Неостывшая память
Неостывшая память
Эту книгу знают многие ценители поэзии. Для меня она особенно дорога, я часто снимаю ее с полки, перечитываю, хотя почти все стихи помню наизусть. Судьба ее когда-то жестко коснулась меня.
…Я уже год работал редактором отдела художественной литературы Лениздата, когда в самом начале 1966 года мне предложили вести книгу новых стихотворений Глеба Горбовского. Конечно же, я с радостью согласился: еще бы – с недавних студенческих лет он был моим (да что там моим – нашим всеобщим) любимым поэтом. А его легендарные «Фонарики» мы «раскачивали» в родных университетских общежитиях, в летних строительных бригадах, на целинных землях Казахстана, на праздничных демонстрациях.
Вскоре Глеб принес пухлую папку стихов. Сборник еще не имел названия, стихи были, что называется, «навалом» – предстояло как следует подумать об их последовательности, конструкции книги, ее цельности. А для начала по заведенному порядку рукопись следовало дать на внутренние рецензии двум авторитетным писателям. После некоторых раздумий я попросил дать отзывы поэта Вадима Шефнера и критика Алексея Павловского.
Вот что написал в своей рецензии в октябре 1966 года В. Шефнер:
«Глеб Горбовский – на мой взгляд – один из самых интересных поэтов, причем я имею в виду масштаб не ленинградский, а всесоюзный. За последние годы в нашей поэзии появилось много талантливых молодых поэтов, но и среди них Горбовский выделяется естественностью своей речи и подкупающей простотой (но отнюдь не простоватостью) интонации. У него не просто талант, а то, что характеризуется старым русским словом, – дар… В каждом стихотворении Горбовского отражен миг жизни поэта – то грустный, то веселый, то торопливый, то задумчивый. И ощущение этого мига передается читателю. Вот это умение передавать настроение, ощущение и есть самая важная и самая ценная черта в работе Горбовского…»
Оценка рукописи А. Павловским была столь же впечатляюще положительной:
«Г. Горбовский – настоящий поэт. Это видно не только по хорошему уровню т. н. мастерства, но и по тому, что по сравнению с предшествующими сборниками он, оставаясь знакомым по голосу, предстает перед читателем в ином ракурсе своего душевного развития. Я бы не удивился, если бы эта книга называлась, скажем, «Тишина» или каким-то другим сходным словом. В ней есть задумчивая, не претендующая на напряженный и метафорический «интеллектуализм» душевная сосредоточенность. Эта сосредоточенность лишена малейшей позы, очень искренна, что, по-видимому, и придает ей характер лирической исповедальности, трогающей каждого. В нашем иногда чрезмерно шумном веке эта тихая задумчивость, желание без громких слов и широких жестов задуматься о пролегающей через Век и лично тебе выпавшей жизненной тропе очень важно. Здесь – нерв, своеобразие и сила этого сборника…»
Хочу обратить внимание: название «Тишина» появилось с подачи А. Павловского. Кстати, слово «тишина» разного эмоционального наполнения всплывает в разных стихотворениях книги:
Хорошо, что есть мгновенья —
К тишине прикосновенья…
Какие дни, какие ночи!
Какая в сердце тишина.
И тишина все ширилась в груди.
И улетали птицы.
Не иначе —
Им что-то явно брезжит впереди.
Мне тишина необходима.
С меня довольно пьяных рож,
собраний, призрачных от дыма,
и славы мизерной дележ.
Кричать, стонать, мяукать,
визжать и выть пилой,
трещать по швам от звуков,
но тишину – долой!
Время летело быстро, я с удовольствием работал над «Тишиной». Параллельно редактировал и несколько других книг стихов и прозы. Здорово отвлекало чтение графоманских рукописей. Здесь я вынужден сделать небольшое отступление. Оно имеет, к сожалению, самое прямое отношение к книге Горбовского.
