, столкнувшись, и привели Григория к краху. Григорий «хворает душой», убивая других трудящихся казаков. Он бьется с пеной у рта в нервном припадке после расстрела красных моряков. Григорий не был Антагонистом новому миру, не удовлетворение, а горе испытывает он, убивая братьев-тружеников. То, что ему приходилось стрелять налево и направо, и привело Григория к душевной драме. Значит, дело не только в том, что обстоятельства швыряли Григория из стороны в сторону. Безвыходное положение, в которое он попал, во многом определяется его внутренним поражением. Трагедия Григория Мелехова раскрывается не как трагедия фатальной ошибки, которая повлекла за собой «трагедию извне», а как глубокая внутренняя трагедия.

Нельзя считать трагедию Григория Мелехова и трагедию казаков-повстанцев трагедией, привнесенной свыше, а с другой стороны, нелепо полагать, будто победу нового в романе «Поднятая целина» вызвала только его формальная идея, которую Шолохов «с трудом проводит» сквозь цепь истинных событий. Светлые, гуманные человеческие начала побеждают в романе именно по внутренней логике развития событий и характеров. Интересно, что изменения в жизни колхозников-гремяченцев привели к появлению в романе правдивого и светлого образа Вари Харламовой. Этот образ весь соткан из того нового, что появилось в Гремячем за время колхозной жизни. Всего год прошел с начала работы Давыдова в хуторе. И Варя является перед нами как простая хуторская девушка. Кажется, трудно было затмить Лушку, эту своеобразную «казацкую Кармен», как называет ее Марк Слоним. Причем критикам больше всего нравится, что соблазнительность и обаяние Лушки – в ее чуждости колхозу и всему новому, что затевается в Гремячем. Но Варя сумела оказаться прекраснее Лушки. В ее девичьей прелести застенчиво и страстно выразилось то лучшее, что появилось в селе со времени коллективизации. Сколько преданной, обожающей любви к Давыдову, который постоянно забывает о себе, всю душу отдавая колхозу. Как самоотверженно и она хочет отдать себя этому бескорыстно служащему людям человеку, ничего не прося взамен. На собрании все со смехом слушают выступление деда Щукаря против Майданникова. Варя заступается за него серьезно и чисто, преодолевая застенчивость неожиданной смелостью. А когда, уже женихом, Давыдов отправляет ее в город в агрономический техникум, она не требует, как Лушка, чтобы суженый всегда был около, а со священным чувством едет учиться, чтобы потом помогать любимому в его большом труде. Не может быть «внешним» в сюжете то, что выразилось в появлении необходимого и правдивого характера. Революционные изменения в «Поднятой целине» не являются искусственной фабулой, к которой «привязывается» все остальное. Они являются движущим началом в сюжете романа. Смысл «Поднятой целины» далеко не сводится к «тайному сговору белых офицеров» против колхоза, как признает Марк Слоним, заявляя, что ценность книги заключается в «человеческих драмах», в «изображении характеров»[32]. Но Слоним впадает в другую крайность, утверждая, что события, изображенные в романе, потеряли свой интерес и теперь в нем важны только «натуралистические описания, обилие психологических деталей, могучий размах в обрисовке характеров»[33]. «Поднятая целина» – не идеологический роман»[34], – делает он вывод.

Так или иначе, буржуазные критики стараются объявить историческое содержание романа малоценным и представить дело так, будто Шолохов добросовестно описывает «исконные» свойства крестьянской натуры, описывает их тепло, с юмором. Марк Слоним очень настойчиво подчеркивает, что в книге «Поднятая целина» нет ничего новаторского, что она «старомодна». Однако критикам кажется, что все-таки «исконные» свойства крестьянской натуры в романе недостаточно противятся нововведениям. Мучник произносит загадочную фразу: «Психологические сложности только подразумеваются, но не разработаны»[35].

В том-то и ошибка буржуазных критиков, что они игнорируют «психологические сложности» романа. А его своеобразие как раз состоит в соединении напряженного острого сюжета с психологическим анализом.

Концовка «Поднятой целины», которую группа критиков объявляет «предписанной» социалистическим реализмом победой коммунистов над контрреволюционерами, на самом деле дает развязку сложному внутреннему развитию героев. Коммунисты «Поднятой целины» – плоть от плоти своей эпохи. Они останутся в памяти как герои, очень близкие героям Дм. Фурманова, Н. Островского, отразившим реальную судьбу их авторов, которые, создавая книги, и сами стремились класть кирпичи в коммуну и погибли на посту как бойцы. Давыдова вела по жизни вера в неодолимость новых коллективных начал в человеческих отношениях. Он так живо чувствовал превосходство этого нового, его нужность людям, что его обманула поддельная старательность Островнова. Кроме того, главным в его работе всегда было дело, до всего он хотел дойти сам, все сделать своими руками. Своими руками шел он обезвредить осиное гнездо в доме Островнова. Его друг Нагульнов жил, как «на позиции». Сколько ни старался Давыдов приучить его к мирным методам работы, каждое повседневное задание в исполнении Нагульнова превращалось в боевую операцию. В последний момент, идя на «веселое дело» против Половцева, Давыдов и Нагульнов – вместе. Нагульнов вовлек Семена в свой план. А Давыдову и не пришло в голову отговаривать: он сам, не задумываясь, готов был схватиться с врагами. Как неповторимо слились в Давыдове и Нагульнове живые черты своего времени!

