Рб 122

Рб 122

О времени прекрасном и тревожном

Твердит мне сердце, что ему года…

Вадим Шефнер

В конце июня 1953 года меня распределили в Отдел вспомогательных судов ленинградской военно-морской базы. Эта организация подчинялась военному ведомству. Весь личный состав кораблей был поголовно вольнонаемным, лишь начальник всего Отдела имел погоны капитана третьего ранга.

Меня определили матросом – рулевым-сигнальщиком на большой, только что построенный в Чехословакии буксирный теплоход «Сибиряков». Вскоре он стал именоваться просто: «РБ 122». Рядом со старыми, прокопченными буксирчиками, работавшими на угле, наш буксир выглядел сказочным красавцем, впрочем, как и его двойник «РБ 123». Над покрашенным шаровой краской корпусом возвышались белоснежные надстройки, увенчанные рулевой рубкой с обзором на все стороны – на 360 градусов! Изящный штурвал – с электроприводом, легко подчиняющийся рукам рулевого. Два главных двигателя по 400 лошадиных сил обеспечивали и приличный ход, и возможность тащить на буксире тяжелые суда.

Обосновался я в маленькой уютной двухместной каюте, куда надо было спускаться с верхней палубы по крутому трапу. В распоряжении команды был душ, автоматическая стиральная машина и, конечно же, камбуз с кают-компанией. Команда оказалась разношерстной и по возрасту, и по образованию, и, конечно же, по характерам.

Капитан Илья Семенович Смирнов – высокий, сухощавый, профессионал высочайшего класса, в чем я смог убедиться, стоя за штурвалом и слушая его четкие команды. За долгие годы капитанства он до мелочей изучил все хитросплетения течений Невы, особенности Финского залива, фарватеры, расположение маяков, створов, бакенов, оградительных вешек. За глаза его величали Верблюдом. Вот только был он человеком настроения: сегодня – сама доброжелательность, отеческая снисходительность, завтра – хмурая, не по делу придирчивость, стремление уколоть, даже унизить. Я это довольно скоро почувствовал. Однажды в очередной раз мы направлялись в Кронштадт по Морскому каналу. За штурвалом стоял мой тезка Борис Аблов – здоровенный, мрачный парень. Я отдыхал после вахты, как вдруг меня вызвали на мостик. Едва поднялся по трапу, как капитан приказал сменить Аблова. Ничего не понимая, я встал за штурвал, к которому уже успел привыкнуть. В молчании прошло минут десять.

Аблов, как всегда смурной, топтался рядом.

«Вот как надо вести судно, – обращаясь к нему, раздраженно сказал капитан. – Учись у молодого, посмотри, какой ровный кормовой след, не то, что у тебя!»

Я понял, что попал в неприятную историю, из которой достойного выхода не было. В рубке повисла наэлектризованная тишина. Прошло не менее получаса, когда заявился поговорить с капитаном старший механик Коровяченко – тучный, ироничный, любящий повторять одну и ту же фразу: «Наше дело техническое, обосрался – и стой!» С его приходом тяжкая атмосфера разрядилась. Аблову было велено встать к штурвалу, а я с облегчением скатился по трапам.

Моим приятелем чуть ли не с первого же дня стал добродушный, обстоятельный деревенский парень, которого я стал называть Ляпыч, поскольку он меня научил, как надо правильно брить подбородок – «ляпу»: непременно «в задир», чтобы кожа была гладкой. Он и веселый электромеханик Валя Соловьев вечером защитили меня от кулаков Бориса Аблова. Мы столкнулись с ним на верхней палубе, и он без объяснений молча врезал мне по скуле. Хорошо, что я мгновенно среагировал – его кулачище лишь вскользь задело меня. Мячиком отлетел я к фальшборту и здорово ударился спиной. Ляпыч и Валя мигом оттащили от меня разъяренного Аблова, а когда из моего рассказа поняли, чем я разозлил своего сменщика, долго объясняли ему, что я тут совершенно не виноват, а причина конфликта – характер капитана и, значит, надо с ним, а не со мной объясняться кулаками. До сознания Аблова с трудом, но все же дошли их аргументы, он молча похлопал меня по плечу, но идти расправляться с капитаном остерегся. А моя скула еще долго болела, особенно во время еды.

Обычной стоянкой в Ленинграде была набережная Красного флота, невдалеке от дебаркадера, где помещалось высокое начальство. Забавно, но официальный адрес для всех экипажей был весьма оригинальный: набережная Красного флота, против дома 52. Прописываться в родной комнате на Измайловском проспекте я не спешил: там обитал мой брат Лёня с молодой женой Верой. Жизнь на РБ 122 меня вполне устраивала.

Прошло немного времени, и я, по признанию капитана, стал неплохим рулевым. Да я и сам ощутил, что, стоя за штурвалом, чувствую его живой нерв. Особенно нравился процесс швартовки, когда наш красавец буксир лихо, с ювелирной точностью касался причала. Заведены швартовы, замолкает рокот двигателей, вслед за капитаном неспешно схожу с мостика по гулкому металлическому трапу, делая вид, что не замечаю, как нам с берега приветственно машут руками и даже что-то кричат многочисленные зрители.

Все чаще стал замечать среди них симпатичную девочку. Ну, явно же мне улыбается она. Однажды, набравшись храбрости, сошел на берег и заговорил с нею. Но она лишь робко улыбалась. Поразил ее взгляд – глубокий, пристальный. Я спросил, как ее зовут, она все так же молчала, лишь поднесла руки к губам. И тут я понял, кто она, ведь рядом находилась специальная школа для глухонемых. Я взял ее за руку, мы дошли до моста Лейтенанта Шмидта, вернулись к причалу и расстались, улыбаясь друг другу. Мне было бесконечно жалко эту несчастную девочку. Еще несколько раз мы встречались у причала, медленно прогуливались вдоль набережной и возвращались. Как-то нам преградили путь два глухонемых парня и недвусмысленно дали мне понять, что не одобряют мое с нею общение. Она что-то быстро «на пальцах» объясняла им, лицо ее при этом выражало гнев и возмущение.

