Грозовая весна
Грозовая весна
Никогда еще с начала обороны я не видел Севастополя таким, как в тот день, когда, распрощавшись наконец с госпиталем, ехал на машине к нашему КП.
Город заливало весеннее солнце. Ослепительно искрилась просвечивающая между зданиями голубизна бухт.
А улицы казались прибранными, словно перед праздником: чисто выметена мостовая, побелены стволы деревьев, свежей краской блестят скамейки в скверах.
Обгоняя шагающих по тротуарам пешеходов, весело позванивали аккуратные маленькие трамвайчики. Мелькнула афиша кинотеатра. На бульваре женщины высаживали цветы. Около них, на дорожке, посыпанной ярким желтым песком, играли дети…
Если бы не фанерные щиты, которые маскировали поврежденные фасады домов и закрывали выбитые окна, если бы не доносящиеся время от времени раскаты орудийных выстрелов, то на этих опрятных, спокойных на вид улицах, пожалуй, можно было забыть, что фронт рядом, а город уже пять месяцев в осаде. Какие же, думалось мне, понадобились усилия, чтобы при непрекращающихся бомбежках, под артиллерийским обстрелом навести вот такой, прямо-таки сверкающий порядок! И какое желание его поддерживать! Впечатлениями об увиденном по пути из госпиталя я смог сразу же поделиться с военкомом штарма Глотовым. Улыбающийся Яков Харлампиевич встретил меня у калитки домика в Крепостном переулке, где я, как обещал командарму, должен был немного пожить, не впрягаясь в работу. — Да, Севастополь, несмотря ни на что, все хорошеет, — подтвердил Глотов, когда мы уселись в моей комнате на том самом диване, с которого в январе Соколовский увез меня на операционный стол. — Не удивительно, что и вы поразились с непривычки. А в войсках командиры говорят: "Отпустишь бойца в город на три-четыре часа, и он живет этим месяц!" Что бы ни услышал красноармеец от товарищей, от шефов, разве рассчитывает он увидеть в десяти километрах от передовой чистенькие людные улицы, обычную городскую жизнь? В парикмахерской его без очереди в кресло усадят, настоящим одеколоном освежат. Хочешь сфотографироваться на память — пожалуйста в фотоателье. Можно даже, как до войны, сапоги почистить у чистильщика. Уже появились эти усатые стариканы в тихих уголках. И таблички повесили: "Фронтовикам — бесплатно". Да мало ли еще нового! Давно "Панораму" для публики открыли. На улице Карла Маркса с самого утра работает подземный кинотеатр. Хотели открыть и обыкновенный, на поверхности, да в него, едва успели отремонтировать, опять бомба попала, хорошо, что в пустой… А в помещении Картинной галереи теперь Музей второй Севастопольской обороны — история не отстает от жизни. Из частей по возможности организуют туда экскурсии.
То, что рассказывал Глотов, было интересно и, конечно, радовало. Но весенние севастопольские улицы с побеленными деревьями и вскопанными клумбами, еще стоявшие у меня перед глазами, вызывали и щемящее чувство тревоги. Ведь все это — пока что на пятачке, обстреливаемом вражеской артиллерией…
— Яков Харлампиевич, а сколько сейчас в городе гражданского населения? спросил я.
— Как говорил недавно предгорисполкома Ефремов, на март выдано шестьдесят две тысячи продовольственных карточек. В том числе около шестнадцати тысяч детских… Эвакуация что-то застопорилась, никто не хочет уезжать. Иные даже ухитрились вернуться. А между тем на днях пришлось, одновременно с сокращением пайка гарнизону, урезать хлебную норму для всех граждан. Запасы ведь не ахти какие, а с подвозом стало трудно. Моряки вам расскажут, какая там у них на море обстановка.
Я не ожидал, что в Севастополе еще столько детей — больше четверти всего населения. Понять, конечно, можно: оставались матери — остались и дети. И все-таки для осажденного города многовато…
— А как школы? Их не поторопились перевести наверх?
— Нет, — успокоил Глотов. — Из убежищ выбрались только разные учреждения. Все школы оставлены, пока не отодвинется фронт, под землей. Как и спецкомбинаты.
Вскоре мне довелось увидеться с городскими руководителями — Б. А. Борисовым и В. П. Ефремовым и узнать о севастопольской жизни больше. За последние месяцы, говорили они, люди успокоились: знают, что фронт держится прочно. А к бомбежкам и обстрелу притерпелись, научились разумно остерегаться. Хотя, понятно, без жертв в городе не обходится.
Мне рассказали о хозяйственных трудностях, нараставших из-за долгого отрыва от Большой земли.
Иссякли запасы угля… Электростанцию заблаговременно перевели на жидкое топливо. Его доставляет танкер "Москва". А некоторые предприятия, в том числе хлебозавод, чуть было не остановились. Пока выручает угольная пыль, накопившаяся за годы у железнодорожного депо, на Морзаводе, на складах. Два старых мастера попробовали засыпать ею котел для варки асфальта, добавили туда песку, глины, поколдовали над этой смесью — и получилось тесто, из которого можно прессовать горючие брикеты. Рецепт передали нескольким предприятиям, и они теперь сами изготовляют "севастопольский антрацит".
По всему городу приходится искать подходящее сырье для спецкомбината № 1, где делают оружие. Используются и обломки разбомбленного на Северной стороне ангара, и старые консервные банки. Специальную калиброванную проволоку для деталей гранат удалось заменить стальным морским тросом, расщепленным на нити и термически обработанным. Трудно со взрывчаткой. Но при всех нехватках мартовская продукция комбината составит 65 тысяч гранат, тысяч 70 мин, свыше полутора сот минометов.
