24

24

Чтобы яснее представить, где оказался наш отряд весной сорок четвертого года, взгляни, дорогой читатель, на карту Польши, найди реки Западный Буг и Вислу, города Варшаву, Демблин, Люблин, Хелм, Владаву и Луков.

Здесь, в огромном четырехугольнике, ограниченном на севере условной линией Брест — Варшава, на юге — линией Хелм — Люблин, на востоке — Западным Бугом, а на западе — Вислой, предстояло нам развернуть работу.

Центр приказал «обслуживать» железнодорожные магистрали Варшава — Брест и Варшава — Люблин — Хелм, ведущие к фронту, а также рокадные железные дороги Луков — Любартов — Люблин и Владава — Хелм.

Нас обязали проникнуть в города Варшаву, Демблин, Гарволин, Пулавы, Люблин, Парчев, Луков, Бяла Подляска, Седлец, Хелм, Владава и Брест, давать сведения о железнодорожных узлах, депо, гарнизонах, аэродромах и промышленных объектах противника, одновременно совершая диверсионные акты.

Чтобы выполнить этот приказ, надо было четко представлять себе политическую и военную обстановку в районах, куда мы вышли.

Кое-что я уже знал.

Польские товарищи, отправленные из малоритских лесов в Москву, являлись членами президиума Народною Совета в Варшаве. Они рассказали, что с января 1944 года все политические партии и группировки в Польше разделились на два главных лагеря.

В один лагерь слились ставленники так называемого «лондонского» эмигрантского польского правительства, бывшие пилсудчики, правое крыло ППС, так называемая

[261]

ВРН, правое крыло крестьянской партии, Партия труда и другие. Центральным органом этой группировки стала пресловутая Рада народного единства.

Рада народного единства создавала собственные реакционные вооруженные силы — небезызвестную Армию Крайову. Главнокомандующим Армии Крайовой эмигрантское польское правительство в Лондоне назначило генерала Комаровского, носившего подпольную кличку Бур и более известного под именем Бур-Комаровского. Начальником штаба Армии Крайовой стал бывший начальник 2-го отдела бывшего генштаба буржуазной польской армии полковник Пельчинский. Их ближайшими помощниками были полковник Ванда и бывший адъютант Пилсудского майор Гроховский, носивший кличку Брохич.

Вся эта публика спала и видела, как бы возродить прежнюю буржуазную Польшу.

Однако они понимали, что народ идет за ними лишь постольку, поскольку они борются или хотят бороться с немецким фашизмом. Поэтому на словах и в официальных декларациях руководство Армии Крайовой провозглашало лояльность по отношению к наступавшей Красной Армии, к Советскому Союзу, хотя тут же проповедовало нейтральное отношение к Красной Армии, то есть, по сути дела, требовало от своих единомышленников уклоняться от какой-либо помощи советским войскам, что в боевой обстановке всегда равносильно прямому предательству.

Да эти люди и были предателями.

В чьих интересах действовали эти господа, отвлекая народ от борьбы с фашистскими оккупантами, стремясь повернуть оружие против советских людей, ломавших хребет гитлеровской гадины?!

Ясно, в интересах фашизма!

Группировке польского реакционного подполья противостояла Крайова Рада Народова, объединившая все левые, наиболее прогрессивные силы страны. В нее входили Польская рабочая партия, Польская рабочая социалистическая партия, левое крыло крестьянской партии и другие политические организации, ставившие целью создание подлинно народной, социалистической Польши.

Вооруженные силы Крайовой Рады Народовой носили название Армии Людовой. Командовал Армией Людовой генерал Михал Роля-Жимерский.

По информации, которой располагал штаб отряда, в

[262]

каждом польском воеводстве, в каждом повяте и в каждой гмине имелись польские подпольные организации.

Армия Крайова вела настойчивую агитацию и пропаганду, играя на чувствах национальной гордости польского народа, используя недоверие определенных слоев населения к Советскому Союзу, и, хотя отряды Армии Крайовой были малочисленны, некоторые жители хуторов, деревень и сел значились в ее списках, знали уже, к какому отряду они приписаны, кто их командир и т. д.

Армия Людова, пользовавшаяся симпатиями и поддержкой подавляющего большинства рабочих и крестьян Польши, тоже создавала свои подпольные организации, но в отличие от Армии Крайовой она уже имела весной сорок четвертого года крупные силы, активно боровшиеся с немецким фашизмом.

Вот, приблизительно, и все, что знал штаб нашего отряда, перешедшего Западный Буг.

