Эта реальная нереальность

Эта реальная нереальность

Подступала новая политическая эпоха, новый календарный век в новом тысячелетии, а у меня кончилась моя эра, наша с ней эра. Я стала существовать не только в новом времени, но совсем в другом жизненном измерении и даже в другом доме.

К концу того же самого июня месяца 87-го года в Союзе писателей — после нескольких лет ожидания — мне неожиданно дали ордер на новую квартиру в обмен на старую.

Мне давно хотелось переехать в новый дом с горячей водой и ванной комнатой, с лифтом и без мышей, но я чувствовала, что маме, которой было бы там легче жить, этого не хотелось, хотя она и молчала.

И вот, прожив со мной в нашей квартирке 60 лет, мама сама увела меня оттуда, где каждый угол, каждая трещина ежедневно и ежеминутно напоминали бы обо всем прожитом вместе. А то, что отныне за окнами шумел Ленинский проспект, меня даже успокаивало.

Пришлось заниматься сборами месяца три, и в это же самое время — правда, всего дней десять — возить на своей машине с другого конца Москвы, из Отрадного, на Юго-Запад специалиста-работягу, взявшегося недорого отремонтировать новое жилье. Возвращаясь домой, я сваливалась от усталости к маме на кровать и, только пообщавшись с ней, шла спать в свою комнату.

Как ни странно, я спокойно рассталась с нашей квартирой, где фактически прошла вся жизнь. Римляне говорят: «Там хорошо, где родина». Мне же «хорошо там, где мама». Ее здесь больше нет, но мы поедем вместе из Сыромятников туда, на Юго-Запад, в самый конец Ленинского проспекта.

Тихая боль в груди не отпускала, но, коли я осталась жива, надо было делать все то, что надо было делать. Немыслимо тяжко стало без моего родного друга, но от одиночества как такового я не страдала, и не только потому, что все происходящее казалось нереальным. Мамы нет, но она всегда возле меня, и не только в своих фотографиях над кроватью, на столике под стеклом, в моей сумке. Она часто навещала меня во сне, но и этим ее присутствие не ограничивалось.

И пусть это назовут случайностью, мистикой или необъяснимым ее духовным воздействием, но факты остаются фактами, они приносили облегчение, и мне не важно, кто и как их объясняет. Вот лишь один из них.

Сижу я той осенью 87-го в новой квартире и сокрушаюсь: уже десять вечера, а я сегодня не успела сменить увядшие цветы на свежие перед ее большим портретом. Вдруг по телефону звонок. Звонит сторож с автостоянки: «С вашей машины ветром сдуло чехол. Надо бы накрыть». Я тут же выхожу из дома и еду на автобусе две остановки до магазина «Электроника». Обратно иду пешком. Темно. Ленинский проспект безлюден в тот час. Раздумываю: «Не податься ли сейчас к метро «Юго-Западная» за цветами?» Живые цветы — символ нашей жизни с мамой или ее бессмертия. Нет, поздно. И вдруг из-за угла какого-то дома на пустынный ночной тротуар выходит молодая пара. Юноша с огромным букетом палевых гвоздик отделяется от девушки, направляется прямо ко мне и спрашивает: «Вам нужны цветы?» Я обалдеваю. «Да, очень». — «Вот, возьмите»…

Причина тут не имеет значения, — поссорились ли молодые, или нет, — важно следствие. Я была счастлива и поставила прекрасные махровые гвоздики — от нее — не только ей, но и во все другие вазы.

Так случалось не раз, так продолжается.

Поначалу я раза три побывала в церкви. Однажды была в Сокольниках у иконы Иверской Богоматери, которую мама много лет назад навестила с просьбой поберечь меня и скорее вернуть из Аргентины. Дважды ходила в храм Михаила Архангела к иконе Николая Чудотворца, в которого мама верила с детства. Но душевной боли эти визиты не уняли, не успокоили, произошло даже нечто обратное. Сначала какой-то пьянчуга накинулся на меня ни с того ни с сего; во второй раз какая-то злобная баба вырвала у меня из рук свечку, прохрипев, что нельзя ставить одну свечу и за здравие, и за упокой. А я не могла поставить свечку «за упокой». В последний раз другая баба свирепо зашипела на меня за то, что у меня головной платок съехал на затылок.

Я поняла, что в церковь мне ходить не надо: у нас всегда был свой Бог в душе, и лучше беседовать с мамой дома. Она так хочет и она — мой ангел-хранитель. Я это чувствую и тем сильна.

В новом жилище мебель захотелось разместить точно так, как она стояла в старой квартире, лишь черный «Бехштейн» поселился в маминой комнате. Только теперь я ощутила, как дорога мне наша старая квартирка, и поняла, почему маме так не хотелось из нее уезжать. Отныне я обхожу наши Сыромятники за километр, чтобы не видеть наш кирпичный дом.