Дней через десять во время стоянки мы с матросом Валей Ларионовым решили навестить его родных на Сенной площади. Едва дошли до Базового матросского клуба, как на нас наскочили несколько воинственно настроенных глухонемых. Мы вынуждены были накинуть на руки флотские ремни с бляхами. Туго бы нам пришлось, но на наше счастье приблизился трамвай, вожатый, видимо, оценил обстановку, притормозил, мы вскочили на подножку последнего вагона, и трамвай помчал нас в сторону Поцелуева моста.

Я не знаю, почему, но больше эта милая девочка ни разу не появилась на набережной.

У меня появился хороший друг Стасик Федонин, матрос небольшого буксира. Был он года на два старше меня, тоже из бывших юнг. Все свободное время от вахт мы проводили вместе. Ходили в кино, иногда на танцы в «Мраморный» – Дворец культуры им. Кирова, знакомились с девочками, но чаще всего просто так, без цели, гуляли по городу. Любили «прошвырнуться» по левой стороне Невского проспекта от Литейного до улицы Восстания. Этот отрезок пути назывался Бродвеем, Бродом. Здесь фланировали молодые, хорошо одетые девушки и парни. Вот несколько ребят пристраиваются к девчоночьей стайке, о чем-то переговариваются, разбиваются на пары и медленно шагают «под ручку», не теряя друг друга из вида.

Мы со Стасиком уже идем в сторону Адмиралтейства. Непременно заходим в «Булочную» на углу Невского и улицы Толмачева. Здесь продается самая вкусная газированная вода с сиропом. Не было случая, чтобы мы миновали телефонную станцию на улице Герцена, рядом с Аркой главного штаба. Стасик заказывает Москву, где живет его мама Евгения Петровна. Он так ее любит, так скучает по ней, так беспокоится о ее здоровье, ведь сердце у нее слабое, а живет она одна… Прошли долгие годы, а я все помню тот московский телефон: К 7-87-92.

У меня был адрес моей давней школьной симпатии Инны Рихтерман. Она переехала с родителями из Тайцев в Ленинград. После долгих колебаний, отутюжив клёши и наваксив ботинки, отправился на улицу Чайковского. Вхожу в парадную, поднимаюсь на второй этаж. Слева – ее квартира. Звоню. Дверь открывает женщина, видимо, мать Инны. Называю себя, спрашиваю, дома ли Инна. Женщина выходит на площадку, придерживая дверь. Помолчав, тихо говорит, что дома Инны нет, что у дочери свой круг общения и что мне не следует сюда приходить. Дверь передо мной закрывается.

Не помню, как оказался на улице. Большего унижения еще никогда не испытывал. Шел, не понимая, куда несут меня ноги. Очнулся у Литейного моста. По набережной добрел до Летнего сада, сел на скамейку напротив памятника Крылову и стал постепенно соображать. Конечно, она права, никакая мы не пара: Инна из хорошей семьи, ее дядя – прокурор, она красивая, у нее свои знакомства, ухажеры, интересная жизнь, а я – кто? Простой матрос, перспективы – туманные… Она этой осенью пойдет в десятый класс, а у меня за плечами только семь классов… Стоп! Надо как-то выплывать, надо учиться… Но как? Вахты, плаванья, хоть и недальние… А с мечтами о дальних плаваниях, заграничных портах уже успел распрощаться: не пустят туда сына солдата, пропавшего без вести. В среднее мореходное училище в Ломоносове, если подам документы, не примут из-за проклятой колобомы. К тому же стал замечать, что читаю лучше правым глазом, зато левый глядит вдаль еще вполне сносно. И нет надежды на улучшение в будущем. Скорее – наоборот. Хорошо, что сейчас не проверяют зрение: у рулевого оно должно быть стопроцентным… Нет, надо выплывать. Надо! Для начала – попытаться окончить школу рабочей молодежи. Вдруг да получится?.. Все же спасибо матери Инны за прямоту, за то, что показала мне мое место… Надо барахтаться, бороться, надо выплывать. Самому. Тут никто мне не может помочь.

Мысли пришли в полный порядок, окружающие предметы снова обрели свою реальность. Солнышко светило сквозь густые кроны деревьев, а Иван Андреевич задумчиво, с пониманием глядел на меня.

(Минуло с той поры более пятидесяти лет. Известная журналистка, умница, талантливая художница Нэлли Машенжинова однажды пригласила меня в гости. Мы сидели с нею за аппетитно накрытым столом: многие коллеги знают, что она обладает и незаурядными кулинарными способностями. Раздался звонок, хозяйка сказала, что это для меня приятный сюрприз, и пошла открывать дверь. Вернулась вместе с незнакомой мне миловидной женщиной, которая сразу же спросила, узнаю ли я ее. Я честно признался, что нет, не узнаю. «Не напрягайся, Боря, – улыбнулась она. – Я – Инна Рихтерман». Ну как я мог представить, что через десятилетия вот так, при таких обстоятельствах повстречаю ту, в которую «втрескался» в пятом классе!

Разговор за столом сразу стал общим, веселым – о жизни, о творчестве знакомой московской поэтессы, о домашних животных, о живописи, которая совершенно неожиданно вошла в судьбу радушной хозяйки, о родственниках.

Так было славно, уютно, естественно. Узнав, что мама Инны жива, я попросил передать ей привет и благодарность за то, что она когда-то устроила мне «от ворот поворот» и – так уж получилось – невольно подтолкнула к необходимости сделать жизненно важный решительный шаг. И я подробно рассказал памятную для меня историю. Инна была явно смущена и расстроена. Она никак не хотела верить, что все так и было на самом деле в том далеком пятьдесят третьем.

Уже потом, возвращаясь домой, я подумал, что не стоило заводить этот разговор, ведь мать – это святое, никому не хочется слышать что-то неприятное о самом родном человеке).