Естественно, нам хотелось знать больше.

Поэтому первый вечер, вернее, почти всю первую ночь в Лейно мы, командиры, не спали.

Михаил Гора, Федор Степь, Хаджи Бритаев один за другим доложили о проделанной работе, о своих трудностях, уточнили обстановку.

— Если говорить об аковцах, — сказал Михаил Гора, — то самое большое влияние у них вот здесь и здесь...

Загорелой рукой он показал на карте районы Демблина, Лукова и частично район Хелма.

— Здесь находятся и подразделения той самой двадцать седьмой дивизии, о которой я сообщал. Вот так, примерно... От базы Каплуна, вдоль западного берега Буга и сюда, к Демблину, под Варшаву. Здоровенным глаголем вытянуты... Так что районы Гарволнна, Желехува, Седлеца, Бялой Подляски и местность возле самой Варшавы мы прямо называем аковскими.

— Как они держатся, аковцы?

— Силенки у них нет, товарищ майор, а то ясно, как держались бы. Ну, а силенки нет, так и не пикнешь. Увидите здесь двух «деятелей» аковских: Ведуту и Храматинского. Все улыбаются, зубы белые показывают... А ночами, бывает, наших кто-то обстреливает. Вот так.

— Постой, Михаил. Говоришь о влиянии аковцев, и тут же: нет силенки... Как это понимать?

— Влияют они в том смысле, что агитацию разводят. И подполье у них имеется.

[263]

— Вот так понятнее. Дальше. Действует их агитация? Были акты враждебности со стороны населения?

— Нет, товарищ майор! Наоборот! Да вот хотя бы взять случай в Ново-Орехове... Еще в феврале было. Прибрел я туда с пятью разведчиками. Усталые, голодные. Зашли в одну из хат, только завтракать сели — вдруг вбегает хозяйка: — Немцы! Полиция! — Хозяин показывает на чердак: скорее, мол... Ну, деваться некуда. Залезли на чердак пылью дышать. Выглядываю осторожно из окошечка: мать родная! Машин двадцать понаехало! Увяли мои ребята. Да и я, признаться, думал, что пришел конец. Нас же вся деревня видела. Все знали, куда мы вошли... Приказал приготовить оружие, в гранаты запалы вставить: погибать, так с музыкой!.. Только зря мы беспокоились, товарищ майор! Хотя вся деревня про нас знала, но не нашлось человека, кто бы советских партизан фашистам выдал!

— Это хорошо.

— Вообще, дорогой, — вступил в беседу Хаджи, — народ очень приветливый. Как братьев встречают. Очень приветливый! Славянский народ! Сколько бы мы ни шли — везде как родных угощают, ничего не жалеют!

— Да и мы видели уже: радуются советским партизанам... Расскажите-ка про Армию Людову. Есть ее части здесь?

— А как же! — воскликнул Гора. — Тут, на Люблинщине, у них товарищ Метек верховодит. По-польски, он комендант АЛ на территории Люблинского воеводства. Полковник по чину. Я его просил приехать. Мировой парень! Коммунист.

— Где его отряды?

— Точнее — отряд, товарищ майор. Вот здесь, под Парчевом. Ну, а подпольщики — по всей Любинщине, как полагается... Между прочим, хозяин нашего дома, Николай, тоже старый коммунист. Через него я связь с Метеком и держу.

— Понятно. Как с немецкой администрацией?

— По обычной схеме, — сказал Хаджи. — Все, как у поляков прежде размещалось. Страна разбита на воеводства, воеводства на повяты, повяты на гмины, а в каждой гмине по десятку, по два полицейских постов... И везде сидят сволочи соответствующих рангов. Чем выше, тем сволочнее. Только раньше наверху были свои, польские жандармы, а теперь — немецкие.

[264]

— Чтобы ты поточнее представил, что к чему, — сказал Гора, — считай так: в гмине пять — двадцать пять тысяч жителей. Нечто вроде района, одним словом.

Постепенно я уяснил административную структуру оккупированной Польши, размещение немецких вооруженных сил и немецкой полиции, места базирования различных партизанских отрядов.

— Кстати, о партизанских отрядах, — обернулся я к Горе. — Встречали нас вместе с тобой незнакомые вроде люди... Ты сказал, теперь это наши... А раньше чьи они были?

Гора потер небритую серую щеку:

— Да они и раньше своими, советскими были... Понимаешь, тут по округе немало различных групп и отрядов бродило и бродит. Из окруженцев, из бывших пленных. Прослышали о нашем появлении и потянулись. Каждый день, почитай, кто-нибудь объявляется.