К концу 87-го года вышла «наша» первая посмертная книга: мемуары известного мексиканского художника Сикейроса, которые я переводила по предложению Политиздата после не совсем удачного перевода, сделанного журналистом Ткаченко и сотрудником аппарата ЦК Козловым. Это первая книга, которую я уже не смогла вручить маме. Огромная книга, словно нарочно вышедшая в твердой обложке сиреневого цвета, — цвета материи, которой был обтянут гроб. Но это явно совпадение.

Весной 88-го года референт Иностранной комиссии Союза писателей, Людмила Петровна Синянская, предложила мне поехать с писателем Виктором Петровичем Астафьевым на книжную ярмарку в Колумбию, на родину Гарсии Маркеса.

Я согласилась. Сыграла роль инерция моих давних устремлений. Да и спутник выдался интересный.

Перелет был долгим. Через Мехико на Лиму, а оттуда к Боготе, столице Колумбии. Летели над землями древних индейских народностей, которые представляют лицо и Мексики, и Андских стран.

Небоскребный центр Лимы, столицы Перу, не произвел на меня впечатления. Намного привлекательнее показался пестрый индейский базар с массой сотканных из козьей шерсти картинковров. Астафьев купил огромную шерстяную картину: черный всадник на фоне красного заката во весь горизонт. Я довольствовалась небольшим городским пейзажем, где белый дом с тремя окнами на втором этаже и аркой на первом почти в точности повторял вид моей новой квартиры с улицы. Это я заметила уже по возвращении — и порадовалась.

Кстати сказать, потом я долго удивлялась: откуда у меня в комнатах моль неистребимая? Оказалось, что перуанское домотканое изделие было с изнанки густо засеяно личинками заморской родни нашей мошки. Надо думать, что в Сибири у Астафьева тропическая гнусь не прижилась.

С набережной Лимы я спустилась к океану и окунула руки в воду. Забавно было сознавать, что это не Атлантика, а Тихий океан, и за ним не Европа, а Китай и наш Дальний Восток.

Из Лимы к Боготе летели на «боинге» через Анды, поверх северной оконечности гигантской Кордильеры, горной цепи, протянувшейся по всей Южной Америке с юга на север. Здесь на вершинах гор уже не было снежных шапок, как в Аргентине и Чили, — внизу проплывали округлые холмы, сплошь покрытые хвойными лесами.

Столица Колумбии Богота расположена в одной из горных долин на высоте примерно трех тысяч метров над уровнем моря. Нас предостерегали, что будет трудновато дышать, но я не ощутила никакого дискомфорта. Дышалось даже легче, чем в Москве.

Богота такой же разграфленный на продольные и поперечные улицы город, как Буэнос-Айрес или Мехико, но эта огромная с квадратами-кварталами сеть наброшена не на равнину, а на холмистую местность и своими краями задевает окрестные горы. Идешь по высотным улицам и чувствуешь себя почти альпинистом или, напротив, человеком, оказавшимся на дне огромного озера, если поднять глаза к окаймляющим столицу холмистым горам.

Колумбия мне показалась даже более индейской страной, чем Мексика, если судить по обилию нищих индейцев, ночевавших прямо на городских газонах. Когда мы ехали на машине к высокогорному озеру, индейские босоногие мальчишки то и дело выскакивали на дорогу, предлагая круглые лепехи домашнего сыра. Возле придорожных хижин хлопотали индейские женщины в национальных одеждах. Однако когда мы подъехали к озеру, где ловится форель, местная экзотика мгновенно испарилась. На высоких холмах вокруг голубого озера — типично русский сосняк, а у подножья — зеленые заливные луга, где мирно, совсем по-русски, паслись гнедые лошади.

Меня это зрелище поразило, наверное, не меньше, чем некогда корзины со свеклой и морковью на рынке в Буэнос-Айресе. Как, в сущности, едина земля. А тут еще были и грибы. Самые настоящие маслята.

Посольские жены и я пошли прогуляться в ближайший сосновый борок и наткнулись на грибные поляны. Ни шагу шагнуть — всюду, нет, не маслята, а маслянты, грибы для Гулливера, с тарелку величиной, но блестящие, крепкие, духовитые. Посольские жены, обезумев от радости, набивали грибами сумки, платки, кофты, все, что можно было наполнить. Как-никак — экономия валюты, бесплатный обед на неделю. Хотя в магазинах Боготы чего только не было: бифштексы, ромштексы, антрекоты, свиные отбивные в аккуратных коробочках и пакетах. В Москве такого не знали.

У меня хватило денег только на килограмм дешевого колумбийского кофе да немного времени на то, чтобы полюбоваться не виданным со времен Мексики съестным изобилием. Нет, всетаки не едина была наша земля.

В номере отеля меня встречал улыбающийся мамин портрет в рамке на тумбочке возле кровати. Она разделяла и мои впечатления, и мою усталость.

Дел там было немало: беседы с местными писателями, выступление на симпозиуме с сообщением об успехах советской литературы и советских мастеров перевода. Не знаю, как это мне тогда удавалось: мысли едва плавали, как рыбы в киселе. Все вокруг продолжало видеться чем-то нереальным, неправдоподобным, но это была совсем не та, приводившая в восторг нереальность, какую я когда-то ощущала при виде римского Колизея или Везувия.

