21
21
То ли сильно везло, то ли наш переход действительно явился для противника полной неожиданностью, но железную дорогу Барановичи — Ганцевичи — Лунинец мы перешли за одну ночь, и без единого выстрела.
От центральной базы до линии этой железной дороги — километров двести. Колонны пробирались лесными дорогами, с ходу минуя хутора и деревни. Брички отчаянно грохотали на подмерзшей земле, собаки, потревоженные грохотом, загодя поднимали бешеный лай, но хутора и села не вздували огня, не скрипели ставнями и калит-
[221]
ками: затаившись, выжидали, пока минет неведомая напасть...
Перед самой линией железной дороги остановились на дневку в хуторах Мельниковцы, вблизи станции Люсино.
Брички загнали под навесы в крестьянские дворы, бойцам приказали сидеть по хатам. На обоих концах села и по огородам выставили хорошо вооруженную охрану.
Днем мы с Горой и Степью обошли хаты, поговорили с командирами и бойцами. Повозочным напомнили, что они при любых обстоятельствах не должны вступать в бой. Их задача — перевалить через насыпь железной дороги и как можно быстрей гнать в лес.
На всякий случай выделили группы для переброски повозок через насыпь: если застрянут, если коням будет трудно, поднять брички, перетащить на руках.
К вечеру вернулась разведка, доложила: километрах в одиннадцати южнее села есть удобное место. Насыпь низкая, каких-нибудь полметра, хотя место это и недалеко от станции, где имеется немецкий пост.
Мы посоветовались и решили идти там, где побывали разведчики.
Ночью, как следует смазав оси, обмотав колеса повозок тряпками и ветошью, отряд вышел из села.
На этот раз все три колонны двигались вместе.
Проклятые брички тарахтели так, что было слышно за сотню верст. Но не возвращаться же из-за этого...
Через три часа приблизились к железной дороге. Проводники предупредили: лес сейчас кончится.
И верно: поредело. А потом глаза различили темную полоску насыпи, огни на станции справа, тощий скелет семафора.
Повозки ринулись по кочкастому полю к насыпи. Вот она уже рядом. Кони карабкаются по откосу, спотыкаются на рельсах, испуганно ржут. Им на подмогу спешат бойцы, подхватывают брички, тащат их через колеи. Сопение, глухой стук сапог, приглушенная брань...
Цыганов уходит вперед. Мы с Горой ждем, пока переправят радиоузел. Невольно посматриваем то направо, где светятся огоньки станции, то налево. Где-то там в черноте декабрьской ночи залегли заставы, обеспечивавшие переход. Не наткнется ли на них противник, привлеченный шумом? Не поднимется ли стрельба?
[222]
Но противник словно оглох и ослеп.
Вот уже перетащили последнюю бричку, вот перебегают насыпь бойцы арьергарда.
Теперь вперед, в глухой лес, прочь от дороги. Вперед! Чтобы растаять, раствориться в ночи, уйти за недолгие оставшиеся до рассвета часы как можно дальше. Вперед!
И растаяли, растворились, ушли.
Без приключений добрались до самой базы отряда Цыганова, где остановились на десяток дней, чтобы сменить брички на сани, напечь хлеба, набрать продуктов.
Места были хорошо известны еще с осени сорок второго года: Кривошин, Свентицы, Залужье...
Я не упустил случая, чтобы повидать старых знакомых, и в первую очередь, конечно, семью Морозовых.
Старик и его жена были живы и здоровы. Обрадовались встрече, закатили такую наваристую уху, что ложка стояла торчком.
Морозов поведал, что старый Дорошевич сильно сдал за лето. Похудел, осунулся, все сынка вспоминает. Но работает как надо. Что говорить, крепкая семья, настоящие люди. А горе... У кого его нынче нету, горя-то?
Мои поездки по деревням не остались незамеченными.
Партизаны сообщили: в деревнях говорят, что пожаловал сам Черный, — видать, по немцу ударит.