— Из окруженцев ты сказал? Это что же, давно они здесь партизанят?

— Каждый отряд начинал по-разному и в разное время. Конечно, сам понимаешь, с оружием у них швах было, со взрывчаткой — тем более, а про связь с Большой землей и говорить не приходится. Но люди делали, что могли. Нападали на немецкие обозы, на полицаев, побеги пленным устраивали... Про Освенцим и Майданек слыхал уже?

— ?

— Вот и я сначала не знал. Это, командир, страшные гитлеровские лагеря в Польше. Это фабрики по уничтожению людей. Сотни тысяч в крематориях сожжены. Такое рассказывают про эти лагеря — волосы дыбом... Пристал ко мне один, Иваном Павловичем звать... Расспроси его на досуге.

— Что же, и из лагерей помогали бежать?

— Помогали. Конечно, тем, кого гитлеровцы на работах в поле или в городе использовали... Остальным не поможешь с нашими силами. Охрана велика.

— Понятно... Значит, тут много товарищей, воюющих в Польше не один год?

— Точно.

— У них должны быть великолепные связи с местным населением!

— А как же?! Я вызвал, товарищ майор, сюда, в Лейно, командира самого крупного местного советского от-

[265]

ряда Серафима Алексеева. Он на диверсиях, но завтра явится. Кое-что сообщит. А мы уже начали использовать связи партизан.

— Правильно сделали... Скажи, Михаил, и ты, Хаджи, и ты, Федор, скажите-ка, как у вас обстоит с солтысами? Бегают после вашего ухода в полицейские участки, доносят?

— Доносят, — сокрушенно сказал Хаджи. — Деваться им некуда. Попали между нами и немцами, как между молотом и наковальней. Худо им.

— Так. А снабжаетесь за чей счет?

— На немецкие гарнизоны не нападешь. Питаемся за счет местных жителей, конечно. Помещиков здешних ворошим.

— Так-так...

Долгим был разговор.

Слушая товарищей, я все больше убеждался, что одной из самых первых, неотложных задач должно стать уничтожение немецкой администрации в сельских местностях. Существование бесчисленных полицейских постов вредило нашему делу. Власть немцев в польских деревнях и селах надлежало уничтожить, чтобы утвердить власть вооруженных сил Армии Людовой и советских партизан.

Отсюда вытекала необходимость поддержания теснейшего контакта с АЛ и встречи не сегодня-завтра с полковником Метеком.

Затем следовало дать понять руководителям Армии Крайовой, что всякого, кто не борется с фашизмом и попытается всадить нож в спину Красной Армии, мы будем считать своим врагом. Пусть учтут и сделают выводы. Будут держаться нейтрально — пусть, они перед своим народом ответят. Но на поддержку пусть не рассчитывают. Мы помогаем только тем, кто помогает нам.

Поскольку же руководство Рады народного единства и Армии Крайовой ведет антисоветскую пропаганду, натравливает своих людей на советских партизан и может срывать нашу работу — надо будет направить в районы наибольшего влияния АК достаточно сильные отряды наших партизан. Так сказать, для порядка. В частности, придется послать значительные отряды под Луков и Демблин и постоянно держать две-три группы у Хелма.

Тактику действий придется менять. Тут нет лесов,

[266]

организовать постоянную базу для штаба нельзя. Штаб будет рейдировать по всему району предстоящих действий, поддерживая связь с отрядами и группами с помощью раций.

Отряды же и группы, тоже «блуждающие», должны размещаться друг от друга на расстоянии от восьмидесяти до ста километров. Это необходимо по нескольким причинам. Первая: ввести врага в заблуждение относительно подлинной численности соединения. Вторая: дать каждому отряду возможность свободного маневра в случае опасности. Третья: иметь возможность постоянно поддерживать контакт не только по радио, но и через связных. Четвертая: иметь возможность в случае необходимости в короткий срок стягивать отряды и группы в одно место для нанесения мощного удара врагу или для отражения его нападений.

Мы тут же решили, что отряды должны состоять из шестидесяти — восьмидесяти человек, а группы — из пятнадцати — двадцати.

Наметили и районы действий для этих отрядов и групп.

Под Луков направлялся отряд Федора Степи, под Люблин и Парчев — отряд Анатолия Седельникова, под Хелм — группы Володи Моисеенко и Косенко, а под Демблином мы наметили усилить местный советский партизанский отряд Серафима Алексеева своими разведчиками Широковым и Басарановичем и опытными бойцами.