Колумбийцы подарили мне последнее издание романа Г. Гарсии Маркеса «Сто лет одиночества», и я равнодушно сунула книгу в чемодан.

Виктору Петровичу Астафьеву, ласково называвшему меня Марфой Ивановной, я помогала общаться с латиноамериканцами. Он тоже без особого восторга смотрел по сторонам и неохотно проводил беседы: у него недавно погибла в катастрофе дочь. Но на одно свое выступление он с охотой потратил силы. Это произошло в Советском посольстве в Боготе.

Астафьев — один из немногих достойных и талантливых писателей советской поры. С виду неказистый сибирский мужичок, потерявший на войне глаз, он с радостным азартом шел навстречу объявленной Горбачевым перестройке и гласности. Собравшемуся в зале посольскому люду он рассказывал о работе над своей новой повестью. Книга, посвященная сибирской жизни до и после ГУЛАГа, впервые так открыто говорила про то, как бедствовали сибиряки после победоносной войны, и про то, как сибирские мальчишки играли в футбол черепами политзаключенных…

В зале посольства царило напряженное молчание, люди боялись пошевелиться. Был 88-й год, но советские служивые за границей, бойцы идеологических форпостов в капиталистическом окружении, не знали, как реагировать на крамольные рассказы писателя. Каменные лица, неподвижные фигуры. Все боялись шелохнуться до той минуты, когда посол встал и пожелал рассказчику успехов в творчестве на благо родины.

Вернувшись в мае из Колумбии в свое новое московское жилье и открыв дверь, я подошла к окну и невольно замерла. Впервые из этого чужого окна я смотрела на весну: по ту сторону Ленинского проспекта мягко зеленела роща, и там, в гуще деревьев, робко, будто тоже с трудом приноравливаясь к своему месту жительства, цокал соловей. На душе стало легче и уютнее. Однако слова «думой» или «дома» не приживались в моем лексиконе.

А соловей стал дорогим гостем, с которым ежегодно приходит весеннее тепло.

В ту же весну 88-го, на 84-м году жизни, ушла и тетя Валя, Валентина Ивановна Минко, та самая девочка с большим белым бантом, который становился предметом раздоров двух маленьких кузин: Валечки и Лидочки.

И в том же году летом из «Иностранки» позвонил Дашкевич и предложил перевести новый роман Мигеля Отеро Сильвы под названием «И стал тот камень Христом» — о жизни Иисуса Христа. Времена менялись. Несколько лет назад о такой вещи для перевода и заикнуться было нельзя. Да и Отеро Сильва, автор популярного романа «Когда хочется плакать, не плачу», выбрал для серьезного романа сюжет, который вроде бы никак не отвечал его саркастической манере письма и мироощущению. За свой едкий памфлет об ангелах — «Небесные создания» — он был отлучен Ватиканом от церкви. И вдруг — Христос на полном серьезе.

Оказалось, что Отеро Сильва написал роман о Христе незадолго до смерти. Узнав о своей неизлечимой болезни, он, убежденный атеист, перестал относиться к Богу как к бородатому старику, сидящему на облаке в окружении ангелочков. Ему захотелось прикоснуться к чему-то высокому и непознанному, уловить проявление некой космической силы, а уловив, укрепить собственную душу и тело. Фактически он пришел к тому, что попростому называется верой.

Автор не видит в Христе того, кем его обычно считают: полубогом или богочеловеком. Христос у Отеро Сильвы — человек, сын плотника, наделенный необычными способностями и возможностями, чувствующий и позволяющий другим почувствовать великую силу Вселенной, своими делами доказывающий ее существование, что рождает надежду и помогает людям в горе, беде и дает силы в болезни. Именно так виделась автору реальная миссия Христа.

Мое настроение во многом совпадало с мыслями Отеро Сильвы. Меня не слишком увлекало учение Иисуса Христа, распространившееся в мире по воле обстоятельств и мало отвечающее натуре людей, не могущих подставлять для удара вторую щеку. (Травоядные твари живут стадами, хищники живут в одиночку; могут ли хищники-мясоеды жить, вопреки природе, стадами и при том не есть или хотя бы любить друг друга?)

Меня всегда больше интересовала личность Христа, словно подтверждающая, что существуют законы Космоса, которые регулируют жизнь галактик, звезд, планет, Земли, наконец, и — на микроуровне — отдельных существ.

Древние греки говорили, что «чудо» не противоречит законам природы, а говорит о еще каком-то непознанном (или непознаваемом) ее законе.

Если такие лица, наделенные сверхъестественным даром исцелять и духовно укреплять, прикоснувшиеся к тайнам вселенской энергии, как Христос, Николай Чудотворец или Серафим Саровский, названы святыми (церковь же причисляет к лику святых и великомучеников), то существует и немало других, тех, кто своим божественным (в моем понимании этого слова) зарядом тоже помогает людям.

