«И деревья стоят голубые…»
«И деревья стоят голубые…»
В необыкновенно жаркий августовский день 1969 года я вышел из полупустой электрички в Комарове и направился на Озерную улицу. Накануне мы договорились с Даниилом Александровичем Граниным окончательно утрясти у него на даче состав книги «Неожиданное утро». Предыдущая попытка издать книгу Гранина «Наш комбат» потерпела фиаско, и я, редактор этой книги, получил взбучку от директора Лениздата за идеологическую слепоту.
Солнце нещадно палило, и, пока я добрался до гранинской дачи, легкую рубашку на мне впору было отжимать. Около крыльца меня встретил хозяин. Рядом с ним стоял улыбающийся в рыжую бороду Сергей Орлов.
Даниил Александрович предложил прежде всего съездить на Щучье озеро освежиться. Мы с Орловым не заставили себя уговаривать, тут же влезли в раскаленный «Москвич» и помчались на Щучье.
Там вдоволь поплавали, посидели на берегу и уже не спеша поехали обратно. Впереди, при въезде на Озерную улицу, показалась солидная дача профессора Евгения Ивановича Наумова.
– Недавно я заходил к Евгению Ивановичу. У него на магнитофоне записаны интересные песни какого-то зэка, – вдруг сказал Гранин.
– А давайте зайдем к нему, послушаем, – тут же предложил я.
– Да ты что, Боря, нельзя же так сразу, без предупреждения, он человек занятой.
– Действительно, как-то неудобно, – засомневался и деликатнейший Сергей Орлов.
– Эх вы, танкисты! Я все беру на себя, – с молодым апломбом заявил я.
Мои попутчики не знали, что в этом доме меня всегда принимали с душевной теплотой.
– Ну смотри, действуй сам. В случае чего мы с Сергеем ни при чем. Будем здесь тебя ждать, – улыбнулся Гранин и притормозил машину.
Я уверенно вошел в калитку. Меня, как всегда, первым благосклонно встретил огромный пес Том. За ним показалась колоритная фигура профессора в старой пропотевшей тельняшке. В руках у него была лопата. В этакую-то жарищу! Узнав, в чем дело, поспешил к нежданно нагрянувшим гостям. Он явно был рад нам. Ему действительно повезло заполучить редчайшую пленку, которую они с Граниным уже успели прослушать.
Евгений Иванович рассказал, что тот, кто подарил ему пленку, утверждал, будто автор и исполнитель в прошлом – фронтовик, затем матерый уголовник по фамилии Васильев и что все это похоже на правду, поскольку в одной из блатных песен от первого лица фигурирует этот самый зэк Васильев и его дружок Петров.
Наконец хозяин врубил большущий ленточный магнитофон, и бобины медленно завертелись. Пленка оказалась некачественной, видимо, от многократных переписываний, и тем не менее нас сразу же захватил, ошеломил необычный, хриплый, мощный голос. Он пел блатные песни, в том числе о двух зэках, которым за побег «добавили срока». Но особенно сильное впечатление произвели на нас песни о минувшей кровавой войне – о братских могилах («Здесь нет ни одной персональной судьбы, все судьбы в единую слиты»), о штрафных батальонах («Ведь мы ж не просто так, мы – штрафники, нам не писать: «Считайте коммунистом»»), о соседях по палате во фронтовом госпитале, о не вернувшемся вчера из боя товарище…
Два опаленных огнем фронтовика-танкиста, профессор филологии и я, недавний студент, сидели не шелохнувшись и слушали песни много пожившего и многое пережившего человека. В это мы сразу и безоговорочно поверили.
Прошло совсем немного времени – и вся страна узнала имя нового барда. Нет, он никогда не был заключенным, как не был и фронтовиком. И фамилия его оказалась вовсе не Васильев, а Высоцкий. Владимир Высоцкий. Песни его под собственный аккомпанемент гитары распространялись с невиданной скоростью – переписывались с магнитофона на магнитофон.
Несмотря на бешеную популярность, всеобщую, всенародную любовь, песни Высоцкого тогда не были опубликованы. Он так и умер, не увидев свои стихи в печатном исполнении. Имя его было под запретом. К счастью, магнитофоны запретить было невозможно.
Надо ли говорить, что я переписал на свой ленточный магнитофон множество песен Высоцкого. Пленки неважного качества до сих пор хранятся у меня как память о том времени, об эпохе Владимира Высоцкого.
В конце 1980 года в Ленинград приехала моя давняя знакомая из Западного Берлина Ингеборг Голлерт. Зная мою любовь к творчеству Высоцкого, она привезла мне в подарок большую пластинку с профессиональными записями песен в авторском исполнении в сопровождении оркестра. На черном глянцевом конверте – выразительный фотопортрет Владимира Семеновича и – крупно: Vladimir WISSOTSKI «Von der Erde» und andere Lieder[2].
Внизу – мелким шрифтом: (P) 1980, Dortmund.
Всего на пластинке записано четырнадцать песен. Их тексты, напечатанные на русском и немецком, были вложены в конверт. Именно здесь я увидел впервые стихи Высоцкого, набранные типографским способом. (Самая первая, посмертно изданная книга Высоцкого «Нерв» вышла в свет поздней осенью 1981 года).
В новогоднюю ночь 1981 года компания моих друзей слушала у меня дома прекрасно записанные песни Высоцкого.