— Когда поедете в сторону Балаклавы, — перешел Василий Петрович Ефремов на другое, — обратите внимание на полевые работы. Совхозы наводят весенний порядок на виноградниках. Начнется минометный обстрел — люди пережидают, отлеживаются в канавах… Ну а огороды женщины копают везде, где только найдут землю помягче. Брошен лозунг: "Каждому двору — огородную гряду!" Овощными семенами обеспечили краснодарцы — прислали в подарок.
В госпитале меня уже угощали редиской, выращенной в парниках совхоза имени Софьи Перовской, вблизи линии фронта. А теперь севастопольцы, оказывается, собирались порадовать свежей зеленью не только раненых, но и бойцов на передовой.
Среди последних решений городского комитета обороны, с которыми меня познакомили, было и такое: продлить на месяц занятия в школах ввиду вынужденных перерывов во время двух штурмов города. Решение естественное: учебные планы надо выполнять. Но после этого естественным казалось уже и то, что в осажденном, обстреливаемом городе подметают улицы, высаживают на бульварах цветы. Севастополь держал марку в большом и малом. Впрочем, можно ли считать малым самое обыденное, будничное, если оно поднимает у людей дух, поддерживает решимость выстоять?
Когда разговор шел о весеннем благоустройстве города, Борис Алексеевич Борисов, помню, усмехнулся:
— Все-таки обнаружилась в этом хорошем деле своя обратная сторона: убедить кого-нибудь эвакуироваться — стало совсем трудно! — И закончил уже без улыбки: — А продолжать эвакуацию матерей с детьми и стариков надо. В постановлении о введении новых продовольственных норм мы записали, что необходимо ее усилить.
Раз приходится повременить с выездами в войска, решил я, познакомлюсь пока с тем, что нового у противника.
Я попросил зайти ко мне начальника разведотдела штарма Потапова, которого, кстати, очень давно не видел.
Василий Степанович получил за это время звание подполковника. Очень худой всегда, сколько я его знал, он осунулся еще больше — забот, конечно, хватало. Развернув свою карту, Потапов помедлил, соображая, должно быть, с чего начать.
— Считайте, что мне сейчас неизвестно ничего, — посоветовал я, — иначе пропустим что-нибудь существенное. И начальник разведки начал "от печки":
— Под Севастополем действуют 22, 24, 50, 72-я пехотные дивизии немцев, 1-я горнострелковая бригада румын…
Все это были старые знакомые. Значит, отмечал я про себя, из группировки, штурмовавшей нас в декабре, все-таки выпали 132-я и 170-я немецкие дивизии. Но с выводами я поспешил…
— Двадцать второго марта, — продолжал Потапов, — наши разведчики добыли документы, подтверждающие сведения о том, что перед фронтом второго сектора обороны, в районе Итальянского кладбища, появился один полк 170-й немецкой дивизии…
Вот оно как… 170-я пехотная возвращается на тот же участок, где вводилась в бой в декабре! И, разумеется, доукомплектованная: тогда мы здорово ее потрепали.
Имелись также данные о том, что противник накапливает резервы в своих тылах. Отмечалось, хотя это нуждалось еще в подтверждении, появление новых частей дальнобойной артиллерии. Во второй половине марта усилился по сравнению с первой обстрел непосредственно города: в среднем за сутки около тридцати снарядов вместо двадцати. На ближайших аэродромах — в Сарабузе, Симферополе, Саках — наблюдалось больше фашистских бомбардировщиков и истребителей.
— Какие выводы делает разведотдел о намерениях противника? — спросил я.
— Считаем, что противник начал подготовку к весеннему наступлению на Севастополь.
— А на Керченском полуострове?
— Там, насколько мне известно, готовится наше наступление, — уклончиво ответил Потапов.
"Готовиться-то, очевидно, готовится, — думалось мне, — да очень уж долго. Если сейчас дело в грунте, в дорогах, то они ведь подсыхают и для немцев".
Когда меня навестил командарм, я высказал эти свои опасения ему. И сразу почувствовал, что коснулся больного места.
— Ох уж это керченское сидение! — с горечью произнес Иван Ефимович и возбужденно заходил по комнате. — Нам приказано оборонять Севастополь, прочно оборонять, и мы это делаем. А им было приказано наступать!.. На армейской конференции снайперов, которую мы тут без вас проводили, адмирал Октябрьский объявил во всеуслышание: "Освобождение Крыма возложено на войска Крымского фронта, действующие на керченском направлении". Да и так каждому понятно, для чего они там высаживались, накапливали силы. Где ни заговоришь с людьми по душам — первый вопрос: "Не скажете, товарищ командующий, почему наши на Керченском полуострове остановились?" Вот поедете в войска — и вас спросят!
От севастопольского плацдарма до Ак-Монайских позиций- каких-нибудь 160–170 километров, а порой возникало ощущение, будто Крымский фронт где-то очень далеко. С ним нельзя было связаться ни по телефону, ни по прямому телеграфному проводу. Штаб фронта не имел в Севастополе своих представителей. И если обстановку на востоке Крыма мы плохо знали в январе, то такое же положение я застал и на исходе марта.
Но через день или два после того как я вышел из госпиталя, прибыл из Керчи через Новороссийск дивизионный комиссар Иван Филиппович Чухнов. Еще десять дней назад он находился на Ленинградском фронте. Оттуда был вызван в Керчь к Л. 3. Мехлису и получил назначение в Приморскую армию первым членом Военного совета, которого у нас после Одессы не было.
Пробыв под Керчью недолго, Чухнов тем не менее вынес впечатление, что войск и техники там много и подготовка к наступлению идет. Мехлис на прощание обещал ему вместе встретить Первое мая в Симферополе…
Напутствуя нового члена Военного совета нашей армии, Л. 3. Мехлис и командующий фронтом Д. Т. Козлов подтвердили прежние задачи приморцев: стойко оборонять Севастополь, сковывать силы противника, не давая уводить их к Керчи, и в то же время быть готовыми к наступлению. Если же враг начнет отходить преследовать его. Они почему-то беспокоились, как бы мы этот момент не упустили… Командующий фронтом передал устное указание: держать дивизию, а лучше — две, в резерве для будущих наступательных действий.