Ныне трудно отрицать способности и возможности народных целителей и хирургов-хилеров, ясновидящих и других кудесников. Таких, например, как некогда Наташа с Холодной горы или как опытный врач-гомеопат и (в точном значении этого термина) экстрасенс Людмила Михайловна Романова. Она ставит точнейший диагноз, «просвечивая» пациента лишь своим взглядом сквозь одежду и жировые отложения. Я испытала ее способности на собственной персоне.

Обычный рентгеновский снимок позвоночника показал, что у меня в основании черепа обнаружено подозрительное темное пятно, которое, не дай Бог, и т. д. Не дожидаясь томографического обследования, я далеко не в радостном настроении отправилась к Людмиле Михайловне. Мы сели в кресла друг против друга, и через минуту она сказала: «Это вовсе не опухоль, а небольшой костный вырост». Томография подтвердила ее диагноз… О ее удивительных предсказаниях, сделанных мне в 2000 году и, вопреки всем моим сомнениям, сбывшихся, я расскажу ниже.

Так или иначе, но мое состояние духа было таково, что, как и Отеро Сильве, хотелось приблизиться к Христу и ощутить — через века — его утешающее воздействие в тяжелейшее для меня время.

Нет, не поддаться самогипнозу, а кое-что понять и, возможно, почувствовать некоторое облегчение от такого понимания или ощущения. Мой племянник Герман, серьезно увлеченный православием, говорит, что надо «просто верить». Да, верить, но не в одного «богочеловека», а в те могущественные силы Вселенной, которые обычно называют «Богом» и отблески которых доносят до нас такие, «отмеченные Богом» люди или порой улавливаем мы сами.

Меня просто потянуло заняться переводом романа «И стал тот камень Христом», я даже приобрела Библию и стала штудировать ее нужные по теме части. Мне импонировало и то, что Отеро Сильва при всем уважении к своему герою и к чувствам верующих, написал живую, полнокровную историю Иисуса Христа, сохранил свой сочный язык и не впал в религиозный мистицизм. Он тоже хотел понять, узнать и найти духовную опору в горе.

И все же перевод романа не попал бы так легко в советскую печать, если бы не получил положительного отзыва известного ученого-богослова и писателя, протоиерея Александра Меня, погибшего двумя годами позже от рук так и не найденных убийц. Говорят, что его убили фанатики за веротерпимость и непредвзято научный подход к трактовке религиозных понятий и постулатов.

Отец Александр дал объяснение и названию романа.

Отзыв протоиерея А.Н. Меня:

Насколько я могу судить, роман переведен весьма удачно. Фактически он является слегка беллетризованным пересказом Евангелия, довольно близким к тексту, что само по себе ценно из-за того, что наш читатель почти незнаком с таким важным памятником, как Евангелие. Элементы модернизации, внесенные автором, имеют цель приблизить содержание Евангелия к современному человеку. Привожу лишь частные заметки. (Следует уточнение некоторых реалий. — М.Б.)

Заглавие романа взято из Первого послания апостола Павла к коринфянам (10,4). Смысл слов Павла заключается в том, что некогда Моисей извлек воду из камня для жаждущих в пустыне, а с приходом новой эры таким живительным камнем стал Христос.

Прот. А. Мень

После того, как роман был напечатан («ИЛ». 1989. № 3), о. Александр Мень снова вернулся к этому произведению и в одном из следующих номеров «Иностранки» опубликовал свою статью под названием «Камень, который отвергли строители». Здесь, возможно при более углубленном прочтении, он иначе трактует заглавие, а следовательно, и лейтмотив романа Отеро Сильвы.

Привожу некоторые цитаты из статьи о. Александра, имеющей подзаголовок «Размышления, навеянные романом Мигеля Отеро Сильвы».

«…Хочу остановиться на мысли, заложенной в заглавии. На мысли о Краеугольном камне. Краеугольный камень — древний и многозначный библейский символ. За восемь веков до н. э. пророк Исайя называл так духовные основы жизни общества, которые остаются незыблемыми, даже если совесть и разум людей омрачены ненавистью и заблуждением…

Пусть мир ищет свои пути в суете, лжи и корысти — остается Краеугольный камень, его ничто не может поколебать. Это напряжение между идеалом и действительностью выразил ветхозаветный псалмопевец, воскликнув: «Камень, который отвергли строители, сделался главою угла!»…

По убеждению о. Меня, «существует лишь одно твердое основание жизни — вера, надежда, любовь». Это, мол, и есть тот Краеугольный камень, о котором забыли люди.

«Благовестие Христа, — пишет о. Мень, — встречало активное сопротивление. Его проповедь была борьбой. Она несла «не мир, но меч» — в том смысле, что благодаря ей обнажилась правда, человек ставился перед решающим выбором…»

Отец Александр Мень был чрезвычайно интересным человеком и эрудитом. Мне довелось познакомиться с ним в редакции «Иностранки». Высокорослый библейский красавец с седеющей бородой и умными блестящими глазами. При всех своих достоинствах — умении говорить и умении писать (у него много книг по истории разных религий) — он не был фаворитом православной иерархии. Даже по отрывкам из упомянутой его статьи видно, что он — сторонник экуменизма, то есть равноправия и взаимной толерантности всех религий. Православные же иерархи, по сути, придерживаются канонов прозелитизма, то есть приверженности лишь своему восприятию и толкованию веры, но в то же время обвиняют в прозелитизме католичество и Папу Римского. Протоиерей Мень был философом с мировой известностью и очень популярным священнослужителем в России. Фанатик-убийца, зарубивший топором большого мыслителя, так и не был найден.