Отряды Парахина, Христофорова и Филатова должны были курсировать по всему району, проводя диверсии, устраивая засады, держа в постоянном напряжении гарнизоны врага.

Постановили: штабу и отрядам передвигаться на бричках, а группы разведчиков посадить на коней.

Был четвертый час утра, когда закончилось наше первое совещание. Вошел хозяин хаты Николай, тот самый коммунист, о котором говорил Михаил Гора. Сказал, что может постелить в доме. Я попросил, чтобы мне постелили в стодоле.

Николай вышел.

— Хороший мужик, значит? — спросил я Гору.

— Золотой!

— А оружие у него есть?

— Да нет вроде...

[267]

— Что же так? Ты бы, Миша, подарил ему свой кольт. Я вижу, что Николай так и глядит на эту игрушку.

— И то верно, — сказал Михаил.

— Вообще, надо вооружать местных жителей, идущих с нами, а здешних партизан — тем более.

— Сделаем, — сказал Гора.

Память о тех днях — это память о подсохших дорогах, об ослепительном солнце апреля, о первых ростках ржи и пшеницы на клочковатых полях крестьян, о раскрашенных личиках мадонн и бесчисленных распятиях на перекрестках, мимо которых мчатся наши партизанские брички с пулеметами...

Это память о тоненькой, сухонькой женщине лет пятидесяти из деревни Землинец, которую все зовут просто Марией. Мария — старая коммунистка, она самый верный и надежный помощник Михаила Горы. Это от нее повели ниточки в Люблин. По первому зову — днем ли, ночью ли — Мария готова идти на связь с разведчиками в городах...

Это память о старом крестьянине Франтишке Капитане, чернобородом и крепком, жившем большой семьей в Дроздувке. У Капитана для нас всегда распахнуты ворота. Он хорошо знает округу и людей. Про каждого может рассказать всю подноготную...

Это память о Романе Гоноре, обитавшем со старушкой женой на хуторе Бартошиха вблизи Уршулина. В прошлом Роман Гонора — солдат русской армии. В нем еще сохранилась былая выправка.

— Русские и поляки должны быть вместе, — говорит Гонора. — Если будем вместе — немец не страшен...

На хуторе Гоноры я получаю разъяснение по некоторым деликатным вопросам.

— Пан командир удивляется, откуда во дворах крестьян столько живности? — спрашивает Гонора. — Откуда куры и поросята?.. Прошу пана командира во двор.

Мы выходим во двор.

— Видите кабанчика? — усмехается Гонора. — А что у него в ухе, видите?

— В ухе у кабанчика металлическая бирка.

— Пан имеет точный глаз! Эта бирка означает, что кабанчик принадлежит германской армии, чтоб ей сдохнуть! Кормлю кабанчика я, а сожрут его фрицы... Пан видит кур?

— На куриных лапках тоже висят бирочки!

[268]

— Верно, куры тоже принадлежат германской армии, чтоб ей... На все повешены немецкие бирки, пан командир! Нам оставляют только-только, чтоб не умерли с голоду... Э! Лишь в помещичьих имениях скотина без бирочек ходит...

Память о тех днях...

Я вновь вижу высокого, могучего, чуть сутулого Серафима Алексеева, командира местного партизанского отряда, в прошлом — сержанта Красной Армии. Три года воюет здесь Серафим, попавший в окружение еще летом сорок первого года. Возле него собралось около сотни бойцов.

— Дисциплину мы держали, — глуховато говорит Алексеев. — Не хотели срамиться перед поляками...

Отряд Серафима крепок и боеспособен, мы не собираемся переформировывать его. Просто даем Алексееву радиста Николая Аванесяна и кое-что из оружия.

— Прилетят самолеты — получите взрывчатку и мины, — говорю я.

Алексеев долго молчит, тяжело дышит, в горле его ходит тяжелый ком. Потом встает, вытягивается и подносит руку к старой фуражке.

— Служу... Советскому... Союзу...

Глаза его влажно блестят от невыплаканных мужских слез.

— Спасибо... — добавляет он тише.

Ах, Серафим, Серафим! Это тебе и твоим людям спасибо за вашу советскую гордость и советскую солдатскую честь! Тебе и твоим людям!

Память о тех днях...