Уговаривать Стасика учиться не пришлось. Он сразу же согласился, тем более что имел передо мною преимущество: за его спиною уже было восемь классов. Терять нам было нечего, а попытать счастья, безусловно, стоило. Первого сентября мы стали учениками вечерней школы рабочей молодежи на углу Большого проспекта Васильевского острова и 14 линии. Он пошел в девятый, а я в восьмой класс.

На буксире новость встретили скептически. Мыслимое ли дело: ты где-то далеко от берега стоишь на ходовой вахте, а в это же время должен сидеть за партой! Я отмалчивался, старался не замечать едких шуток. Хорошо, если мы стояли у городского причала и я был свободен от вахты. И совсем худо, когда, например, приходилось добираться на поезде из Ломоносова до Ленинграда и от Балтийского вокзала на автобусе № 60 до Васильевского острова. Стало обыденным делом меняться вахтами со сменщиками. Я за них стоял за штурвалом, они за меня дежурили у трапа на берегу. Уставал страшно, далеко не всегда удавалось посещать занятия, на уроки опаздывал, домашние задания выполнять не успевал. Бывало и так, что прямо за партой засыпал. С гуманитарными предметами ладил легко. Сложнее было подружиться с математикой, химией, физикой. Через много лет случайно в автобусе увидел учительницу химии, поздоровался и напомнил ей о себе. Она узнала меня и вспомнила, как я у доски объявил, что алюминий это металлоид. Мы посмеялись. Но тогда в школе было не до смеха.

Наконец-то стало легче: в конце ноября буксиру определили зимнюю стоянку у набережной лейтенанта Шмидта напротив Горного института. Здесь мы находились до конца апреля, когда Нева освободилась ото льда. Даже на ночной вахте, в промерзшей рулевой рубке, по-зимнему одетый, я корпел над учебниками. Чтобы согреться, вооружался широкой деревянной лопатой и очищал от снега прибрежную полосу длиной от форштевня буксира до кормы. А это ни много ни мало пятьдесят метров. Из школы возвращался поздно. На камбузе находил хлеб, луковицу, а то и «ржавую» селедку, поливал ее постным маслом, если оно имелось, и уплетал все это за милую душу. Надо было и следить за собою – что-то постирать, погладить, сходить в парикмахерскую, подкупить со скудной зарплаты съестного. Постепенно втянулся в этот напряженный распорядок своей жизни. Изредка навещал семью тети Лизы, заходил и к брату. Со Стасиком виделись в основном в школе. На развлечения времени оставалось крайне мало, а когда оно появлялось, ходили звонить его маме, иногда в кино, а также в гости к его девушке Лиле на 16-ю линию. У нее дома мы отпраздновали наступление нового 1954 года.

Как-то внезапно нагрянула весна, а с нею и начало навигации. Пришло время и последнего в этом учебном году школьного звонка. На буксире уже давно никто надо мною не подтрунивал, лишь одобрительно похлопывали по плечу, узнав, что я одолел восьмой класс. Стасик Федонин закончил девятый. И, как оказалось, последний в его жизни…

Его буксир стоял у набережной Лейтенанта Шмидта. Стасик был вахтенным. Чтобы не тратить время впустую, читал книгу, присев на планширь фальшборта. В это время по Неве прошло какое-то судно, вызвав волну от винтов. Она докатилась до буксира, его качнуло, погруженного в чтение Стасика выбросило за борт. Плавать он умел хорошо, но беда в том, что при падении он сильно ударился головой о привальный брус. Его мгновенно утащило течением. Долго прочесывали дно водолазы, но так его и не нашли. Лишь через две недели тело Стасика всплыло в районе торгового порта. Для его опознания милиция обратилась ко мне.

В назначенный час я пришел в морг больницы на проспекте Москвиной. Едва оперативник ввел меня в холодное помещение, где рядами лежали трупы, мне стало не по себе. Стасик долго находился в воде, изменился так, что я с трудом узнал его. Не помню, как вышел из морга. Перед глазами все плыло, мне было плохо. Оперативник прислонил меня к стене, и я долго не мог отдышаться.

Похоронили моего друга на Большеохтинском кладбище. Из Москвы приехала его мама. Она была в полубезумном состоянии, я от нее не отходил ни на шаг, поддерживал под руку. Успокаивать ее было бесполезно. Да и какие тут можно найти слова… Я сам изо всех сил сдерживался, чтобы не зарыдать вместе с нею…

Тяжелое было прощание на вокзале с Евгенией Петровной. Прикладывая платок к глазам, она сказала, что мы со Стасиком поразительно похожи, у нас одни и те же движения, походка, манера говорить. Пытаясь улыбнуться, она гладила мою голову и все просила, чтобы я обязательно приехал к ней в отпуск. Я пообещал.

Очень мне хотелось позвонить в Москву по врезавшемуся в память телефону К-7-87-92, но так и не смог решиться, боясь своим звонком разбередить еще кровоточащую рану матери Стасика.

В июле в Ленинград прибыл с визитом вежливости отряд шведских кораблей во главе с крейсером «Тре крунур». В те годы железный занавес намертво разделял народы социализма и капитализма. Визит шведских моряков стал событием международного масштаба. Нашему РБ 122 надлежало встретить «Тре крунур», ввести его в акваторию Невы и поставить на бочку невдалеке от моста Лейтенанта Шмидта. И без того образцово выглядевший буксир приобрел еще более респектабельный вид. Мы его заново покрасили, надраили палубы, тщательно проверили состояние всех механизмов.

В команде внезапно появился новый человек, одетый, как и мы, в чистую робу. На его голове как-то нелепо, на уши, была надвинута фуражка. Держался он особняком, ни с кем не заговаривал. Капитан объяснил нам, что товарищ из КГБ, у него своя работа, приставать к нему с разговорами не следует. Мы и сами догадались, откуда взялся этот человек, и инстинктивно сторонились его, даже не пытались узнать, как его зовут.