Нельзя формально разбить характер Давыдова: вот это – «положительные» качества, вот это – «отрицательные». Доверчивость к людям повлекла за собой ошибку с Островновым. Но ведь эта-то доверчивость и была так привлекательна в нем. Эти разные качества Давыдова, проявляясь в молодом колхозном деле, и создают напряженное драматическое развитие его характера. Погиб Давыдов, погиб Нагульнов. Конечно, они жили в эпоху непотухшей классовой борьбы. Но их гибель – не просто удар истории «извне». Это логическое завершение их характеров. Виноваты Давыдов и Нагульнов в своей гибели? Да. Трагически обрывается их судьба? Да. Героизм в этой гибели? Да. Точно так же не случайно, а по логике исторического и психологического развития складывается жизнь Майданникова, Шалого. Ведь очень важно, что именно Майданников становится председателем колхоза. Сам гремяченский, пришедший в колхоз «от земли», любящий хозяйство, прошедший политическую школу под руководством Давыдова, Майданников был нужен гремяченскому колхозу. Но и в самом Майданникове было то, что рвалось на простор нового крестьянского труда. Его природный размах и разум требовали от него нового дела, и он получил его, трудно, по заслугам получил.

Буржуазные критики создают у своих читателей мнение о том, будто Шолохов изображает «примитивную» жизнь своих героев, их инстинкты, чувства, будто писателя не интересует процесс мышления, разум. Все, что касается больших проблем, рассуждают критики, Шолохов берет «готовым» у марксистской философии, не внося ничего своего. Западногерманский критик Хейнц Ишрейт пишет: Шолохов «не вскрывает метафизическую основу, смысл событий, кроме тактического смысла политических отношений»[36]. Так же рассуждает Мучник: «Григорий вызывает у нас жалость, но не трогает нашего разума… Его жизнь, кроме самой себя, никуда не ведет»[37]. В подобных заявлениях сказывается явное непонимание своеобразия Шолохова как художника. И еще стремление изъять из его произведений новаторские черты социалистического реализма.

Шолохов не принадлежит к писателям философского склада. Он ведет свое исследование, как художник, вникая в ход исторических событий и душевные изменения в людях. Его открытия – это открытия художника, открытия «типов», открытия в психологии людей. Григорий Мелехов, Давыдов, дед Щукарь – типы, получившие мировое признание. Критик Георг Риви пишет в «Сатерди ревю»: «Шолохов не принадлежит к писателям, которые специально заняты рассмотрением различных идей или проблем культуры, но судьбы его героев поднимают важнейшие социальные и политические проблемы». И еще: «На первый взгляд его характеры просты, но оставляют после себя удивительное впечатление сложности»[38].

Э. Мучник полагает, будто «убеждения» Григория Мелехова, состояние его разума – «все это и неясно и не имеет значения»[39].

Весь свой роман Шолохов посвятил духовным поискам Григория Мелехова. Как же можно говорить, что «состояние разума» не имеет значения для писателя! Поиски Григория все время заводят его в тупик, но это не означает отсутствия интереса к ходу его мысли, это означает размышление художника над бессилием мысли своего героя, неспособного решить большие исторические и моральные проблемы. Темнота Григория – его глубочайшая трагедия. Об этом говорит автор, оплакивая своего героя каждый раз, когда тот делает неверный шаг навстречу своей гибели. Это еще одно опровержение тому, что трагедия Григория – трагедия, пришедшая «извне». Она показана Шолоховым как социально-психологическая трагедия, и темнота сыграла в ней немалую роль.

Э. Мучник пишет: «Тихий Дон» – книга о людях, но как человек чувствует или думает, как он растет, какие концепции формируют его разум и чувства, занимает Шолохова гораздо меньше, чем что люди думают, что правильно для них думать и что правильно чувствовать»[40].

Писатель социалистического реализма, Шолохов показывает не только как люди думают, но и что они думают и почему они так думают. Шолохов в масштабах эпопеи исследует все истоки мыслей Григория, каждую черточку в его психологии, давая ее увеличенное изображение в психологии масс, в характерах наиболее резко олицетворяющих ее типов. Все усилия Шолохова сосредоточены на том, чтобы выяснить, откуда берутся те или иные представления Григория. Нечеткие позиции Григория четко показаны то в таком типе, как Изварин, то в таком, как Подтелков, и, наконец, некоторые наклонности Григория в законченной форме нашли выражение даже в бандите Фомине.

«Мучительные его размышления окончились ничем», – говорит Мучник. Да, у Григория нет веры, нет убеждений, за которые он пошел бы без оглядки. Мозг его устал, изнемог. Все это свидетельствует о том, что Шолохов очень внимательно проследил, как Григорий искал. Но его интересует и другая сторона этих поисков. Григорий не нашел, что думать. И это обернулось для него трагедией. Человеку нужны большие убеждения, ему важно знать, «что будет правильным думать». Ведь трагедия Григория не в том, что он просто устал, просто надоело ему воевать. Она в том, что в конце уже никакая идея не зажигает его, не дает ему силы. Ему не за что бороться. Последнее время он бился за самого себя. В этом он не нашел смысла жизни, но он не нашел и большого убеждения, своей идеи. Как же можно писать, что «убеждения» Григория «не имеют значения» для Шолохова!

Интересно, что само понятие «мысль», «сознание» зарубежные критики обычно сводят к одному – к «спорам с самим собой». Они стараются уверить читателей, что советская литература, и в частности Шолохов, утратили замечательное качество русской литературы XIX века, ее «поэзию споров», интеллектуальность. Э. Мучник заявляет: «Именно в области сознания, в роли умственных дебатов героев и автора с самим собой обнаруживается основная разница между реализмом Толстого и Шолохова»[41].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.