Я распорядился, чтобы всячески поддерживали этот слух, и приказал добывать хлеб и продукты не в деревнях и селах, а по глухим хуторам.
Во время заготовки продуктов партизаны несколько раз сталкивались с власовцами и другими предателями, но вышли победителями из всех стычек.
На базе Цыганова нас задерживали главным образом не заготовки и не потребность в длительном отдыхе, а необходимость передать своих разведчиков в Барановичах, Кривошине и других ближних местечках новому хозяину, как тогда выражались.
Закончив это дело, вновь заложили коней...
Теперь предстояло перебраться к деревне Сварынь, за Пинск.
Маршрут нарочно выбрали изломанный и поначалу пошли к Бресту, в края, где воевало партизанское соединение секретаря Брестского обкома партии Сергея Ивановича Сикорского.
[223]
Начинались незнакомые, порою безлесные, малообжитые партизанами места.
Партизанские отряды располагались довольно далеко друг от друга, во всяком случае дальше, чем в районе Булева болота. И контроль над селами был, естественно, слабее.
По округе бродили националистические формирования, в крупных селах сидели фашистские гарнизоны, хватало всякой сволочи и в деревнях...
Маршрут становился все опаснее. Нас могли выследить, могли установить, куда мы направляемся, могли навязать бои. А это никак не входило в расчеты штаба. Поэтому мы часто меняли направление движения, избегая показываться и останавливаться в партизанских районах. Во-первых, там, скорее всего, имелась агентура врага, во-вторых, именно у границы партизанских участков было больше всего шансов напороться на части противника, а в-третьих, нам не хотелось, чтобы слух о движении отряда покатился по краю, опережая нас самих.
Самым крупным населенным пунктом на пути нашего следования под Брест оказалось местечко Мотель.
По слухам, там имелся весьма крупный гарнизон, и мы намеревались обойти Мотель. Но уже на дневке, километров за пятнадцать от городка, узнали: гарнизон, напуганный слухом о приближении трех колонн русских, бежал в Пинск.
Я послал Михаила Гору с группой бойцов проверить подлинность этой вести.
Гора спокойно въехал в местечко. Враг и впрямь бежал. Вот уж поистине у страха глаза велики! Около пятисот человек, имевших на вооружении пулеметы и пушки, в панике бросились искать защиты, испугавшись трехсот партизан (на базе Цыганова наш отряд несколько увеличился).
Приветливо встретил Мотель уставших бойцов. Квартирьерам нигде не отказывали. Не прошло и часу, как все партизаны были размещены.
Штаб расположился в доме местного попа.
— Поп-то все-таки православный, — рассудили квартирьеры. — Выходит, почти свой... А дом у него — дай боже!
Свой или не свой был поп — не скажу. Но держался он уважительно и не брезговал пить партизанский спирт.
[224]
Батюшку главным образом интересовало, веруем ли мы в бога.
Дом у него был вместительный, чистый, с избытком комодов, сундуков, перин, подушек. Дворик оказался тоже подходящий, с сараями и клетями, где непрестанно что-то крякало, хрюкало, блеяло и мычало.
— Вот живет, богов приспешник, — удивлялся Петя Истратов. — Ему, видать, и оккупация нипочем...
Мотель не был разорен войной. Сражения обошли местечко стороною, немецкие гарнизоны тут не стояли, а прихвостни оккупантов держали себя тихо.
Партизан поражало обилие домашней птицы.
— Ты скажи, везде она орет! — говорили бойцы. — И с дороги не сворачивает, проклятая, если встретилась... А гусаки свирепые, как черти!
Надо было кормить людей, предстояло запастись мясом на дорогу, и крестьяне, понимая это, собрали для нас с каждого дома в Мотеле по три птицы, а с домов ксендза, попа и осадников мы сами взяли по пять птиц. Это полностью обеспечило отряд мясом на всю дорогу до Бреста.
Простояли мы в Мотеле три дня, выдвинув в сторону Пинска сильные заставы. Предосторожность оказалась излишней: противник и не думал нападать. Видимо, фашисты, оправдывая свое бегство, наговорили своему командованию с три короба...