— А как ведут себя на керченском направлении немцы? — спросил я Чухнова.
— На фронте сейчас ничего особенного, кажется, не происходит, — сказал он. — А на город изо дня в день сильные налеты. Я сам, едва прилетев, попал под бомбежку. В Севастополе в этом смысле как будто потише…
Иван Филиппович рассказал немного про Москву, где останавливался проездом: улицы столицы в снегу, в учреждениях и гостинице холодно, бывают воздушные тревоги, но разрушений совсем незаметно, в городе кипит жизнь, народ бодрый, подвижный — это ему особенно бросилось в глаза после Ленинграда. Он и о Севастополе говорил: "У вас тоже блокада, и Большая земля дальше, да люди-то, сразу видно, не голодные!"
Что пережил за ту зиму Ленинград, на юге еще не вполне представляли. А в Севастополе и после недавнего сокращения норм рабочие получали по шестьсот граммов хлеба, служащие — по четыреста.
Дивизионный комиссар Чухнов мне понравился: спокойный, вдумчивый, держится просто. Как и наш Кузнецов, он могучего сложения, хотя и ниже ростом. А характером более живой. И в отличие от Кузнецова, остававшегося по натуре и привычкам человеком глубоко штатским, — кадровый военный. До того как стал политработником, окончил Военно-химическую академию. (В конце войны генерал И. Ф. Чухнов, вернувшись к прежней своей специальности, возглавлял Главное военно-химическое управление Красной Армии.)
В такой должности, на какую его назначили к нам, Иван Филиппович уже бывал. Скоро нового члена Военного совета узнали во всех боевых частях. А бригадный комиссар Кузнецов смог всецело сосредоточиться на более близком ему тыловом хозяйстве.
Каждый день у меня бывали, чтобы что-то обсудить, чем-нибудь поделиться, Рыжи, Ковтун, Глотов. Командарм, выслушав на КП вернувшихся из частей направленцев — Безгинова, Шевцова, Харлашкина (все три боевых капитана стали майорами), отсылал их повторить доклады мне. А они умели подмечать такие детали обстановки, что я будто своими глазами видел пока не доступный мне передний край.
И казалось, прибывает сил от одного того, что снова вижу своих сослуживцев в полевом снаряжении, а не в больничных халатах, в которые им приходилось облачаться, навещая меня в госпитале.
Форма, как всегда, особенно ладно, красиво сидела на статном Харлашкине. Но лицо этого бесшабашного храбреца уже не озарялось белозубой улыбкой. Меня предупредили, что у Константина Ивановича большое горе: в тылу, в эвакуации, погибла жена…
В город, где это случилось, командировали сержанта из выздоравливающих раненых с письмом к местным властям. Генерал Петров просил их позаботиться о детях командира-севастопольца. Отпустить сейчас в далекую Среднюю Азию самого Харлашкина командарм не мог. Константин Иванович понимал это. Он оставался подтянутым, собранным, делал все, как прежде. Только угасла его улыбка, никто больше не слышал его шуток.
* * *
Штаб армии готовил перегруппировку войск в целях обеспечения более устойчивой обороны и для создания резервов.
Боевой приказ о перегруппировке, датированный 30 марта, был подписан и мною. На этом настоял Иван Ефимович Петров, хотя я, собственно, еще лишь знакомился, да и то пока заочно, с состоянием фронта, с происшедшими там переменами. Но в этот день уже побывал на армейском КП, не без труда спустившись в подземный каземат. Очутиться снова в своей тесной "каюте", окунуться в привычную атмосферу напряженно работающего штаба было великой радостью.
Приказ имел значение не только организационное. Он ориентировал командиров на то, что оборона Севастополя — базы Черноморского флота остается главной задачей Приморской армии. Командиры предупреждались, что противник, блокирующий город, усиливает и пополняет свои части и возможен переход его в наступление.
"Я решил, — говорилось затем в приказе командарма, — оборонять подступы к Севастополю на занимаемых позициях". И это означало: сейчас надо думать не о расширении плацдарма, не о выходе на Качу, а прежде всего о том, как сделать неприступными для врага те рубежи, на которых приморцы фактически стоят.
Исходя из главной задачи армии, определялось и основное назначение создаваемого резерва: парировать возможные удары противника, быть в готовности к нанесению контрударов. В армейский резерв выводилась вся 345-я дивизия Н. О. Гузя и еще восемь стрелковых батальонов из других соединений, причем из лучших.
Поскольку производить значительные перегруппировки до июньских боев уже не приходилось, расскажу, как были к началу апреля расставлены по фронту обороны наши войска.
На правом фланге, в первом секторе, который по-прежнему возглавлял генерал-майор П. Г. Новиков, кроме его 109-й дивизии находилась 388-я под командованием С. Ф. Монахова. Укрепленная командными кадрами, она проходила в эти месяцы боевую подготовку во втором эшелоне и теперь могла быть выдвинута на передний край. Это позволяло высвободить для резерва значительную часть дивизии Новикова.
Во втором секторе, где в декабрьские дни показали отменную стойкость дивизия И, А. Ласкина и бригада Е. И. Жидилова, состав войск порядком обновился. Сюда, как уже говорилось, была поставлена 386-я стрелковая дивизия — последняя прибывшая с Кавказа, и ее командир полковник Н. Ф. Скутельник стал комендантом сектора. Здесь же занимала теперь оборону 8-я бригада морской пехоты. Но не та, что действовала на северном направлении (ту, понесшую невосполнимо большие потери, командованию СОР пришлось в январе расформировать), а совершенно новая, унаследовавшая от прежней лишь наименование. Она возникла на основе 1-го Севастопольского полка П. Ф. Горпищенко, которого и назначили комбригом. 7-я бригада Жидилова была на старом своем участке, включавшем гору Госфорта с Итальянским кладбищем, и сам Евгений Иванович, раненный в декабре, давно вернулся в строй.