В один далеко не прекрасный день в редакции появился поэт-сатирик Бронислав Кежун с предложением переиздать свои стихотворные произведения о В. И. Ленине. Там были потрясающие перлы типа:
А Ленин стоял на трибуне,
Глядел на бушующий зал,
просил тишины и чего-то
в кармане жилетки искал.
При следующей встрече в редакции я прилюдно стал настойчиво выпытывать у автора: что же такое Ленин искал в кармане жилетки? Кежун побагровел и, положив на стол блокнот и вооружившись авторучкой, зловеще спросил: «Вам что, не нравится тема Ленина, тема революции?» – «Нравится, – как можно спокойнее сказал я. – Но должен заметить: стихи, подобные вашим, дискредитируют тему вождя мирового пролетариата».
Присутствующие при разговоре замерли: всем известен был склочный характер сатирика. Кежун молча взял со стола свою рукопись и направился в кабинет главного редактора Д. Т. Хренкова. Дмитрий Терентьевич быстро просмотрел стихи и решительно встал на сторону редактора. С тех пор Кежун в Лениздат не заходил.
В редакции Глеб появлялся редко, не всегда свежим, но всегда с новыми стихами, которые читал по нашей просьбе. Наконец появилась долгожданная первая корректура, за нею – вторая. От цензуры отделались малой кровью: снятыми оказались всего три стихотворения: «Распята сухая дорога…», «Торчат сараи по обочинам…» и «Жена». Типография сработала оперативно, пятидесятитысячный тираж «Тишины» был готов уже в конце января 1968 года. Об удачной книге говорили все, кто успел приобрести ее в магазинах. Глеб был доволен. Я, естественно, тоже.
Однако эйфория длилась совсем недолго. На дворе стояло время, когда хрущевскую оттепель заметно сковали стабильные заморозки. Многие из нас считали, что это ненадолго, что все терпимо, все по-прежнему тихо-спокойно. Хрупкое затишье оказалось обманчивым. Так случилось, что его взорвала именно «Тишина» Глеба Горбовского. А поводом послужил «сигнал», оперативно поступивший в ЦК КПСС: книга Горбовского, выпущенная в партийном издательстве Лениздат, – вредная, идейно порочная.
«Сигнал» пришелся как нельзя кстати: только что было принято очередное постановление ЦК об усилении идейно-воспитательной работы и т. д. То, что здорово пахнет «жареным», мы почувствовали сразу же. «Тишину» Горбовского срочно изъяли со складов, из бибколлекторов, из магазинов (то немногое, что не успели распродать) и пустили в типографии им. Володарского под нож, «в лапшу». Мне удалось из приговоренного к уничтожению тиража забрать почти сотню экземпляров.
Было приказано руководству издательства и мне готовиться к поездке в Москву на коллегию Комитета по печати при Совмине РСФСР. Тут же провели партийное собрание издательства. Многие из моих коллег искренне сочувствовали мне, но на собрании или молчали, или, мягко покритиковав за «Тишину», твердо выступали за минимальное наказание. Но были и такие, кто столь же искренне клеймил меня за утрату политического чутья. А заодно – по общепринятой тогда схеме – и себя: мол, вовремя не разглядели, не поправили работающего рядом молодого товарища, возомнившего, что ему все можно, все сойдет ему с рук. Естественно, влепили мне выговор. Затем выяснилось, что отложено решение очень болезненного для меня вопроса об улучшении жилья. В общем, все шло как и полагалось по тем временам. Следовало ожидать увольнения с работы.
Мрачную атмосферу разряжал Михаил Дудин. Каждый день он появлялся в Лениздате, обходил многие кабинеты, убеждал начальников, что книга Горбовского – прекрасная, талантливая, что благодаря именно таким книгам Лениздат превращается из весьма заурядного провинциального издательства в настоящее, первоклассное, что шумиха пройдет, что Друяна надо поддержать. В моем экземпляре «Тишины» сохранился прямоугольник плотной бумаги, на котором четким дудинским почерком написано:
Сплетни кончится туман,
И судьбы велением
Будет классиком Друян,
А Горбовский – гением.