Все прошло без сучка, без задоринки. Вот только не знаю, заметили ли шведы что-то интересное для себя, когда мы тащили их на буксире мимо судостроительного Балтийского завода. На стапеле достраивался крейсер. Его никак не могла скрыть возведенная со стороны Невы глухая ограда. Особенно странно выглядели поставленные для маскировки высокие трубы. Шпионскому глазу они должны были свидетельствовать, что строится большое, сугубо гражданское судно. С высоких надстроек «Тре крунур» наверняка все хорошо просматривалось.

На набережных ленинградцы горячо приветствовали появление большого корабля под шведским флагом. Все дни пребывания крейсера наш буксир выполнял нетрудную работу: переправлял на берег шведских моряков, доставлял на его борт официальные делегации и организованные группы экскурсантов.

Однажды поздним вечером мы в очередной раз отходили от крейсера. Я был свободен от вахты, стоял на нижней палубе. Швартовы были отданы, как вдруг к моим ногам упал небольшой сверток. С высокого борта крейсера мне помахал рукой шведский моряк. На нашей палубе никого, кроме меня, не было. Мы уже подходили к дебаркадеру, когда я решился поднять сверток. В нем оказался блок сигарет. Оглядевшись, убедился еще раз, что я один, а новый член экипажа, видимо, куда-то отвлекся. В каюте открыл иллюминатор, достал из покрытой целлофаном пачки сигарету и с удовольствием затянулся легким, ароматным дымком. На следующий день всех угощал диковинными сигаретами, рассудив, что лучше всего широко обнародовать то, что случилось со мною накануне. А дядю в надвинутой на уши фуражке по вполне понятной причине угощать не стал…

Вскоре после проводов шведской эскадры я взял отпуск и уехал в Москву, предварительно позвонив Евгении Петровне. Жила она в центре города, на улице Чаплыгина, занимала небольшую комнату в густонаселенной коммунальной квартире. Встретила она меня радостно, все время старалась угостить чем-нибудь особенно вкусным. А я целыми днями бродил по столице. Сначала обследовал все станции метро (в Ленинграде они появятся в следующем году). Затем не спеша обошел Красную площадь, выстоял большую очередь в Мавзолей, где тогда лежали рядом забальзамированные Ленин и Сталин. Мимо них проходили без задержки, подгоняемые строгим тихим голосом: «Проходите… Проходите… Проходите…» В центральном парке культуры и отдыха имени Горького покатался на каруселях, оглядел город с колеса обозрения. Два дня обитал в сказочных павильонах Всесоюзной выставки народного хозяйства. Домой возвращался вечером усталый, переполненный впечатлениями.

Одним из жильцов коммуналки оказался актер. Он вручил мне два билета на спектакль Центрального детского театра по пьесе Михаила Светлова «Двадцать лет спустя». В театр я пошел с симпатичной девочкой из этой же квартиры. Пьеса нам очень понравилась, в ней звучали запоминающиеся, энергичные, полные неподдельной романтики песни:

Трусов плодила наша планета,

Все же ей выпала честь, —

Есть мушкетеры, есть мушкетеры,

Есть мушкетеры, есть!

Ну, как не откликнуться молодым сердцам на эти стихи! Сразу же врезались в память и строки из другой песни:

Сраженьями юность гремела.

И я обращаюсь к стране:

Выдай оружие смелым,

И в первую очередь мне!

Юные зрители по ходу действия вскакивали со своих мест, неистово аплодировали.

Так случилось, что на следующий день я вышел из «Пельменной» и обнаружил неподалеку МХАТ. Купил с рук билет и посмотрел спектакль. А какой спектакль, честно признаюсь, не помню. Помню только, что на меня он не произвел впечатления. Виною тому, без всякого сомнения, был мой крайне низкий культурный уровень: до того в театрах я никогда не бывал.

А вот настоящее потрясение испытал, едва войдя в зрительный зал Большого театра. Дыхание перехватило от невиданной роскоши, все вокруг сияло, блестело, ослепляло золотом и хрусталем. Здесь мне предстояло прослушать оперу «Евгений Онегин». Роман Пушкина я знал хорошо, поэтому сомнений не было, что все пойму. Билет у меня оказался не где-нибудь, а в партере в середине одного из первых рядов! Вокруг – шикарно одетые зрители солидного возраста, не то, что в демократичном Центральном детском театре. Изо всех сил старался перебороть робость, казаться театралом, которому все здесь привычно и знакомо. Развернул программку, несколько раз вчитался в фамилии исполнителей, но лишь одна фамилия оказалась давно знакомой: Сергей Лемешев. Голос его звучал с патефонных пластинок, по радио, вся страна восхищалась кинофильмом «Музыкальная история», в котором Лемешев играл роль главного героя, шофера Пети Говоркова.

Все, что происходило на сцене, музыка Чайковского, голоса исполнителей, великолепные декорации оставили в памяти моей зарубку на всю жизнь. Горжусь, что слышал «живьем» волшебный, поистине золотой голос великого Лемешева. Кроме него особенно запомнился густой, мощный бас Огнивцева, исполнившего партию Гремина. Счастливый, оглушенный прекрасным, покидал я белоколонное здание Большого театра.

По-прежнему я пропадал в музеях, в парках, просто гулял по улицам Москвы. Все было интересно. Все в новинку. Тетя Женя меня ждала, кормила, и я мгновенно проваливался в сон. Для разговоров времени оставалось мало. Иногда тетя Женя вспоминала о счастливых годах, когда подрастал Стасик. Был он ласковым, послушным ребенком, не по годам серьезным и обстоятельным, хорошо учился, много читал, мечтал стать настоящим моряком, потому и подался в юнги, а она этому не воспротивилась. Вот и… Тетя Женя резко прерывала себя и, прихватив со стола тарелку, надолго выходила из комнаты. Возвращалась с обычной приветливой улыбкой, расспрашивала меня о жизни на буксире, кем хочу стать после окончания школы, о моих родственниках, друзьях.