Силы третьего сектора состояли из Чапаевской дивизии с приданными ей двумя морскими полками и 79-й бригады А. С. Потапова (она именовалась уже курсантской). Комендантом там оставался комдив Чапаевской генерал-майор Т. К. Коломиец.
А в левофланговом четвертом, возглавляемом полковником А. Г. Капитохиным, держали оборону 95-я и 172-я дивизии. До декабрьских боев этот сектор имел наибольшую из всех линию фронта — 18 километров, а сейчас всего около 8.
Ряд наших полков получил в начале 1942 года новые номера. Сводный полк НКВД, или пограничный, как мы его обычно называли, стал 456-м стрелковым, 1330-й стрелковый, бывший осиповский — 381-м, 52-й артполк А. П. Бабушкина 404-м, а 52-й И. И. Хаханова — 101-м.
Общий перечень соединений и частей выглядел внушительно: семь дивизий, три бригады да еще отдельные полки… Мы, однако, предпочли бы иметь их числом поменьше, но укомплектованными ближе к штатным нормам. Еще будучи в госпитале, я знал, что командарм Петров предлагал расформировать две из имевшихся стрелковых дивизий, чтобы за их счет пополнить остальные. Но этого нам не разрешили. Пришел лишь приказ о расформировании 40-й кавдивизии, которая фактически перестала существовать как соединение уже давно. Все настоящие конники из ее состава (вместе с выздоравливающими ранеными — несколько сот человек) подлежали отправке на Большую землю: их решили вернуть в действующую кавалерию.
К апрелю некомплект не уменьшился, так как зимние наступательные бои обошлись недешево, а маршевое пополнение в марте почти не поступало. Требовалось постоянно помнить, что такая-то дивизия состоит из семи батальонов, такая-то из шести. В оперативном отделе уже привыкли вести общий счет нашим силам по батальонам. Так было удобнее и точное.
Штаб артиллерии вносил тем временем необходимые коррективы в распределение огневых средств.
За зиму артиллерии у нас прибавилось, и она основательно обновилась. В последнем была большая нужда: материальная часть, переработавшая все нормы, износилась настолько, что в декабре на нескольких орудиях, сделавших по 10–12 тысяч выстрелов, разорвало стволы.
В январе в Севастополь было доставлено тридцать два новых полевых орудия разных калибров, в феврале — пятьдесят, а в марте еще больше. К весне Приморская армия пополнилась двумя отдельными противотанковыми полками РГК. Мы имели теперь пять армейских артполков (правда, почти все неполного состава) и восемь дивизионных. Если считать появившиеся у нас тяжелые минометы -107- и 120-миллиметровые, то число стволов на километр фронта по сравнению с началом обороны увеличилось более чем вдвое.
А 50-миллиметровые ротные минометы постепенно заменялись 82-миллиметровыми (в основном — севастопольского производства). 50-миллиметровый миномет, казавшийся в мирное время неплохим оружием, на войне себя не оправдал: мала дальнобойность, не та ударная сила. Иное дело 82-миллиметровый: оставаясь компактным, легко переносимый с места на место, он уверенно поражает цели за три с лишним километра. Если таких минометов в части много, они могут в известной мере восполнить некомплект полковых и батальонных пушек.
Я не сказал еще о "главном калибре" севастопольской артиллерии — береговых батареях. В последние, относительно спокойные месяцы только часть их открывала огонь, да и то довольно редко. На остальных передышка была использована для восстановления их полной боевой мощи. С этим обстоятельно познакомил меня начальник штаба береговой обороны полковник Кабалюк.
— Как вам известно, — напомнил он, — самые мощные батареи — Тридцатая и Тридцать пятая — в декабре расстреляли свои орудия до такой степени, что фактически вышли из строя. Вдобавок на Тридцать пятой произошел злополучный взрыв в башне… В общем, помимо прочих работ требовалось заменить в четырех башнях все восемь стволов. Дело нешуточное: каждый ствол весит пятьдесят две тонны! По техническим нормам на замену стволов одной батареи полагается шестьдесят суток. И это при условии, если используется специальный кран. А какой там кран, если от Тридцатой полтора километра до переднего края и все надо делать так, чтобы враг ничего не заметил!.. Когда Военный совет отпустил нам на работы тридцать суток, насчет реальности этого срока возникали, признаться, серьезные сомнения. Однако вместо тридцати справились за шестнадцать — и без крана. Если бы услышал что-либо подобное в мирное время, просто не поверил бы…
Я представлял гряду высот перед устьем Бельбека с врезавшимися в нее громадами орудийных башен, вспоминал лозунг "Смерть Гитлеру!", выложенный из камней по склону, когда сюда почти вплотную подступил враг. От батареи тогда гитлеровцев оттеснили, но ненамного. Ее позиция оставалась под минометным обстрелом. И в таких условиях незаметно снять, пользуясь только домкратами и талями, тяжеленные стволы и установить новые, которые еще надо было так же скрытно туда подвезти!..
Оригинальный проект работ, составленный военинженером 1 ранга А. А. Алексеевым из артотдела флотского тыла, обсуждался под руководством генерала П. А. Моргунова на самой батарее. Ее личный состав помог усовершенствовать этот проект. А самые существенные предложения, позволившие обойтись без съемки броневых крышек башен и выиграть много времени, внес старый мастер с портового ремонтного завода Семен Иванович Прокуда. Его бригада и производила вместе с батарейцами замену орудийных стволов.