Живя в городке, мы соблюдали особую осторожность. Бойцам категорически запретили обращаться к командирам по званию. Запрещено было, конечно, говорить и о цели нашего похода, о том, куда идем, сколько нас и т. д.
Здесь, в Мотеле, меня разыскал посланец Сергея Ивановича Сикорского. Кажется, это был шурин секретаря обкома.
Сергей Иванович приглашал в гости. Мы приняли приглашение: не вредно было познакомиться, узнать обстановку.
Сикорский стоял со своим штабом в районе споровских болот. Высокий, чуть сутуловатый, он встретил нас на подъезде к базе. Из-под меховой шапки, надвинутой на высокий лоб, смотрели светлые, умные глаза. Широкий рот, обычно твердо сжатый, смягчала обаятельная улыбка.
У Сикорского пробыли сутки. Командир соединения угощал зайчатиной (был страстный охотник), приготов-
[225]
ленной по какому-то особому рецепту, и торжествовал, слушая похвалы.
Сергей Иванович информировал нас, где фашисты держат более или менее крупные гарнизоны, предупредил, что железная дорога Пинск — Кобрин, которую нам предстояло перейти, усиленно охраняется, и порадовал сообщением, что под Сварынью, куда мы направляемся, действует группа его партизан под командованием майора Коваля.
Мы простились с Сикорским, договорившись поддерживать связь и в случае чего помогать друг другу.
Было условлено, что Сергей Иванович, так же, как и мы, будет говорить соседям, что Черный идет на запад через железную дорогу Брест — Барановичи. От предложенных проводников мы отказались, ссылаясь на то, что возьмем их, подойдя ближе к дороге.
Мотель покинули ветреным, метельным днем. Оглядываясь, радовались, что быстрая поземка заметает след. А Миша Гора шутил:
— Бросьте вы! Фрицы небось сами возле Пинска заслон в сторону Мотеля выставили, трясутся, как бы не ударила наша «армия»!
А наша «армия» — не густая и не больно-то длинная колонна, — пряча лица в воротники полушубков, прикрывая варежками обмороженные щеки, отворачиваясь от ветра, спокойно брела за санями.
* * *
Железную дорогу Пинск — Кобрин мы надеялись перейти так же, как перешли дорогу Барановичи — Ганцевичи — Лунинец.
Так же скрытно приблизились, так же остановились на дневку за пятнадцать километров, так же выслали разведку...
На линии, в том месте, где намечался переход, имелись три переезда. Посоветовавшись с работниками штаба, я решил двинуть колонну через один из них. Перебираться прямиком через насыпь не хотелось: она проходила по заболоченной местности, была высока и крута.
Командиру группы, двинутой на разведку и обеспечение перехода, показал по карте, на какой переезд он должен выйти, и просил, чтобы к трем часам ночи выслали
[226]
навстречу колонне проводников: похоже было, что ночь выдастся темная, — валил снег, ползли облака.
Дождались ночи и тронулись. Снегопад кончился, но темень стояла — хоть глаз выколи. Я радовался, но радость была преждевременной. Едва колонна выползла на чистое поле, выкатилась луна. Да не луна, а лунища! Этакое сияющее колесо с радужным ободом!
Вел колонну Михаил Гора. Он остановился, запрашивая, продолжать ли движение.
Я вылез из саней, приказал подвести коня, сел в седло, прислушался.
Тишина...
Искрится снег на поле, вытянулись длинные черные тени людей и коней, далеко впереди виднеется что-то темное, не то лес, не то насыпь.
Петя Истратов гарцует сбоку, ругается:
— Словно днем — высветила, сволочь!
Повозочные, пользуясь остановкой, занимаются упряжью. Скрипят их валенки.
Тишина...
Если бы гитлеровцы заметили нашу разведку — давно бы открыли огонь. А раз молчат, — значит, спят.
Идем дальше!