В ночь на двадцать шестое апреля мы проводим операцию по уничтожению немецких постарунков. Двенадцать постарунков перестают существовать вместе с полицейскими. Из остальных постарунков полицейские бегут в города. Теперь солтысам некуда ходить с докладами о партизанах.

Следующее мероприятие — разгром гитлеровских складов, куда свозят отобранные у польских крестьян продукты.

Отряд не может существовать святым духом. Нам нужны хлеб, мясо, молоко. Перебиваться доброхотными подношениями народа, быть обузой для крестьян мы не хотим.

В немецких же складах есть и мука, и яйца, и молоко, и мясо, реквизированные у населения. Склады мы захватываем, продукты распределяем между отрядами.

[269]

Как-то целую неделю завтракали исключительно сырыми яйцами из складов: Лекомцев заявил, что они быстро восстанавливают силы.

Утром, после умывания, всюду одна и та же картина: бойцы сидят возле ведер, наполненных белыми отборными яйцами. Люди кокают их о края ведер, запрокидывают головы, пьют...

— После войны соединение не распустим, — глубокомысленно замечает Хаджи. — Будет у нас дело, командир.

Жду подвоха, но попадаюсь на удочку:

— Какое же?

— Организуем хор под управлением Черного! Столько яиц слопали — каждый Шаляпиным петь должен!

Шаляпиных у нас не появилось, но силы у людей восстанавливаются очень быстро. Я сам чувствую: воротник гимнастерки, ставший свободным после перехода Буга, снова тесен...

А партизанские брички с пулеметами летят и летят!

Они залетают во дворы помещичьих усадеб. Иные помещики, предававшие партизан, давно сбежали под крылышко немецких гарнизонов, в города. Другие быстро соглашаются, что кормить армию необходимо. Сами указывают, какого бычка лучше взять.

Берем мы живность и у крестьян. Все равно эта живность меченая, ее крестьяне должны сдавать бесплатно немецким властям. А мы берем не бесплатно. Мы платим по ценам гораздо выше рыночных. Деньги же для расплаты достаем в Люблине, в Парчеве, в самой Варшаве...

Бывший узник Освенцима Иван Павлович — тот, про которого поминал Михаил Гора, — человек, прошедший огонь, воду и медные трубы, взял на себя все коммерческие, как сам выражается, дела.

Одеваясь в крестьянское рядно, он запрягает бричку, едет в город на базар. На бричке какая-нибудь ерунда для отвода глаз полицейским, а у возницы под рубахой, за поясом брюк, кольт.

Оставив бричку на базаре, задав коням овса, Иван Павлович начинает обход лавок.

Следует строгой системе, соблюдает очередность.

Лавка колбасника.

— Дзень добры, пане!

— Дзень добры! Что прикажете? Колбасы, мяса?

— Я от советских партизан, — сообщает покупатель. —

[270]

Мне просто нужны деньги. Пан сотрудничает с гитлеровцами или пан честный поляк?

Пан хочет быть честным.

— Сколько? — спрашивает он.

Иван Павлович уже оценил лавку.

— Триста злотых, — говорит он. — Если нету сейчас, могу зайти позже.

— Зачем позже?!.

Не приходится заходить позже ни к зеленщику, ни к скупщику одежды, ни к торговцам мукой...

К обеду за пазухой у Ивана Павловича лежит несколько тысяч злотых. Эти деньги мы раздаем командирам отрядов и групп для расплаты с крестьянами за питание. Командиры платят щедро. Крестьяне довольны. Мы тоже. Не знаю, что думают по этому поводу торговцы, облагаемые «контрибуцией», но фашистам они не жалуются. А Иван Павлович, войдя во вкус, совершает и более рискованные комбинации. Например, продает колбасникам скот, отбитый у немцев. Выручка от сделок опять же идет в казну отряда...

Летят партизанские брички, летят!..

До разгрома постарунков немцы свободно разъезжали по всем дорогам, заявлялись в деревни втроем или впятером. Теперь они сидят в городах, а если и выбираются в села, то только крупными отрядами, в сопровождения танков.

Танковые визиты малоприятны. Мы минируем дороги. Несколько танков подрываются. После этого немцы перестают пускать их на проселки. А отряды гитлеровцев без танков нам не страшны. На автоколонны устраиваем засады. Горят немецкие машины, а сами гитлеровцы часто бегут, даже не подобрав убитых. И теперь, только завидев партизанские брички, фашисты едут по шоссе своей дорогой, нередко прибавляя газку...

Брички летят по Люблинщине! Партизанские брички с пулеметами! 

Данный текст является ознакомительным фрагментом.