М. Д.
28.3.68.
А вот еще один его автограф:
Нет человека без изъяна.
И, свято искренность любя,
Вы не смотрите на Друяна,
А посмотрите на себя.
Настойчиво и весело Михаил Александрович создавал, если можно так сказать, положительное общественное мнение вокруг книги Горбовского.
…В середине мая на «Красной стреле» отправились в Москву «на ковер» директор Лениздата Л. В. Попов, главный редактор Д. Т. Хренков и я. Нас сопровождали большие партийные чиновники из Смольного: заведующий отделом пропаганды и агитации ОК КПСС Е. Я. Зазерский, его коллега из Горкома Ю. П. Смирнов, а также заведующая сектором печати Обкома В. Г. Пронина. Это было очень дурным знаком. Тут даже мой сторонник (а впоследствии многолетний друг) Дмитрий Терентьевич Хренков в коридоре вагона тихо сказал мне, что дело – дрянь и ему вряд ли удастся защитить меня и, значит, сохранить в Лениздате. Большие же начальники смотрели на меня как на случайного попутчика. Признаюсь, настроение было хуже некуда, ночью почти не сомкнул глаз.
Утром в Комитете по печати заместитель председателя В. К. Грудинин за час до заседания пригласил в свой кабинет Л. В. Попова, Д. Т. Хренкова и меня. Он сказал, что ситуация серьезная, «сигнал» из Ленинграда попал на стол секретаря ЦК, который приказал Комитету по печати разобраться и примерно наказать виновных. «Однако, – улыбнулся Василий Константинович, – считайте, что вам сильно повезло: коллегию сегодня буду вести я, а не председатель комитета. Я как-никак старый ленинградец, в блокаду был начальником военного отдела «Ленинградской правды». Может, удастся хоть немного спустить дело на тормозах. А вы, – обратился он ко мне строго, – на коллегии сидите тихо, не возмущайтесь и ни в коем случае не возражайте никому, даже если услышите такое, что никогда досель не слыхивали!»
В просторном красивом лепном зале, куда мы вошли, за длиннющим столом сидели члены коллегии. Мне они почти все показались на одно лицо: благообразные сытые физиономии, одинаковые розовые лысины и – глаза, недоброжелательные, уставленные на меня глаза. Долго зачитывали справку «О сборнике стихов «Тишина» Глеба Горбовского» (копию этой шестистраничной справки я сохранил в своем архиве). Не могу не процитировать кое-что из этого жуткого по тем временам документа:
«Все содержание этой книги находится в вопиющем противоречии с идейными, моральными и художественными критериями нашего общества.
Лирический герой Горбовского, живущий «особняком», дни которого идут «мимо жизни», озлоблен на все на свете…
Оторванность от жизни, одиночество сочетаются в лирическом герое Горбовского не только со злостью, но и с мистикой и предельно циничным нигилизмом…
Этот «злой, вечерний и одинокий человек» охотно делится с читателем своими «помрачениями», а редактор книги Б. Г. Друян млеет от восторга при виде мрачно-мистических строк…
Лирическому герою видятся ходячие, бродячие покойники…
Герою книги видятся гигантские пожары, которыми объята вся планета…
Картины сплошного ужаса изображены в стихотворении «Я тоже падал глазами в землю», причем не понять – то ли война описывается в нем, то ли 1937 год…
В лирические «помрачения» в связи с этим врываются мотивы, которые представляют интерес лишь для психиатров. Вот стихотворение, в котором законченно выражена мания преследования:
Человек за моею спиною.
Он идет уже долго за мною.
Я меняю маршруты,
плутаю,
в магазины и в бани
влетаю;
серой мышью ныряю
в метро я,
а за мной уже топают
трое.