— Работали по двадцать часов в сутки, — рассказывал Кабалюк, — но снаружи, на поверхности, конечно, только ночью, в самые темные часы. Совсем впотьмах было бы трудно, да немцы, не догадываясь о том, сами малость подсвечивали, они же всю ночь жгут ракеты над своим передним краем. Ну а шумы заглушало море, январь — месяц штормов.
Только раз за время этих работ, в ту ночь, когда меняли последний четвертый — ствол, враг что-то заподозрил и открыл по позиции Тридцатой минометный, а затем и артиллерийский огонь. Загорелась маскировочная сетка, были потери в людях. Но наши батареи, державшиеся начеку, подавили неприятельские, и работа продолжалась. А что именно делалось у орудийных башен, немцы, кажется, так и не поняли.
— Теперь Тридцатая стоит с новенькими стволами в полной боевой готовности, — закончил Кабалюк. — Командир ее, капитан Александер, только что произведен в майоры. Все отличившиеся на работах награждены. Мастер Прокуда — орденом Ленина. Но в действие батарею пока не вводили. Пусть фашисты подольше думают, что в декабре они ее доконали!
Как подтвердили впоследствии трофейные документы, противник действительно приписывал молчание "форта Максим Горький" результатам своих бомбежек и обстрелов во время декабрьского штурма. Когда же из-за устья Бельбека опять ударили двенадцатидюймовые орудия, немцы доносили начальству, что тяжелая батарея в этом районе "по-видимому, установлена русскими заново".
Стволы или лейнера заменяли и на ряде батарей меньшего калибра. Те корабельные орудия, которые сперва для быстроты ставили — на Малаховом кургане и в других местах — на временные деревянные основания, закрепили на бетоне, чем повышалась точность их стрельбы. По завершении ремонтно-восстановительных работ, близившихся уже к концу, береговая артиллерия Севастополя должна была иметь 51 действующее стационарное орудие.
На фронте вот уже полмесяца было тихо (отвлекающие наступательные бои в интересах Крымского фронта в последний раз велись на левом фланге СОР 15–17 марта). Перечень событий в утренней или вечерней оперативной сводке укладывался в несколько строк: артобстрел таких-то участков обороны, столько-то снарядов выпущено по городу, нами подавлены батареи противника там-то и там-то…
К этому прибавлялась обязательная теперь строка, которой раньше в оперсводках не было, — о том, сколько неприятельских солдат и офицеров истреблено нашими снайперами.
Два-три месяца назад настоящих снайперов в Приморской армии насчитывались единицы. Но за последнее время этих "стахановцев фронта" — так называли их в армейской газете — значительно прибавилось. В конце марта — начало апреля они выводили из строя за день 30–40 гитлеровцев, в отдельные дни — свыше 50.
Мне принесли интересный отчет о конференции снайперов, которую провел Военный совет. В ней участвовало около двухсот пятидесяти бойцов и младших командиров, овладевших искусством сверхметкого выстрела, как правило, по собственной инициативе. В списке делегатов встречались уже известные в армии имена: старший сержант Людмила Павличенко из Чапаевской дивизии, сержант-пограничник Иван Лёвкин и старшина Ной Адамия из морской пехоты. Но большинство лить недавно открыли свой боевой счет.
Конференцию задумали не только для обмена опытом, хотя и это было важно. На нее пригласили командиров, комиссаров, начальников штабов дивизий, бригад, многих полков. Надо было привлечь внимание к движению снайперов во всех частях, покончить с кустарничеством в использовании этой серьезной боевой силы.
Снайперов у нас должно стать больше, сказал в своем выступлении командарм Петров, но даже те, которые уже есть, могли бы при надлежащей организации их боевой работы ежедневно истреблять до батальона гитлеровцев. А восполнять под Севастополем такие потери оказалось бы для противника весьма затруднительным…
Итогам конференции был посвящен специальный приказ по армии. Он требовал завести в штабах частей персональный учет снайперов, обеспечить их пребывание на огневых позициях с рассвета до темноты и отдых ночью, освободив от нарядов, караулов и других обязанностей. В дивизиях, бригадах и полках вводились инструкторы по снайперскому делу. Им ставилась на ближайшее время задача подготовить не менее шести снайперов в каждой роте. Учреждался диплом снайпера-истребителя, вручаемый от имени Военного совета.
Эти меры (принять их нам, наверное, следовало бы еще раньше) стали давать ощутимые результаты. Несколько недель спустя, в мае, были уже не редкостью дни, когда меткие одиночные выстрелы выкашивали если не батальон, то, во всяком случае, роту фашистов. И это несмотря на то, что далеко не каждый снайпер имел оружие с оптическим прицелом.
Снайперы держали врага в постоянном напряжении. Командиры частей отмечали, что немцы не решаются даже ползать в светлое время там, где не так давно расхаживали во весь рост. Настойчиво велась охота за неприятельскими наблюдателями, корректировщиками.
Замаскированные позиции снайперов обычно располагались впереди окопов, в ничейной полосе. Не трудно представить, сколько требовалось выдержки, чтобы пролежать там, не выдав себя лишним движением, пятнадцать — семнадцать часов и не пропустить той секунды, может быть, единственной за день, когда в секторе обстрела появится цель. Иногда снайпер возвращался вечером, не сделав ни одного выстрела, а уставал так, что не хватало сил дойти до своей землянки, и он засыпал в первой попавшейся. Выходных дней не имел никто, однако снайперов стали раз в неделю отпускать в город, и это окупалось сторицей.
Под Севастополем действовали и немецкие снайперы — не очень много, но зато прошедшие длительную подготовку в специальных школах. Борьба с ними была, пожалуй, самым серьезным испытанием для наших, доморощенных. Снайперские дуэли, сопровождавшиеся бесчисленными хитростями и уловками с обеих сторон, иногда продолжались по нескольку дней. И конечно, мы несли в этой борьбе потери. Но все же чаще дело кончалось тем, что наш стрелок уничтожал вражеского.