Однажды вечером тетя Женя кормила меня ужином, подкладывала в тарелку аппетитные куски мяса, а я весело, в подробностях рассказывал, где сегодня побывал и что видел. Улыбаясь, она протянула руку, погладила меня по голове и вдруг закрыла лицо руками и зарыдала. Я не знал, что делать, что говорить. Но вот тетя Женя вытерла платком глаза и тихо сказала: «Прости, не обращай внимания. Это я так… Но как же вы похожи. Как похожи…»

Занятый до этого случая исключительно собой, я стал все чаще замечать заплаканные глаза тети Жени. Она по-прежнему была улыбчива, я постоянно ощущал ее доброту и внимание. Но в какой-то момент отчетливо осознал: в этой маленькой комнатке оказались рядом две судьбы: мальчишка, с восторгом принимающий жизнь, и человек, потерявший самое дорогое в этой жизни, – единственного сына. Конечно же, тетя Женя искренне рада видеть меня, друга Стасика, но в то же время я – живое, каждодневное напоминание о трагедии.

Лишь еще раз, при прощании, она дала волю слезам, умоляла, чтобы я обязательно приезжал к ней в гости. Я обещал, но сдержать обещание было выше моих сил, лишь изредка ей звонил все по тому же, еще шестизначному телефону К-7-87-92.

(В конце августа 1970 года мы с женою возвращались домой из раскаленного солнцем Саратова. В Москве была пересадка на ленинградский поезд. Столица ошарашила нас неожиданным для этой поры холодом. Немилосердно хлестал дождь, дул пронзительный ветер, а мы были одеты по-летнему легкомысленно. Особенно продрогла Дина. До ночного поезда оставалась уйма времени. И тогда без предупреждения мы приехали к Евгении Петровне. Она радостно всплеснула руками, засуетилась, усаживая нас на давным-давно знакомую мне оттоманку, принесла из кухни таз с горячей водой, чтобы отогреть Дине ноги, укрыла ее своей шалью. Вкусная еда, чай окончательно привели нас в чувство, и под разговор мы не заметили, как пролетело время. Расставание было грустным: когда еще придется увидеться… Евгения Петровна настояла, чтобы Дина надела ее теплые чулки и нижнее (с начесом!) белье.

Эта встреча с мамой моего друга юности оказалась последней).

И опять беспрерывной лентой потекли ставшие привычными дни: вахты, школьные занятия, короткие часы отдыха, выполнение домашних заданий. Все время хотелось спать. Как и прежде, с трудом самостоятельно пытался осилить точные науки. Со злостью швырял учебники в угол каюты, но, остыв, снова принимался за постижение непостижимого.

С гуманитарными предметами у меня был полный порядок. Особенно любил литературу. Даже иногда позволял себе мальчишеское хулиганство. Зажмуриваюсь от стыда, вспоминая свое сочинение по роману «Отцы и дети», в котором небрежно написал: «Базаров совершенно справедливо говорил, что лучше камни бить на мостовой, чем позволить женщине завладеть хотя бы кончиком пальца». За это «совершенно справедливо» мне наедине мягко, иронично попеняла учительница литературы, классный руководитель Сара Ионовна Каро. Была она молода, скромна, незаметна, но вся преображалась, когда вела урок. Прислонясь спиной к теплой круглой печке, увлеченно, но без малейшей аффектации вела урок. Так рассказывала о героях произведений, что они становились для нас не пресловутыми образами, «типичными представителями», но живыми людьми, близкими и понятными. Я еще больше полюбил литературу, не расставался с книгами. Сара Ионовна к каждому находила подход, знала, кто где работает, чем интересуется, планами на будущее. Однажды, объявляя отметки за очередное сочинение, похвалила меня и сказала, что после школы мне прямая дорога на филологический факультет ЛГУ, который сама окончила не так давно. Я недоверчиво улыбнулся: совсем не факт, что удастся получить хотя бы среднее образование. Впереди почти два года учебы, а потом самое главное – выпускные экзамены. А экзамены не только по литературе. Эти же слова мне пришлось повторить ей через некоторое время при других обстоятельствах, не в школе.

Во время зимних каникул начала 1955 года я влился в компанию молодых, развеселых приятелей. Ходили на танцы, знакомились с девчатами, посещали кинотеатры, устраивали дружеские пирушки. Весело летели дни, вот только частенько по утрам болела голова «после вчерашнего»…

Настало время впрягаться в обычный школьный режим, а я все не мог себя заставить взяться за ум. В самом деле, ребята весело, с присвистом живут, а я, как проклятый, тяну осточертевшую лямку. Один такой дурень на весь Отдел вспомогательных судов. И еще не известно, что из этой затеи с учебой получится. Так я размышлял над своей горемычной судьбиной, а дни шли за днями, в школу идти уже, казалось, бессмысленно, да и, по правде говоря, совестно: что я там скажу, чем оправдаюсь, ведь мы не в плаванье, вмерзший в лед РБ 122 спокойненько стоит против Горного института.

В один из сумрачных воскресных дней я лежал на койке в свой каюте и мрачно глядел на дверной иллюминатор. В него я накануне вклеил фотографию шикарной актрисы из индийского фильма «Ураган». Даже этот редкий фотопортрет не мог исправить поганое настроение. Идти никуда не хотелось, да и деньги в кармане не шибко шуршали. Вот так и валялся, ни о чем не думая, в каком-то полусонном состоянии.

Раздались шаги, вахтенный открыл дверь каюты и коротко сказал: «Здесь он». И ушел. А вошла… Сара Ионовна! Я бы, наверное, меньше изумился, если бы появился в моей скромной обители сам командующий флотом. Учительница моя улыбалась, видя мою растерянность и суетливое желание заправить койку, смахнуть со столика пару грязных стаканов и бутылку из-под портвейна. Она села на единственный стул, притопывая короткими сапожками-«румынками», и сказала, что до смерти замерзла, разыскивая меня. Я тут же сбегал на камбуз, принес чайник с кипятком, всыпал заварку прямо в алюминиевую кружку, выложил из запаса начатую пачку печенья и несколько кусочков пиленого сахара.