Именно в это время по приглашению главного редактора Дмитрия Терентьевича Хренкова я перешел работать в журнал «Нева» заведующим отделом поэзии. Раньше мы много лет работали в Лениздате: он – главным редактором, а я – старшим редактором редакции художественной литературы. В журнале я сразу же включился в подготовку очередных номеров. Нужно было найти для майского, победного, номера что-то значительное, новое. И тут меня осенило: а не попытаться ли напечатать Высоцкого? Чем черт не шутит – вдруг да и выгорит. А для начала надо убедить в этом главного редактора. Перепечатал на машинке тексты четырех с давних пор любимых песен, которые сами по себе свидетельствовали о незаурядном поэтическом даровании Высоцкого: «Песня о земле», «Он не вернулся из боя», «Сыновья уходят в бой», «Братские могилы». Фамилию автора стихотворений я не указал.
На следующий день я вошел в кабинет Главного и молча положил перед ним на стол листки со стихами. Дмитрий Терентьевич, или Д. Т., как мы его называли, был общепризнанным специалистом по поэзии, автором нескольких серьезных книг и множества статей о творчестве А. Гитовича, М. Дудина, С. Орлова, О. Берггольц, Б. Лихарева, А. Межирова и др.
Он быстро прочитал стихи, снял очки и порывисто встал из-за стола.
– Какие замечательные стихи! Обязательно – в майский номер! Слушай, но я где-то вроде бы читал их… Точно читал, только вот не помню где. Кто их написал?
– Не могли вы их читать. Честное слово, не могли, – взволнованно начал я. – А вот слышать – слышали много раз. Высоцкий это.
– Ну да, ну да, – как-то обескураженно произнес Д. Т. – Конечно, слышал. Замечательные стихи!.. Жаль, напечатать не сможем.
– Да как же так, вы же сами говорите, что стихи замечательные. Смотрите, какой редкой красоты строки: «Отражается небо в лесу, как в воде, и деревья стоят голубые»! Да и стихи эти о вашем поколении фронтовиков, о моем отце, который в сорок четвертом не вернулся из боя. Ну что в них вредного, антисоветского, в конце-то концов?!
– Подожди, подожди, не горячись, сядь, успокойся. Я тебе говорю: ничего у нас не выйдет. Высоцкий в черном списке, а список составили на самом верху, понял?
– Ну и что, а вы все же попробуйте в обкоме объяснить, что Высоцкого из этого списка надо вычеркнуть. Ведь они с вашим мнением считаются.
– Не так уж они и считаются, сам знаешь… Ишь, хитрец: объясни им. Да никакими объяснениями их не возьмешь.
– Вы просто дрейфите говорить с ними о Высоцком, – использовал я последний козырь, намеренно передергивая: в чем-чем, но только не в трусости можно было бы обвинять Д. Т., и я это отлично знал. Еще за финскую кампанию он, молодой журналист, был награжден боевым орденом.
– Ну что мне с тобой делать? – притворно нахмурился Д. Т. – Не забывай, что я все-таки тут главный редактор.
– А кто главнее: главный редактор или редактор главного редактора? – нашелся я, имея в виду то обстоятельство, что несколько книг Д. Т. были отредактированы мною.
– Конечно, ты главнее, – заулыбался Главный. – Но даже ты бы их не убедил, поверь мне.
Разговор был окончен. Уходя из кабинета, я задержался в дверях и вполголоса прочитал:
Наши мертвые нас не оставят в беде.
Наши павшие – как часовые.
Отражается небо в лесу, как в воде,
И деревья стоят голубые.
– Погоди, – вдруг сказал Д. Т., – давай стихи, поеду, попробую.
Он, наш Главный, всегда всё решал и делал быстро, не откладывая на потом.
Из Смольного Д.Т вернулся смурной, нахохленный.
– Знал я, знал: ничего не выйдет, просто съездил для очистки совести. Да и ты бы глядел косо, если бы не поехал, знаю я тебя… Ладно, не будем делать из этого трагедии. Знаешь поговорку об обухе и плети? То-то. – И неожиданно предложил: – А не пройтись ли нам сегодня по «гуренковкам»? («гуренковками» Д. Т. называл коньячные в честь своего друга, редактора «Вечернего Ленинграда» Михаила Николаевича Гуренкова).
…После третьей «гуренковки» на Невском, рядом с Литейным, мы оживленно беседовали о поэзии, бережно поддерживая друг друга. Время от времени я доставал из кармана стихи Высоцкого, и мы по очереди их читали.
На улице Маяковского около нас остановилась «Волга». Из нее вышла редактор популярнейшей в те годы газеты для детей «Ленинские искры» Людмила Анищенко – красивая чернобровая женщина. Она картинно всплеснула руками и весело пропела:
– Издалека заметила, что вы что-то не очень твердо двигаетесь по земле-матушке, руками размахиваете. Давайте, я вас до дома подброшу на машине.
– Нет! – заупрямился Д. Т. – Мы с Борей в полном порядке. Вот только зайдем на Салтыкова-Щедрина в «гуренковку» и – домой. Хочешь, пойдем с нами, мы тебе стихи почитаем.
Людмила сочла за благо откланяться, а мы продолжили путь к намеченной цели.
Много лет прошло с тех пор, но не забывается одна из самых досадных моих редакторских неудач. Трудно поверить в то, что когда-то имя Владимира Высоцкого было наглухо запрещено для издания. Сейчас в любом книжном магазине можно приобрести сборники его произведений, воспоминания о нем.
А у меня, поцарапанного в детстве войною, перехватывает горло, когда слышу знакомый с далекого летнего дня в Комарове хриплый, бередящий душу голос:
Всё теперь – одному. Только кажется мне,
Это я не вернулся из боя.
P. S. Редкую немецкую пластинку в 2009 году я передал в дар музею Владимира Высоцкого в Москве.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.