Я останавливаюсь на этом так подробно потому, что снайперы были героями тех дней и недель затишья, когда на севастопольских рубежах не происходило крупных событий. Их общий боевой счет за истекшие сутки и последние цифры личного счета многих из них знали и в войсках, и в городе. Лучших снайперов знали и в лицо — по портретам в газетах и на щитах у Приморского бульвара.
Должен сказать, что снайперское движение дало новый толчок совершенствованию воинского мастерства в широком смысле слова. Сверхметким стрелкам из винтовки стали подражать и артиллеристы, и минометчики; у них развернулась борьба за снайперские расчеты.
Во вторых эшелонах дивизий, в двух-трех километрах от переднего края, продолжалась, пока позволяла обстановка, боевая учеба рот, батальонов, а иногда и целых полков. В одном из прифронтовых оврагов осваивали новый вид военной техники — противотанковое ружье. При отражении декабрьского штурма приморцы еще не имели этого оружия.
Первую партию — 44 штуки — доставили с Кавказа в феврале. Но бронебойщиков подготовили уже значительно больше, рассчитывая скоро получить петеэры еще.
Наши армейские тылы были весьма относительными тылами, вражеский снаряд мог в любую минуту упасть везде. Но к этому привыкли, и все, что обычно делается в тыловом районе армии, стоящей в обороне, когда фронт стабилизировался и удерживается прочно, делалось той весной и у нас.
Поарм проводил смотр красноармейской художественной самодеятельности. Хор из дивизии Ласкина, певцы и танцоры из богдановского полка и других частей выступали и в городе — в клубах, на спецкомбинатах. А по секторам обороны разъезжали армейский ансамбль и прибывшая с Большой земли фронтовая бригада Мосэстрады.
Интерес к москвичам был, конечно, огромный. Заполучить их к себе с концертом, и поскорее, хотели в каждом полку, а заполучив, не знали, как отблагодарить за доставленную радость. Помню, кто-то рассказывал, как в одной из частей бойцы пробрались в заминированную ничейную полосу, чтобы нарвать для артистов подснежников — первых крымских цветов…
Генерал Петров радовался, что есть возможность отметить как следует юбилей Чапаевской дивизии, которой он сам недавно командовал. Ей, одной из старейших в Красной Армии, созданной на заре Советской власти, исполнялось двадцать четыре года.
Немного поколебавшись, командарм разрешил провести кроме праздничного вечера в Инкерманских штольнях военный парад в полосе обороны дивизии, в Мартыновском овраге. Для участия и нем были выделены подразделения от всех полков Чапаевской. Артиллерия сектора и воздушный барраж истребителей обеспечивали прикрытие, но оно не понадобилось: немцы ничего не заметили.
Иван Ефимович с воодушевлением рассказывал:
— Такого парада не принимал с гражданской войны! Враг рядом — каких-нибудь полтора километра. А тут гремит под скалою оркестр, развернуты знамена… Бойцы вышли на торжественный марш чуть ли не из окопов, в касках и ватниках, обвешанные гранатами. И с какой великолепной уверенностью в себе прошли, с какой гордостью! Смотрел на них и думал о неповторимом пути дивизии — Уфа, Уральск, освобождение от белополяков Киева… А сколько испытаний выдержано уже в эту войну! И все это — не просто история, это остается и живет в солдатах, как бы они ни менялись. А ведь есть в дивизии и такие, кто видел живого Чапаева. Перед войной не было, а теперь есть! Про пулеметчика Ямщикова не слышали? Он дрался в Пугачевском полку против Колчака и в тот же полк вернулся добровольцем бить фашистов, воюет вместе с сыном. Интересный человек. Между прочим, тезка Чапаева: тоже Василий Иванович…
Память у Петрова на имена, на лица была завидная. И он любил рассказывать о людях, привлекших чем-то его внимание.
В госпитале до меня доходили все-таки не все армейские новости, и я, оказывается, долго ошибался, мысленно видя в какой-нибудь дивизии или полку тех, кого там уже не было.
Вот уж не думал, что 90-м стрелковым полком не командует больше майор Тимофей Денисович Белюга! Этот железный человек, будучи на моей памяти ранен несколько раз, никогда не давал увезти себя дальше медсанбата, откуда если не в тот же день, так на следующий возвращался в полк. Его привыкли видеть на КП и в батальонах замотанным бинтами, а то и в гипсе, но вывести майора Белюгу из строя, казалось, так же невозможно, как сбить с занимаемого рубежа его полк, крепко державший наш левый приморский фланг.
И все-таки вывели… Пройдя через два штурма, он в спокойный январский день получил такую рану, залечивать которую потребовалось на Большой земле. Полком вместо него командовал незнакомый еще мне майор Г. А. Смышляев.
Новый командир — призванный из запаса комбриг Б. М. Дворкин — был и в соседнем 241-м полку, который все это время оставался для меня полком геройского капитана Дьякончука. К счастью, с Николаем Артемовичем Дьякончуком ничего худого не стряслось. Теперь уже майор, он возглавлял армейские курсы младших лейтенантов. Командарм счел полезным, чтобы школой, где за предельно короткий срок готовились командиры взводов, руководил человек с таким, как у Дьякончука, личным боевым опытом.