В работе над книгой Отеро Сильвы меня, как я сказала, не столько интересовало учение Христа как таковое и его стремление призвать людей к самосовершенствованию, сколько его личность, его способности, его деяния и его жизнь. Я разделяю мысль великой испанской писательницы и поэтессы Гертрудис Гомес де Авельянеды о том, что «надо позволить человечеству идти своим путем: управляй им, если сможешь, но не пытайся его совершенствовать». Знакомство с таким человеком, как Иисус Христос, если и не усовершенствовало меня, то, во всяком случае, немного успокоило душу. Позже я узнала, что мое интуитивное восприятие Иисуса Христа не как Бога, а как подобие Бога, присуще русским старообрядцам.

Роман «И стал тот камень Христом» не побудил меня всецело опереться на библейский Краеугольный камень, но немного уменьшил тяжесть того камня, который с уходом мамы лег на мою душу. Удивительно, как вовремя и к месту подоспела эта вещь ко мне на письменный стол. Да и перевод, к моей радости, вышел в свет в марте 89-го года, как раз ко дню рождения мамы.

А к моему 63-му дню рождения — день в день — в газете «Известия» (№ 356) от 20 декабря 88-го года появилась статья под крупным заголовком: «Пришло время строить дома».

Может быть, под впечатлением романа Отеро Сильвы я восприняла это чуть ли не как знак свыше. К тому же участок земли на Малой Истре давно нас ждал, но строить дом я стала одна.

Пришлось изучать газетные объявления разных строительных контор, но ничего подходящего — по моим финансам — не находилось. Да и строение должно было бы быть возведено не иначе, как на сваях посреди болота. Потому что при розыгрыше участков мне досталась не землица, а настоящая большая лужа в самом заднем, шестом ряду участков, нарезанных на болотистой поляне.

И вот тут, в это самое время к лету 89-го года, в нашем садоводческом товариществе «Московский литератор» начал разыгрываться драматический спектакль. Началось с того, что кто-то заметил, что в нашем «Моссаде» деньги с пайщиков собирают регулярно, но товарищество за два года обзавелось только названием. Тем не менее члены правления во главе с его председателем, поэтом Александром Александровичем Говоровым, то и дело ездят на такси в город Истру по делам и не менее часто наведываются в соседний с нашим болотом совхоз, где коптится и вялится рыба для продажи.

Долго, слишком долго утрясались всякие организационные вопросы по освоению нашей земли. Терпение членов «Моссада» лопнуло. Экстравагантный и шумливый, но славный писатель-фронтовик Владимир Алексеевич Додолев предложил создать ревизионную комиссию. Правление подчинилось зову вопиющих. А председателем ревизионной комиссии народ выбрал меня. Правда, с подачи Додолева, с которым у нас установились приятельские отношения после того, как меня связал с ним жилищный интерес. (Я согласилась въехать в его квартиру на Ленинском проспекте, а ему, как фронтовику, СП выделил трехкомнатное жилье на Волгоградском).

Я не отказалась стать ревизионером и почти машинально, подобно зомби (как это было и в Колумбии) делала то, что мне подбрасывала жизнь. На сей раз погрузилась в правленческие отчеты, расписки, в ворох всяких документов.

Результаты превзошли ожидания. Злоупотребления — налицо: фиктивные цифры, липовые отчеты, денежные растраты.

Мое выступление на общем собрании членов «Моссада» в малом зале ЦДЛ имело успех. Мой прочувствованный монолог а ля цицероновский «Доколе, Катилина, будешь испытывать терпение наше!» наверняка вызвал бы аплодисменты, выступай я в театре. Говорили, что выглядела на трибуне я довольно импозантно: серо-голубой габардиновый костюм, золотистые (умело подкрашенные) волосы, звучный голос и увлекательный доклад.

Старое правление было единогласно изгнано. А секретарша нового правления развернула передо мной рулон с земельным планом и тихо сказала: «Вообще-то тут еще есть свободные земельные участки…»

И, нежданно-негаданно, я не села в лужу, а сменила свой 67-й участок на 27-й в третьем ряду. А на следующий день мне позвонил всеведущий Додолев и рявкнул: «Рядом со мной пустует участок, берите!»

Так я оказалась в самом первом ряду, на участке № 4. Передо мной расстилалась сказочная поляна с ромашками и синими колокольчиками, слева — светлая гладь Малоистринского водохранилища, а справа — стена елового леса. Чудо, а не вид. И не надо упираться взглядом в чьи-то шестисоточные владения.