Учительница с удовольствием пила чай маленькими глотками и, посмеиваясь, рассказывала о своем путешествии. А путешествие свое начала от моста Лейтенанта Шмидта. Подходила к вахтенному каждого корабля и спрашивала, не здесь ли служит ее ученик. Набережная длиннющая, кораблей – многие десятки, никто не знает какого-то Друяна. Морозец с ветерком донимает, но сдаваться не хочется. Так и дошла, окоченев, до самого конца набережной.

Все в классе уже знали, что ее терзает туберкулез. Это же надо, из-за меня, болвана, проделать путь, который не каждый здоровый человек может осилить! У меня не находилось слов. Сара Ионовна стала рассказывать, как в детстве любила зиму, катание на лыжах, как в студенчестве переходили по протоптанной тропинке заснеженную Неву от университета до Адмиралтейства. А университетские годы – самые счастливые, мне это еще предстоит узнать.

А я лишь мог повторить то, что говорил раньше о трудности учебы: математику, физику, химию нахрапом не возьмешь. Она заметила, что для филологии эти дисциплины не пригодятся, а в школе педагоги все же входят в положение рабочих людей, не бывают слишком уж строгими. Целых полтора года отучился, остается еще каких-то полтора года. Надо заставить себя учиться. В школу надо обязательно возвращаться.

Отогревшуюся учительницу я посадил в трамвай около Горного института и уже в хорошем расположении духа вернулся на буксир. В понедельник знакомой дорогой пришел на завод «Электроаппарат», где проходили занятия нашей школы. Костя Герасимец, с которым я всегда на уроках сидел рядом, обрадовался моему внезапному появлению. Сара Ионовна, как всегда стоя у печки и кутаясь в теплый платок, вела урок. О ее визите на мой буксир я не захотел никому говорить. А она наверняка рассказала своей подруге – учительнице английского языка Анжелике Пименовне. Эта необыкновенной, аристократической красоты молодая женщина стала особенно внимательна ко мне, старалась хоть как-то подтянуть мой чудовищный английский.

По Неве сплошным потоком неслись маленькие льдинки и ледяное сало. Большой лед уже прошел. Прошли благополучно на буксире и плановые испытания на стоянке. И вот теперь мы направились в устье Невы на ходовые испытания. На мостике рядом с капитаном находился проверяющий. За штурвалом стоял мой сменщик, а я был готов по приказу прыгнуть с металлическим тросом в руках на стоящую на якоре бочку, продеть его в рым – толстое кольцо бочки, – мгновенно вернуться на борт и укрепить трос за кнехт. Дело нехитрое, но требующее сноровки и расчетливости в движениях. Было зябко, сильный ветер гнал низкие тучи. Но я был защищен от холода добротной телогрейкой, ватными брюками, на ногах были надеты кирзачи с портянками, на руках – теплые рукавицы.

Я не знал, что по приказу проверяющего капитан был объявлен условно убитым, а вместо него командование буксиром принял его помощник.

Раздалась ожидаемая команда: «Встать на бочку!» Окрашенная в красный цвет бочка стремительно приближалась. Вот она уже около борта. Прыгаю на нее, но трос не успеваю продеть в рым: бочка мгновенно уходит под корпус судна, а я остаюсь на плаву, выпустив трос из рук. Как потом оказалось, помощник капитана грубо ошибся: подошел к бочке не с подветренной стороны, а с наветренной. Вот я и попал в неожиданный переплет. Сильным течением меня отбросило от буксира.

Сначала воздух в ватной одежде поддерживал мою «плавучесть». Но очень скоро меня ощутимо потянуло вниз. Безуспешно попытался освободиться от ватника, стянуть сапоги. В отчаянии хватался за проносящиеся маленькие льдинки, старался двигать отяжелевшими ногами. Внезапно над собою увидел низкую корму родного РБ 122. Это капитан взял командование на себя, приказал спустить шлюпку, но что-то там заело, да и времени на эту операцию было в обрез. И тогда, маневрируя двигателями, он осторожно приблизил буксир ко мне. Из последних сил ухватился я за точно сброшенный спасательный круг. Не помню, как оказался на палубе.

С меня сразу сорвали одежду, но, конечно же, в аптечке не оказалось ни капли спирта для растирания. Тогда опытный боцман затолкал меня в душ. Сначала пустил ледяную воду. Потом чуть разбавил горячей водой, потом вода становилась теплее, еще теплее, потом пошла совсем горячая. Распаренный, улегся на койку и очень быстро под двумя одеялами заснул. Проснулся совершенно здоровым, даже ни разу не кашлянул. И только тогда испугался: все могло окончиться очень даже скверно.

Девятый класс остался позади. Годовые отметки оказались вполне приличными. Как хорошо, что Сара Ионовна выдернула меня зимой обратно в школу! Кто-то радовался за меня, удивлялся моей настырности, кто-то по-хорошему завидовал. А были и такие, кто с ехидной усмешкой говорил: «Учись, учись, все равно дураком помрешь, ученый!»

Узнав, что мне осталось учиться год, капитан поинтересовался, куда я собираюсь поступать после десятилетки. Я откровенно ответил, что хочу учиться в университете. Мы были вдвоем в рубке, но Илья Семенович, как бы призывая свидетелей, направил на меня указательный палец и, ухмыляясь, возмущенно произнес: «Видали? Университет! Моя дочка два раз поступала в институт водного транспорта, а он – в у-ни-вер-си-тет! Ха-ха-ха!»

Больше я никому никогда не обмолвился о своей мечте, отделывался общими словами, если спрашивали о моих планах на будущее.