Трех недель не дослужил, не дожил до юбилея Чапаевской дивизии один из ее ветеранов — начальник политотдела Николай Алексеевич Бердовский. Он попал под внезапно начавшийся огневой налет, когда вручал у переднего края партийные документы новым коммунистам. Мне рассказали, что сержант, только что принявший из рук Бердовского партбилет, остался невредим. В этом было что-то символическое: на место большевика, до конца выполнившего свой долг, тотчас же стал в строй ленинской партии другой боец за ее великое дело…
Не довелось мне больше увидеть и начальника штаба 79-й бригады майора Морозова, с которым распрощались — думалось, ненадолго — у его блиндажа перед тем, как меня ранило. В феврале в блиндаж, вероятно в тот же самый, попал немецкий снаряд, и Морозова не стало. Начальником штаба к Потапову направили майора В. П. Сахарова. Он был на такой же должности в морской бригаде Вильшанского, а после ее расформирования некоторое время работал в оперативном отделе штарма.
И это были еще далеко не все перемены в старшем командном и штабном звене, о которых я не знал.
Одна новость оказалась радостной неожиданностью. Про-сматривал список начсостава дивизии Ласкина, я вдруг прочел: "Командир 514 сп — подполковник Устинов Иван Филиппович".
С досадой подумал: да это же старый список! Устинов командовал 514-м стрелковым полком в ноябре, привел его в Севастополь через горы одним из первых, но с тяжелыми потерями, в очень малом составе и, чувствуя себя без вины виноватым, стеснялся, помню, называть то, что привел, полком, когда явился с докладом на армейский КП. Через несколько дней его полк, уже пополненный, остановил немцев, рвавшихся к Севастополю вдоль Ялтинского шоссе, контратакой выбивал их из селения Камары. Подполковник Устинов сделался одним из героев отражения первого штурма. А затем — тяжелое ранение и эвакуация на Кавказ, в тыл. Наверно, до сих пор где-то лечится…
Но список не был старым. И значившийся в нем командир полка был не однофамильцем прежнего, а им самим, нашим Устиновым! Вылечившись, он добился в подобных случаях это удавалось немногим — возвращения в Приморскую армию, в осажденный Севастополь. А тут уж полковник Ласкин не успокоился, пока Устинова не назначили в его старый полк — 514-й стрелковый, державший теперь оборону на Бельбеке.
* * *
За перегороженным бонами входом в бухты — он был хорошо виден от нашего КП, — за приземистой башней Константиновского равелина широко расстилалось море. По утрам часто скрытое туманом (весенние туманы, возникающие у берегов Крыма от резкой разницы температур воздуха и воды, были после необычно холодной зимы очень густыми), днем оно сияло нежной голубизной, сливаясь у горизонта с таким же голубым небом.
Но вряд ли кто в Севастополе мог в ту весну просто любоваться солнечными морскими далями, не думая о протянувшемся по ним длинном и зыбком пути к Большой земле.
Вот уже полгода по этому пути сообщались мы с остальной страной. И вопреки опасениям, возникавшим с самого начала, вопреки всем трудностям морская дорога вплоть до последнего времени действовала довольно исправно, потери на ней были, в общем, невелики.
Однако с недавних пор положение на коммуникации Кавказ — Севастополь стало осложняться. Все в осажденном городе — и бойцы, и гражданское население почувствовали это уже по произведенному в конце марта сокращению продовольственного пайка.
Как бывало и раньше, наиболее обстоятельную информацию об обстановке на море я получил, когда повидался с начальником оперативного отдела штаба флота капитаном 2 ранга О. С. Жуковским. Главные изменения, происшедшие в морском секторе, он охарактеризовал примерно так:
— Определив полную зависимость Севастопольской обороны от морских перевозок, противник пытается сорвать снабжение города. Специально для этого сейчас используются, не считая других средств, по меньшей мере сто бомбардировщиков и торпедоносцев…
— С начала войны потоплено уже немало наших транспортов, — говорил Жуковский. — Из них большая часть у Керчи и Феодосии. Сейчас мы располагаем на весь театр шестнадцатью грузовыми судами, не считая санитарных и тех, что стоят в ремонте.
Моряки усиливали, как только могли, охранение транспортов. Возросшая активность врага на море уже привела к увеличению потерь судов. В марте на переходе с Кавказа были потоплены два транспорта. Часть людей удалось спасти, но свыше двух рот маршевого пополнения погибло. Не дошли до нас тридцать орудий, более тысячи тонн снарядов. А потеря любого крупного судна была в сложившихся на Черном море условиях невосполнимой.
Служба конвоирования судов становилась настолько сложной, что вскоре последовал приказ наркома Военно-Морского Флота: каждую проводку транспортов в Севастополь и обратно планировать как самостоятельную операцию. Для рейсов сюда отныне признавались годными лишь достаточно быстроходные суда. Решено было шире использовать для перевозки не только войск, но и грузов боевое ядро флота, в том числе крейсеры.
От Жуковского я узнал также, что к транспортировке с Большой земли боеприпасов и других особо ценных грузов готовится группа подводных лодок. Это было совершенно новым делом, почти не имевшим примеров в морской практике. Грузоподъемность самых крупных подлодок — всего несколько десятков тонн, но пренебрегать не приходилось и этим. Как показало ближайшее будущее, подготовкой столь необычных транспортных средств черноморцы занялись весьма вовремя.
22 апреля мы узнали о существенных, во всяком случае для нас, изменениях в управлении боевыми силами, действующими на юге. Ставка образовала Северо-Кавказское направление, и его главкому — маршалу С. М. Буденному, штаб которого развертывался в Краснодаре, отныне непосредственно подчинялись и Крымский фронт, и Черноморский флот, и Севастопольский оборонительный район. Таким образом, из подчинения Крымскому фронту мы вышли. Оно всегда представлялось чем-то искусственным да и было, в сущности, формальным.
Под Севастополем продолжалось настороженное затишье, нарушаемое лишь огневыми налетами да вылазками разведывательных групп.