Оставалась самая малость. Построить дом. Но и тут случилось нечто неожиданное. Звонит все тот же неугомонный Додолев и говорит: «Слушайте, соседка. Мы тут впятером хотим заключить договоры со строительным комбинатом на возведение готовых немецких домиков. Присоединяйтесь».

Я, понятно, присоединилась. Домик мне понравился: аккуратный и теплый — из панельных плит, проложенных стекловатой; двухэтажный — внизу две комнаты с кухней, вверху комната с мансардой. И цена приемлемая: «Сметная стоимость по расценкам 87-го года — 8.247 р. 77 коп.».

Все бы хорошо, да строительная страда затянулась почти на три года. Строительный комбинат дышал на ладан, готовясь умереть до перестройки. Домики нам достались последние, и строители оказались из последних в своем ремесле. Сборные дома возводила ватага встрепанных мальчишек, за работой которых наблюдать было просто некому.

Летом еще куда ни шло; мы с Додолевым на моей машине ездили раза два в месяц взглянуть, кому из нас, счастливых домовладельцев, вставили окно, а кому — дверь или еще что-нибудь. Казалось, до крыш дело никогда не дойдет.

Зимой туда вообще никто не наведывался, а весной и осенью мы входили в роль вековечных российских первопроходцев. На машине можно было доехать только до деревни Раково, а оттуда — шлепать в резиновых сапогах по глинистому бездорожью еще километра полтора.

Нередко в такой экспедиции мне составлял компанию Герман, мой троюродный племянник (сын маминой троюродной сестры Нины). Тихоголосый, высокий, с черной бородкой, Герман любил природу не меньше, чем я. Когда было позволено оторвать взор от вселенской грязи под ногами, мы смотрели в небо на весенние облака или на журавлиный клин осенью. В клине мне виделась буква «Л» и хотелось думать, что мама подает мне знак: «Бодрись».

Герман видел в небе что-то свое, ибо к тридцати годам его истинным утешением не только в горе, но и в жизни стало православие. Позже он нашел работу в Московской епархии, взвалив себе на плечи заботы о своей беспечной сестре Надежде и о непутевом младшем брате Дмитрии. Было время, когда он не на шутку подумывал об уходе в монастырь, но раздумал: может быть, сам Бог велел помогать своим близким и нести, как говорится, свой крест в миру.

Наконец мой домик был построен. Оказалось, что это — полдела.

Надо было застелить все комнаты линолеумом и выложить в кухне кирпичную русскую печь. Кирпичи я привезла с «маминого завода», а печь сложил дед, который делал ремонт в моей новой квартире. Одну комнату мне захотелось видеть в зеленых тонах, другую — в голубых: и занавески и обои. Тахтой меня снабдила моя старейшая приятельница, Валя Горячева, а кровать, стул и табуретки пришлось прикупить. В зеленой комнате у большого окна с видом на ромашковый луг я поставила письменный столик, а у стены — кровать. Голубая комната с тахтой и старым телевизором достойно играла роль гостиной. Наверху, в мансарде, не было ничего, кроме раскладушки, зато из окошка открывался чудесный пейзаж: край синего водоема, а на горизонте — деревня Раково.

Однако и на этом строительная эпопея не закончилась. Я нашла двух местных парней, которые оградили мой земельный надел сеткой рабицей и из этой же сетки сделали небольшой гараж, крытый листовым железом.

Последним штрихом стало крыльцо с железной крышей, сооруженное заезжими молдаванами. Крыльцо вышло если и не красное, то, по крайней мере, бордовое. Ибо домик пришлось покрасить серой — за неимением другой — масляной краской, а оконные наличники и крылечко темно-бордовой. Получилось пресимпатично.

В целом за двухлетний строительный период (88–90 гг.) моего полуреального существования мне пришлось немало бегать, ездить, хлопотать и суетиться, чтобы кроме мебели, линолеума и кирпича добыть замки, ворота, калитку, водосточные и дренажные трубы, песок, цемент, толь, болты, железо, древесностружечные плиты (ДСП) и много всякой всячины. А чтобы эта большая и малая всячина обрела свое место, ее надо было привезти, погрузить, разгрузить, уложить, подвесить, окантовать, оклеить, установить, сложить, подогнать и окрасить, для чего приходилось нанимать шабашников, уговаривать перевозчиков и, в некоторых случаях, сердечно благодарить друзей и родственников. В итоге моя фазенда приобрела все качества жилого дома и обошлась мне около двадцати пяти тысяч рублей или, по тогдашнему курсу (1 доллар — 6 рублей) в четыре тысячи долларов — деньги немалые к середине 90-х годов.

Какое же это непередаваемо блаженное чувство — в свои 65 лет умиротворенно сидеть на ступеньках крыльца своего построенного домишки или философски бродить — туда-сюда — по заросшим травой соткам собственной земли.

После суетной поры строительных преодолений часто снова охватывало ощущение нереальности настоящего. Думалось: «Вот сейчас привезу сюда маму, и заживем на славу, хватит мотаться по чужим дачам». А потом, окунаясь в реальность, находила утешение в мысли: «Нет, она все-таки и сейчас рада и довольна… Здесь я могу хорошо поработать, сделать для нее то, что давно задумала…»

Переехать в свою резиденцию на летнее житье мне удалось лишь в 91-м году. Строймытарство закончилось раньше, но грунтовые дороги — от Ракова и между рядами домиков — прокладывались дольше, чем в свое время железная дорога от Москвы до Петербурга.