Проехал в голову колонны, сказал Горе:
— Веди!
Постоял, пропуская брички и пехоту, не выдержал, опять поскакал вперед.
Поехали с Горой стремя в стремя.
Насыпь приближалась. Мы уже видели ее черную, поднятую над полем ленту. И на этой черной ленте различали какой-то бугор. Черт его знает, что за бугор? Вообще-то похоже на немецкий бункер. Но вокруг по-прежнему тихо. Может, не бункер, а какой-нибудь штабель? Или бункер, но занятый нашими разведчиками?
Раскрыл на ходу планшет, сверился, верно ли идем. Верно. Прямо на условленный переезд. Значит, нечего толочься на месте.
— Связных что-то не видать... — тихо уронил Гора.
— В самом деле... Пошли кого-нибудь вперед.
Два конника вырвались вперед, зарысили к насыпи, чтобы найти обещанных проводников.
И почти тотчас ударил пулемет. От бугра в нашу сторону потянулись разноцветные ниточки трассирующих пуль.
Колонна сразу остановилась.
[227]
К первому пулемету присоединился второй, крупнокалиберный, знакомый по характерному низкому, тупому звуку: ту-ту-ту-ту-ту...
Крупнокалиберных пулеметов у наших разведчиков не было. Ясно: напоролись на немцев.
Пули визжали над головами. Новая очередь взрыла снег рядом с дорогой.
Спрыгнул с коня и, держа его за повод, сполз в кювет. Горячий жеребец рвался вперед. Моя рука, державшая повод, вдруг упала: в ней остался только обрывок кожаного ремня. Видимо, повод перерезало пулей...
А, шут с ним, с конем. Умный, далеко не уйдет... А что в колонне?
Приподнялся. Ржут лошади, трещат оглобли, несется брань, слышны крики.
Раздумывать некогда. Но вступать в бой нельзя: мало ли что может случиться с радиоузлом?
Кричу, чтобы дали другого коня, и быстро иду вдоль колонны.
— Михаил, положи цепь, пусть ответят огнем!
Передовые спешились, залегли, прикрывают сползающую с дороги, барахтающуюся в снегу колонну.
Истратов подводит моего жеребца.
Кое-как связываю поводья, закидываю на шею лошади, сам в седло, и дальше вдоль колонны:
— Спокойно! Спокойно!.. Будем отходить!.. Спокойно!.. Пешим разворачивать повозки!
Немецкий бункер словно осатанел. Может, пулеметчики напуганы до смерти приближением массы людей. Может, этих пулеметчиков ничего не стоило бы и смять. Да дело не в них! Дело в ближних фашистских гарнизонах. Услышат, поднимут тревогу, накроют из орудий, а главное — засекут...
— Радиоузел вперед! Отходить! Отходить!
Колонна кое-как разворачивается.
Ни связных от разведки, ни самой разведки...
— Истратов, передай Горе — отходить!
Мы отходим в лес, откуда только что вышли. Гоним коней по кривым лесным дорогам прочь от переезда, обратно к месту дневки. Только колеса и полозья стучат о корни...
Недоразумение разъяснилось в середине следующего дня, когда пришли бойцы из группы не дождавшейся нас разведки.
[228]
Оказывается, разведчики захватили и обеспечили нам другой переезд, километра за два от того, где стоял немецкий бункер. Они не поняли меня, и боковое прикрытие вышло не туда, куда нужно.
Сидеть лишний день на дневке не полагалось.
Наученные горьким опытом, мы оставили при отряде двух бойцов-разведчиков, чтобы вели колонну к условленному переезду, а трех человек отправили к командиру группы разведки с приказом ждать нас следующей ночью на втором переезде от Пинска.
Не знаю, что думали командиры частей противника, расположенных в том районе. Может, посчитали, что какой-то отряд партизан хотел сунуться через линию, но бежал, напоровшись на огонь.
Во всяком случае, немцы на дневке нас не беспокоили. Да и намеченный для нашего перехода переезд оставили без охраны.