У нас появился новый боцман – высокий симпатичный человек Михаил Гусев. Приехал он из Ессентуков поступать в ЛГУ на отделение журналистики, но потерпел неудачу и, решив все же оформиться на заочное обучение, устроился на короткое время на наш буксир. Говорил, что у него уже есть практика работы в газете, но обязательно нужен диплом об окончании высшего учебного заведения. Лишний раз я понял, что поступить в университет мне будет неимоверно трудно. Надо готовиться заранее, уже сейчас. Начал снова штудировать учебники русского языка и литературы, читал и перечитывал классиков по школьной программе. Лишь изредка позволял себе сходить с приятелями в кино, на танцы, навещал брата, но чаще – семейство тети Лизы.

Приходилось бок о бок жить на буксире с самыми разными людьми. Одни оставили в памяти теплые воспоминания: Валя Ларионов, Ляпыч, Миша Мершин, Валентин Соловьев, Дина Алексеенко, Миша Гусев, второй помощник капитана Семен Лукич, который делал вид, будто не замечает, что я читаю на дежурстве у трапа, а то и дремлю, привалившись к переборке. Но были и типы вроде Бориса Аблова. Их я сторонился, даже побаивался.

Однажды летом на стоянке меня вместе с матросом лет тридцати отправили очищать стены танка – вместительной емкости для хранения питьевой воды. Через узкую горловину мы влезли внутрь и принялись за дело. Но работал в основном я. Напарник сначала лишь изображал деятельность, вяло орудуя скребком, а потом присел в уголок, сообщив, что от работы кони дохнут, а он еще хочет хорошо пожить. Затем во все горло, благо никто не слышит, начал распевать блатные песни о ворах, бандитах, дешевках-шалашовках. А когда перешел на частушки, я даже работать перестал. Похабных частушек еще в деревенском детстве наслушался, но тут мужик распевал не о дролях, изменах, колхозных делах, а о лагерных порядках, о сволочах Берии, Молотове, Ворошилове и о самом Сталине! Я понял, что человек этот долго хлебал баланду в местах суровых и дальних.

«Что пасть разинул? – прервал пение напарник. – Не слыхал такого? Слушай, пока я жив, внимай, фраерок. И не вздумай стукнуть кому-нибудь. Понял? Да и кто докажет, чего я тебе пел, мы же тут вдвоем, верно?»

Я ошарашенно молчал. А потом снова принялся за дело.

При ежедневных встречах он или хмурил брови, или весело ухмылялся.

С моим ровесником Мишей Мершиным мы, как тогда говорили, покорешевались. Он недавно приехал из Москвы и устроился к нам матросом. Мне нравились его надежность, деликатность, улыбчивость, готовность при любых обстоятельствах прийти на помощь. А бросил он столицу и школу… из-за любви. Так случилось, что он всей душой полюбил свою учительницу. Чувство оказалось взаимным. Их резко осудили и педагоги, и родители. Об этой драматичной истории он мне как-то поведал взволнованно и со слезами на глазах. Помню, что звали ее Клава Нудьга. Он часто писал ей письма и очень скучал. Иногда я с ним или с Валей Ларионовым гулял по городу, как когда-то со Стасиком Федониным. Мы с интересом осматривали первые станции ленинградского метро. Всего десять лет прошло после войны, а уже появилась такая подземная красотища!

Первого сентября 1955 года пришел в школу уверенным, что непременно – кровь из носу! – окончу десятый класс. Как и раньше, моим соседом по парте был Костя Герасимец. К месту и не к месту он не забывал с гордостью утверждать, что в нем течет польская кровь. В доказательство даже подарил мне свою фотокарточку с надписью на непонятном языке. Парень он был добродушный, хорошо учился. Однажды я был у него в гостях. Жил он с мамой на Разъезжей улице.

В середине октября в Ленинград с визитом вежливости прибыл английский авианосец «Триумф». Размеры этого монстра впечатляли. Ни до, ни после я не видывал ничего подобного. Мы вместе с другими мощными буксирами осторожно и медленно провели его знакомым маршрутом, поставили на бочки посреди Невы, ниже моста Лейтенанта Шмидта. Задача РБ 122 была точно такой же, как и год назад, когда на этом месте стоял шведский крейсер. Стоянка нашего буксира была напротив авианосца – у дебаркадера, на стороне Васильевского острова. У меня сохранилась фотография, сделанная кем-то с моста. На ней внушительный «Триумф», а справа, у берега – РБ 122. Спокойная Нева, мирная, тихая картинка, которую, казалось, ничто не может нарушить.

…Вечером зловеще завыл ветер с залива, низкие тучи, словно грязный брезент, заволокли еще недавно светлое небо, нагонная волна препятствует свободному течению Невы, она на глазах необыкновенно быстро разбухает. Вот уже затоплены спуски к воде, гранитная набережная становится ниже и ниже. Вместе с дебаркадером мы уже возвышаемся над берегом. Люди быстро бегут от берега, Нева уже выплеснулась на набережную, захлестнула трамвайные пути.

За всем этим я наблюдал с левого крыла капитанского мостика. Капитан только что поднялся по трапу и тревожно окликнул меня. Я оглянулся и обомлел: совсем недалеко увидел огромнейший корпус авианосца. Сильным ветром его сорвало с бочек и медленно понесло к берегу, прямо на нас. Эта махина могла раздавить буксир, как скорлупку. И в эти короткие минуты свое веское слово сказал старший механик Коровяченко. Для запуска вспомогательного и двух главных двигателей необходимо время, а его-то как раз в запасе не было. Медленно, с натугой шли минуты, неуклонно надвигался «Триумф», вот он уже нависает над нами, выступом борта ломает, как спичку, нашу мачту. И – слава стармеху! – двигатели взревели, левым даем полный вперед, штурвал – до упора вправо, и мы умудряемся выскользнуть из смертельной ловушки. Кроме сломанной мачты, оказалось здорово помятым правое крыло мостика и на нем вдребезги разбит прожектор. За нами всей своей массой авианосец навалился на дебаркадер.