66-й год моей жизни ознаменовался не только обустройством усадьбы, но и неожиданным вторжением в мою жизнь рыжего Фредика. Он был не так велик, как его собратья, красноволос, длиннонос и с торчащими ушками. Мальчишка он был славный, не сентиментальный, очень самостоятельный, даже шалый. Если на прогулке дать ему полную свободу, он быстро, без оглядки, засеменит вперед или в сторону. Особенно если заприметит или учует хвостатую девочку.

Фреди — четвертый сын Ульзаны, породистой черной колли, принадлежавшей Марине, дочери тети Милуши. Марина безоговорочно определила, что этот щенок должен стать моим псом. Я согласилась, потому что люблю собак, хотя на них никогда не хватало времени. Да и почему бы не взять свалившегося на меня симпатичного мохнатого щененка?

Так Фредик стал жить и расти у меня в квартире. Сначала малыш доставлял немало хлопот, приходилось выгуливать его часов в шесть утра, но позже я была даже рада, что вечером он заставляет меня выйти подышать воздухом.

У нас установились дружеские отношения без бурных проявлений чувств. Он был из породы неласковых, а я, продолжавшая жить только с мамой, не мыслившая о том, чтобы вообще впустить в свою душу еще кого-нибудь, могла только по-доброму заботиться о нем: покупать необходимое сырое мясо, перебинтовывать пораненную лапу и учить русскому языку. Порой думалось: у меня в доме — собака! Не может быть. Опять — нереальная реальность.

Впрочем, дважды Фредик тронул меня за сердце; в тех двух случаях, когда он сам не постеснялся проявить свои чувства.

Случилось это летом, на даче. Я взобралась по крутой деревянной лесенке на мансарду. Фреди вертелся внизу. Я его не звала, зная, что ему не под силу цирковые номера. И вдруг он, сомкнув передние лапы, в несколько антилопьих прыжков взлетел по высокой лестнице наверх. Ко мне. Я от неожиданной радости не знала, что ему сказать.

В другой раз я пошла в лес, оставив его одного на участке, но он нашел щель в ограде, распластался немыслимым образом под доской, вылез наружу и сломя голову бросился за мной. Бранить его за ослушание язык не повернулся, напротив, на душе сделалось тепло и хорошо. Стало понятно, что, хотя сама я больше не могу ни любить, ни к чему-либо или кому-либо сильно привязаться, «отзыв» на «пароль» может случиться. Правда, одни только четвероногие готовы на «пароль», не требуя «отзыва».

В начале 90-х годов ощущение нереальности окружающего мира вызывалось у меня не только внутренним настроением. Происходили удивительные события вовне: стоило лишь включить телевизор.

Мне — где-то на краю Москвы и почти на краю жизни — все грандиозные события тех лет представлялись драматичными или трагикомичными телешоу, которые никак не могли быть картинами действительности. Не одна я, а все люди не отлипали от телеэкранов, когда шел триллер-сериал под названием «политстриптиз в натуре» или разыгрывалось захватывающее дух действо в Большом кремлевском зале в марте 90-го года на III съезде народных депутатов, где председательствовал президент СССР М.С. Горбачев.

Народные депутаты, ошалевшие от дозволенной гласности, хмельные от сладкого ветра свободы, выступали — один за другим — с такими страстными монологами, что Станиславский трижды сказал бы: «Верю!» Они говорили чистую правду, а мне все не верилось. Не верилось, что вот так, открыто, на весь мир взахлеб рассказывается о том, о чем можно было говорить только дома и при закрытых дверях шепотом. С горящими глазами ораторы вещали о бедах в сельском хозяйстве, о тяжелом положении народов Севера, о сотнях других, доселе сокрытых проблем. Будто каждый депутат с яростным наслаждением вонзал иглу в созревший нарыв… Но тех, кто шел не с иглой, а со скальпелем, новоиспеченный президент СССР М.С. Горбачев, воркуя, осаживал. Так случилось с академиком А.Д. Сахаровым, с картавым лысеньким смельчаком, которому захотелось поговорить о подлинной демократии и который порывался взять штурмом трибуну, не видя, что это — ветряная мельница. Пока еще ветряная мельница. Хотя ее крылья уже не только взбалтывали, но и освежали воздух.

Телевидение не уставало поражать зрителей. Днем оно показывало плачущих коммунистов (вроде Н.И. Рыжкова), а вечером напоминало, что «Богатые тоже плачут». Массовый зритель переживал бурные сцены вместе с Горбачевым и Зюгановым, с Вероникой Кастро и Луисом-Альберто.

Пока все это представлялось возбуждающе интересным, но не вполне понятным: как-то дела развернутся дальше?