Покупаю в киоске газету,
не курю, а жую сигарету,
из вчера выбегаю в сегодня,
а за мной уже – целая сотня.
Я стараюсь от них отвертеться.
Я решаюсь на пляже
Раздеться.
Накрываюсь газетой…
И что же?
Их такое количество – боже! —
что, сутуля покорные плечи,
я тихонько иду им навстречу.
Такова, по Горбовскому, обобщенная картина нашего общества. Всякая мысль о жизни в этом обществе лирическому герою книги кажется несносной…
Он повсюду ощущает всеобщий холод…
Впрочем, в неприятии жизни лирический герой винит не себя, а эпоху: «Тарахтит за окнами эпоха, и не мне, а нужно ей помочь…»
К какому бы явлению советской действительности ни обращался поэт, все вызывает в нем крайний скепсис, глухое раздражение, злую ухмылку…
В стихах, посвященных любви, немало цинизма (см. стихотворения «Прощается женщина с мужем», «Зал ожидания» и др.).
Книжка засорена всякого рода жаргонными пошловатыми словечками, заумью, стихами без мысли и высоких чувств…
В целом сборник «Тишина» является патологическим явлением в литературе. В нем содержится низкопробная пошлость и клевета на советскую действительность.
Выход в свет данной книги свидетельствует, что редактор тов. Друян Б. Г. утратил чувство элементарной ответственности за качество выпускаемой литературы, а руководители Лениздата ослабили контроль за работой редакционного аппарата и не разглядели серьезных идейных и художественных просчетов данной книги».
Затем началось обсуждение. Злой, хлесткий, безапелляционный хор клеймил книгу, автора, редактора. Строгий, предупреждающий взгляд председательствующего заставлял меня лишь стиснуть зубы и молчать. Апогеем стало выступление поэта Владимира Котова. Я очень хорошо запомнил его обличительные слова: «Гитлер, обращаясь к молодежи Германии, говорил: «Я хочу видеть блеск голодного зверя в ваших глазах». Так вот, книга Горбовского «Тишина», отредактированная коммунистом Друяном, будит блеск голодного зверя в глазах нашей замечательной молодежи, идущей светлой дорогой в коммунизм!»
После упоминания самого Гитлера в контексте «Тишины» впору было выводить меня из зала под вооруженным конвоем. Видимо, уловив избыток «электрических разрядов», В. К. Грудинин встал со своего председательского кресла и обратился к главному редактору Лениздата: «Как в издательстве отреагировали на появление этой книги?» – «На партийном собрании коллектива Друяну единогласно вынесен выговор», – коротко ответил Дмитрий Терентьевич. «Я считаю, – веско произнес Грудинин, – совершенно правильно поступили ленинградцы. Нет ничего серьезнее для коммуниста, особенно для молодого, чем выговор своих товарищей по партии. Со стороны Комитета по печати предлагается объявить выговор главному редактору Лениздата Хренкову, директору Лениздата Попову рассмотреть вопрос об ответственности редактора Друяна за выпуск антихудожественного сборника «Тишина». Кто за?» – и первый поднял руку. Вслед за председательствующим поднялось несколько рук, потом – больше, больше… Не помню, голосовал ли со всеми поэт Котов.
Объявили перерыв, все потянулись в приемную. Последними вышли мы, лениздатовцы. И тут меня неожиданно окружили те, кто только что бросал злые слова в мой адрес, и стали интересоваться, нельзя ли каким-то образом заполучить «Тишину». А в моем портфеле было экземпляров десять спасенной мною от уничтожения книги, и я с удовольствием их раздал.