Развернулись перед самым мостом, маневрируя, со второго раза аккуратненько подошли кормой к англичанину и, приплясывая на волне, долго заводили буксирный трос. На полную мощь заработали двигатели, и… наш солидного диаметра трос лопнул, издав короткий, противный звук. Повторили маневр, но все окончилось с тем же результатом: не выдержал и запасной буксирный трос.

Нам что-то кричали с авианосца и размахивали своим тросом. Мы снова подошли к ним, приняли их трос. Он оказался настолько толстым, что пришлось немало повозиться, чтобы завести его в гак – специальный крюк буксирного устройства. Вот этот трос выдержал нагрузку. Мы с неимоверным трудом медленно принялись оттаскивать авианосец от берега. Подошли еще буксиры, и соединенными усилиями «Триумф» удалось поставить на его место посредине Невы.

Ранним утром мы швартовались к причалу у набережной Красного флота. Вид у буксира был воинственный, как после боевого сражения. Мы сделали все, что могли, отбуксировали авианосец и чудом сохранили родной РБ 122.

По прошествии многих лет бессменный редактор «Седьмой тетради» журнала «Нева» Анатолий Петров с журналистским блеском написал о том наводнении. За нашей работой он с приятелями наблюдал с моста Лейтенанта Шмидта. («Нева», 1999, № 4).

Навигация завершилась благополучно. Однажды вечером на стоянке капитан пригласил меня в свою каюту. Был Илья Семенович в хорошем расположении духа, расспрашивал об учебе, что я думаю делать после окончания школы. Помня наш предыдущий разговор на эту тему, отвечал уклончиво, что еще не определился, время покажет.

Неожиданно капитан спросил:

«Красные штаны о тебе интересовался у нашего начальства. Уж не родственник ли он тебе?»

«Какие красные штаны?» – в полном недоумении спросил я.

«Обыкновенные генеральские штаны – с красными лампасами, – улыбнулся Илья Семенович. – Уж не в родстве ли ты с ним состоишь?»

Я сообразил, что владелец «красных штанов» – Федор Алексеевич Остапенко и в тон капитану дипломатично ответил:

«Он точно такой же мне родственник, как и Вы, только с Вами я вот уже почти три года каждый день общаюсь».

«Ладно, иди себе… А я дал о тебе хороший отзыв», – на прощанье сказал капитан.

Все острее стал ощущать, что мое зрение ухудшается. Выручал приобретенный опыт, район плавания досконально изучен, я хорошо усвоил, где располагались буи, створы, вехи. Вот только в ночные ходовые вахты было сложнее. Приходилось особенно напрягаться, всматриваясь вдаль, чтобы не прозевать появление ходовых огней встречных кораблей, проблесковых буев, маяков. Хорошо, что левый глаз работал и за себя, и за правый. Зато при чтении он бастовал, перекладывая обязанности на правый глаз. Идти в поликлинику к офтальмологу мне и в голову не приходило. А если бы и пошел, от него узнал бы то, что и сам хорошо знал. Оставалось пережить зиму, постараться окончить школу и поступить в университет.

Мысленно я был уже готов проститься со ставшим моим домом РБ 122. Но произошло это несколько раньше, чем ожидал.

В середине мая 1956 года я простудился и несколько дней отлеживался у Шуваловых. Выздоровев, приехал на набережную Красного флота, но там не обнаружил своего РБ 122. На дебаркадере диспетчер сказал, чтобы я явился в район яхтенного клуба в устье Малой Невки, где определена временная стоянка буксира. По приказу командования он передан в распоряжение спортивного комитета: в эти дни проходит парусная регата, и РБ 122 с застекленной на все четыре стороны рулевой рубкой идеально подходит для спортивных судей.

Вот это сюрприз! Яхты соревнуются, судьи судят, а команда, отдыхает целыми днями. Недурно! Такая курортная жизнь мне на руку: буду продолжать усиленно готовиться к экзаменам.

Утром заступил на вахту. Вскоре на борт прибыла группа судей, и мы взяли курс на Финский залив. Справа проплывал величественный стадион имени Кирова.

В этих местах наш буксир ни разу не был. Дежуривший второй помощник капитана Семен Лукич мне полностью доверился и по каким-то своим делам спустился с мостика.

Ярко светило солнце, играло ослепительными зайчиками на водной глади, мешало глазам сориентироваться. Вешку ограждения фарватера я не разглядел, оставил ее справа по борту. На полном ходу буксир взлетел на намытую рекой песчаную косу. Судьи от неожиданности не смогли удержаться на ногах. Прибежал на мостик перепуганный Семен Лукич. Дали задний ход, но буксир даже не пошевелился: сели мы капитально. Хорошо, что под нами была песчаная коса и корпус не получил пробоины.

Мимо проходил небольшой буксирчик. Мы его позвали на помощь, но, как он ни старался, сдернуть нас с мели не сумел.

Случилось то, что когда-то должно было случиться: дало себя знать мое зрение. Жаль, что подвел под монастырь хорошего человека – помощника капитана. Он был уверен, что виною всему просто-напросто моя невнимательность. Я, само собой, получу по заслугам. А вот его ждут крупные неприятности.

Вечером прибыл мощный буксир, вытащил нас на фарватер, и мы своим ходом пришли на свое законное место у набережной Красного флота.

Эту ночь от пережитых волнений почти не спал. Ранним утром вышел на берег и побрел куда глаза глядят. Очнулся на Московском проспекте, недалеко от Фрунзенского универмага. Мимо с шипением прошли поливальные машины, прохожих становилось все больше и больше. Вот уже принялись за дело расклейщики газет. Я подошел к стенду, и мой взгляд остановился на короткой спортивной информации. Репортер сообщал, что очередной день Балтийской парусной регаты начался весьма необычно: судейский корабль… сел на мель.

…Оправдываться перед начальством я и не думал. Да и как оправдаешься, если кругом виноват! Лишь твердо заявил: указание второго помощника капитана оставить злополучную вешку слева не расслышал из-за того, что в рубке было много народу. А был ли Семен Лукич на мостике во время аварии, никто даже не спросил.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.