Летом 91-го дела стали развертываться. Нам с Фредиком случилось стать свидетелями не телевизионного шоу, а первого акта той большой драмы, которая могла получить название «Переворот», а стала называться «Распад империи».

Утром, почти на рассвете, за окном раздается грохот, — долгий, непрестанный. Смотрю: по Ленинскому проспекту в сторону Центра катится серая, шумная, тяжелая лавина. Идут танки, один за другим, без конца.

Включаю телевизор.

Оказалось, что некоторые соратники Горбачева, недовольные Перестройкой, которая подрывала старые политические устои, едва не арестовали Президента СССР в Крыму, на его даче в Форосе. Но членам этой так называемой Государственной комиссии по чрезвычайному положению (ГКЧП) пришлось отступить и самим пойти под арест, что телезрители и наблюдали целый день с большим интересом.

Мне же удалось не только на телеэкране, но и воочию увидеть участников подавления мятежа и перекинуться с ними словом.

К полудню того же дня мы с Фредиком гуляли на лужайке с деревцами, зеленевшими тогда у слияния проспектов Ленина и Вернадского, неподалеку от массивного здания Генштаба, откуда, как говорят, и пошла вся заваруха.

Танки громкой медленной вереницей уже ползли обратно. Из башни одного танка высунулась голова в шлеме и, кивая на Генштаб, крикнула мне: «Это и есть нашинский Пентагон?!» — «Да, — говорю, — теперь нашинский, с вашей помощью».

На этом мое участие в политических событиях 91-го года закончилось, но нереальная реальность никого не могла оставить в покое.

К концу 91-го дела развернулись во всю ширь. В один прекрасный миг телезрители узнали, что Союз Советских Социалистических республик больше не существует и что мы в самом деле живем в эпохальное историческое время, о котором будут много писать и спорить. А мы вот так сидим перед телевизором и попиваем чаек, ходим в магазины и готовим обед. Мы — зрители, на экране — актеры, большие и малые, комедианты и трагики.

В это самое время я впервые в жизни обзавелась цветным телевизором «Рекорд» за шесть тысяч рублей старыми деньгами. (В конце января 92-го такой ящик уже стоил девять тысяч, а вскоре и новые деньги появились, но пока еще с портретом Ленина.)

В конце декабря 91-го ко мне в гости приехала моя кузина Ляля (Алла Александровна Былинкина, младшая сестра погибшей на Камчатке Алевтины). Субтильное, умненькое и своенравное, как все Былинкины, существо, стойко пережившее раннюю потерю родителей и сестры. Жизнь развела нас по разные стороны родства, но к старости снова сблизила.

Я приготовила ужин, главным блюдом которого были котлеты из дешевой колбасы. К Новому, 92-му году Собес выдал пенсионерам продукт «гуманитарной помощи» — колбасный фарш в длинной жестяной коробке. Не знаю, откуда явилась помощь, но это колбасное изделие было на редкость безвкусным, даже противным. Пришлось его пропустить через мясорубку, добавить в фарш лук и белый хлеб, как следует прожарить — и получились вполне съедобные котлетки. Ляля и не подозревала, из какого «мяса» сделано это блюдо, но с красным вином оно прошло беспрепятственно.

А первый бокал мы подняли за то, о чем и в мыслях ранее не могли себе представить ни мы, ни наши родители. «За возвращение из СССР в Россию!»

Как-то не думалось, что возврата к прошлому не бывает и что — в этом парадокс — Россия всегда, во все эпохи остается Россией со своим евроазиатским характером и судьбой. Меняются лишь декорации и настроения людей, но не образ мыслей и действий.

Постепенно люди стали превращаться из телезрителей в действующих персонажей, играть каждый кто во что горазд и в то, что может.

Мы с моей старой приятельницей Скиной Вафа задумали создать частное литературное агентство. Ни больше, ни меньше.

Пришло время, когда стало появляться много новых издательств, а литераторы всякого рода и жанра подчас не знали, куда предложить свой товар. Для всех проще было бы обратиться в литагентство, которое взяло бы на себя все хлопоты по пристройству сочинений.

Мы написали устав, придумали название агентства и т. п., но я отступила. Наверное, впервые в жизни отступилась от задуманного, от интересного и перспективного дела. На сей раз победила депрессия, физическая и моральная апатия, которая держала меня в плену уже шесть лет. Оказалось, что теперь я могу развивать бешеную энергию только в тех делах, которые прямо касаются мамы, делаются для нее или по ее желанию.

«У тебя будет дачка и собачка». И появились силы для строительства домика, который в общем-то сам ко мне шел; нашлись силы для ухода за собакой, которая тоже появилась у меня не по моей инициативе. Это были ее «задания» мне и для меня, но мне было легче действовать, думая, что эти ее «задания» я выполняю для нее.

Чтобы создавать, развивать, упрочивать и раскручивать новый бизнес, нужен был большой душевный подъем. О, если бы такое представилось лет двадцать, даже десять тому назад, это стало бы еще одним большим делом «с нуля». Если бы в ту пору рядом была бы она, мой дорогой большой друг, я наверняка бы забыла, что мне под 70 лет…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.