Запомнился незначительный сам по себе, но характерный для тех дней факт. Из Новороссийска пришли два корабля, доставившие маршевое пополнение. Уходя обратно, они, как обычно, приняли на борт раненых. И начсанарм Соколовский потом доложил:
— Погружено восемьдесят человек. Раненых, подлежащих эвакуации, больше нет.
Несколько недель спустя уже трудно было представить, что так могло быть…
Мы продолжали укреплять оборонительные рубежи, одновременно готовясь поддержать наступление наших товарищей от Керчи. И все чаще говорили в своем кругу, что если оно еще на какое-то время оттянется, то большие весенние бои в Крыму начнет Манштейн — это чувствовалось по многому.
В конце апреля усилились удары неприятельской артиллерии и авиации. Они нацеливались то на отдельные участки переднего края, то на причалы и другие портовые сооружения, то на наши аэродромы. Правда, потери и повреждения обычно оказывались небольшими, а иногда вообще обходилось без них. Наша тяжелая артиллерия успешно вела контрбатарейную борьбу, севастопольские "ястребки", быстро поднимаясь в воздух, мешали вести прицельную бомбежку "юнкерсам" и "хейнкелям".
Но выпадали и черные дни. 24 апреля, после полудня, вслед за докладом из штаба ПВО о том, что группа "юнкерсов" сбросила бомбы на авиаремонтные мастерские у Круглой бухты, позвонил кто-то с командного пункта ВВС и сдавленным голосом произнес:
— Убит генерал Остряков…
Сколько раз отчитывал вице-адмирал Октябрьский командующего военно-воздушными силами флота за то, что он сам летает на разведку, ввязывается в воздушные бои! Только два дня назад я услышал о том, как в паре с другим летчиком Остряков сбил еще один фашистский самолет.
Но погиб он не в воздухе, а на земле. И, быть может, потому, что пренебрег возможностью укрыться в убежище, когда начался налет… Рядом с ним был сражен осколком бомбы прибывший из Москвы заместитель командующего авиацией ВМФ генерал Ф. Г. Коробков, товарищ Острякова по боям в Испании. Они вместе осматривали хозяйство севастопольской авиагруппы, в том числе ремонтные мастерские, где и попали под вражеский удар.
Я уже делился впечатлениями о Николае Алексеевиче Острякове. Стремительно, за несколько лет, прошел он путь от водителя автобуса в Москве и осоавиахимовского учлета до крупного авиационного начальника. И исключительный его авторитет среди флотских летчиков, конечно же, определялся не одним только высоким служебным положением. В лице тридцатилетнего командующего ВВС Черноморского флота советская военная авиация потеряла одного из своих способнейших командиров.
Острякова знали, любили и жители Севастополя. Несмотря на то что о его гибели, а тем более о времени похорон не было никаких извещений, на Кладбище коммунаров собралось множество людей. Когда гроб опускали в могилу, с рубежей обороны донесся традиционный боевой салют: севастопольская артиллерия произвела мощный залп по разведанным целям.
В командование черноморской авиацией вступил генерал-майор В. В. Ермаченков. Хотя шаб ВВС и основные соединения находились на Кавказе, он, как и его предшественник, проводил много времени в Севастополе.
Еще до Острякова, при другом воздушном налете, мы потеряли военкома оперативного и разведывательного отделов штарма батальонного комиссара И. Ф. Костенко, чудесного боевого товарища. Как последний знак его дружеского внимания у меня остался томик "Севастопольской страды" Сергеева-Ценского, принесенный заботливым Иваном Федоровичем еще в госпиталь.
Осколок фашистской бомбы настиг Костенко в нескольких десятках шагов от армейского КП. Они с майором Ковтуном откуда-то возвращались и, не успев при появлении самолетов добраться до ближайшей щели, легли у каменной ограды. Ковтун остался невредим.
Мы долго имели основания считать, что расположение командного пункта армии, неподалеку от которого размещались также многие отделы штарма, противнику неизвестно: ни бомбы, ни снаряды в районе Крепостного переулка, как правило, не падали.
Однако в последнее время налеты на ату малонаселенную севастопольскую окраину, застроенную неприметными одноэтажными домиками, стали довольно регулярными, что нельзя было объяснить простой случайностью. В середине апреля бомба разнесла домик, где "стоял на квартире" — отдыхал, а в спокойное время иногда и ночевал — наш командарм. К счастью, в этот момент там никого не было.
Я не сказал еще, что с весны вместе с Иваном Ефимовичем в Севастополе находились, а точнее — служили, воевали его жена и сын. Зоя Павловна Петрова, старший лейтенант медицинской службы, переведенная сюда из какого-то тылового лечебного учреждения, работала теперь в том самом госпитале, где недавно лежал я. А Юрий Петров, принятый в армию добровольцем семнадцати лет, заменил погибшего в январе адъютанта командующего — Кохарова. В войсках, впрочем, мало кто знал, кем приходится генералу Петрову сопровождающий его молоденький лейтенант: по их отношениям, строго официальным во всем, что касалось службы, догадаться об этом было невозможно.
С "городскими квартирами", даже как с местом кратковременного отдыха, пришлось распрощаться. И поскольку не оставалось больше сомнений, что враг засек наш КП, было признано целесообразным перенести его в штольни за чертой города, вблизи древнего Херсонеса, сделав прежний запасным.
Перебирались на новое место постепенно, стараясь не привлечь к этому лишнего внимания.
Опираясь на осточертевшую, но все еще необходимую мне палку, я вошел через защищенную бетонной плитой массивную железную дверь в довольно широкий коридор, прорубленный в толще каменистой породы. Для меня было хорошо, что не надо никуда спускаться: идешь по ровному полу и незаметно оказываешься в глубине горы. Зато губы сразу ощутили привкус растворенной в сухом воздухе мельчайшей пыли известняка (скоро всем нам пришлось обзавестись очками, чтобы защищать от нее глаза).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.