Никто: ни мы, издатели, ни обкомовцы – не ожидал такого благополучного исхода. Вечером в ресторане добрыми словами вспоминали В. К. Грудинина, звучали веселые тосты, партийные начальники уже вполне доброжелательно глядели на меня, а заметно охмелевший Зазерский в очередной раз наполнил рюмки и сказал: «Запомни, Друян, еще одна такая «Тишина», – и я лично подведу тебя к Исаакиевскому собору и со всей силы двину громадной дверью по жопе». Зная мою вспыльчивость, Дмитрий Терентьевич больно ткнул меня под столом ногой, чтоб я не возникал. А Зазерский, будущий ректор Института культуры им. Н. К. Крупской, благосклонно похлопал меня по плечу.
23 мая в газете «Советская Россия» появилась разгромная статья (целый подвал!) Василия Коркина «Рыжий зверь во мне сидит», где досталось и автору книги, и мне, и Д. Т. Хренкову. Гневные пассажи этой статьи буквально повторяли процитированный мною выше документ «О сборнике стихов «Тишина» Глеба Горбовского».
Яростный тон статьи Коркина объяснялся довольно просто. Осенью 1966 года я был участником проходившего в Москве семинара редакторов по поэзии. Семинар был организован Комитетом по печати при Совмине РСФСР. На нас, приехавших из областей, хозяева глядели снисходительно. Как-то в перерыве очередного заседания московский стихотворец Василий Коркин раздавал нам свою только что вышедшую книжку. Я ее быстро прочитал и уже в следующем перерыве при всех высказал автору свое мнение. А было это мнение нелестным для него. Он заметно напрягся, покраснел, но промолчал и лишь с явной неприязнью глядел на меня.
Кроме «Советской России», помянули недобрым словом автора и издателей также «Известия» и «Книжное обозрение».
Самым главным, дорогим для меня в то время, было слышать слова поддержки от множества людей, знакомых и даже вовсе незнакомых. Редактор Пермского издательства Надежда Пермякова (Пермякова из Перми!), участница памятного семинара писала мне:
«…Читали мы тут, как резвится Вася Коркин. Потом читали приказ по Комитету. Любопытные такие документы. Так и дохнуло от них чем-то зверски знакомым, так и хочется сказать: пардон, все это уже было, было, было… Да, видать, не сплыло.
Надеюсь, Вы не раскаялись. У нас тут тоже (правда, в областном масштабе) охотились за ведьмами. А мы, как назло, выдали сборник десяти молодых поэтесс «Княженика». Ну и дали по этим ведьмочкам из обоих стволов. Спасибо – на костре нынче не жгут – все культурно…
Естественно, хочу иметь сборник «Тишина». У нас в магазинах он не появлялся, а почитать хочется.
Я своих корыстных целей, конечно, не скрываю, однако все же пишу Вам с удовольствием, т. к. наша встреча в Москве оставила добрую память. Потому и считаю должным пожать Вашу руку.
Н. Пермякова
P. S. А караван идет…»
В конце концов я все же остался работать в Лениздате. Правда, квартиру получил на два года позже.
Не прошла бесследно вся эта катавасия и для Глеба. Он оказался в нервной клинике на 15-й линии Васильевского острова. Я его навестил, и мы по-дружески обнялись, потолковали «за жизнь» – горькую и прекрасную.
Вскоре меня приняли в Союз журналистов. На заседании секретариата прозвучал вопрос: «Не тот ли это Друян, что выпустил книгу Горбовского?». «Да, это тот», – ответил Д. Т. Хренков, после чего единогласно проголосовали «за».
Какое-то время спустя стало известно, что злополучный «сигнал» в ЦК КПСС подал поэт-сатирик Бронислав Кежун. И тогда незамедлительно появилась на свет одна из самых жестких, уничтожающих эпиграмм Михаила Дудина:
Поэт Кежун в подлунном мире
С позиций собственных высот
То брякнет одою на лире,
То тявкнет шавкою в сатире,
То, как Булгарин, донесет.
На титульном листе «Тишины» краткая надпись: «Борису от Глеба. Вот что-то и получилось у нас… Спасибо. Глеб Горбовский. 2 февраля 68 г.»
Конечно же, получилось, Глеб. Еще как получилось!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.