Мы перетащили сани, переправили колонну и устремились, пока не рассвело, к Днепровско-Бугскому каналу. Поскольку леса поблизости не было, штаб полагал, что двигаться по льду канала будет удобнее, чем по чистому полю: и быстрей, и неприметней.
На заре достигли канала. Разыскали спуски, очутились на льду, погнали коней, но те с рысцы быстро переходили на шаг: пристали...
Между тем облака исчезли, взошло солнце. Оно поднималось в высоком, по-зимнему голубоватом небе.
— Плохо, — подъехав к моим саням и поглядывая на небо, сказал Михаил Гора. — Как бы не появились самолеты...
— Если появятся — сани и людей под берег...
Над левым берегом канала нависали пласты слежавшегося снега. От них на лед падали широкие синие тени.
— Боюсь, что даром нам тот бункер не обойдется, — сказал Гора.
— Знаю, Михаил, поторопи людей.
Не прошло и получаса, как опасения Горы сбылись. Сначала мы услышали рокот мотора, затем увидели немецкий самолет, летевший на небольшой высоте.
Это был пресловутый корректировщик — «горбыль», хорошо знакомый по сорок первому и сорок второму годам. Машина малоскоростная, но надежно защищенная снизу броней и оттого весьма пакостная. Повиснет, бывало, такая керосинка над боевыми порядками пехоты
[229]
или над позициями артиллерии и висит, направляя огонь вражеских орудий и минометов...
— К берегу! К берегу! — закричали в колонне.
Большая часть колонны уже втянулась под защиту нависшего снега, когда «горбыль» вынырнул над каналом.
Вынырнул, сделал крен и пошел прямо на нас.
Заметил!
Терять было нечего.
— Огонь по фашистскому самолету! — крикнул я.
Повторять команду не пришлось. Били из карабинов и автоматов, из ручных и станковых пулеметов, приладив их на спины тех, кто поздоровее.
И «горбыль» отвернул.
Покрутился, покрутился, попытался еще раз приблизиться, получил свою порцию свинца и ушел.
Но все-таки гитлеровцы нас обнаружили. Впервые за всю дорогу, но обнаружили.
— Теперь все равно, — сказал я Горе. — Командуй выходить на поле и как можно скорее к ближнему лесу. Давай!
Как мы выбирались на крутые берега канала — вспоминать не хочется. Как гнали измученных коней, не щадя голосов и кнутов, к далекому лесу — писать тошно.
Но до леса добрались, избежав бомбежки, которой боялись особенно сильно все из-за того же радиоузла.
В лесу, пропетляв несколько километров, отдохнули. А еще через день лесные дороги вывели на луга, за которыми виднелись тесовые, соломенные и черепичные крыши Сварыни.
Над крышами вились тихие дымки.
Петя Истратов, щуря покрасневшие глаза, вздохнул:
— Сейчас бы на печь — и поспать! Ох, и спать буду, товарищ командир!
А штабной повар Леша Жеребцов, поднявшись в санях, водил носом, словно к нему уже долетал запах чего-то вареного или жареного.
Было 11 января сорок четвертого года. С Булева болота мы вышли 6 декабря. Значит, переход занял более месяца.
Я проехал в голову колонны.
Бойцы, шедшие обочь саней, поднимали головы, улыбались.
Как сейчас, вижу их лица, обросшие многодневной
[230]
щетиной, их опаленные возле костров шинели, полушубки, ватники.
— Вроде дошли, товарищ командир?!
— Дошли, дошли!
* * *
В Сварыни простояли до конца февраля. Дней пять люди отдыхали, мылись, приводили в порядок истрепавшуюся обувь, чинили одежду, отсыпались.
Немцы нас не беспокоили. Только однажды совершили на деревню авиационный налет — на второй день после нашего прибытия. Прислали три «юнкерса». Часа два пикировали они на хаты, сбросили десятка три бомб, не причинивших людям вреда. А потом отстали.
Неприятно было, что нас обнаружили, но мы все же надеялись: гитлеровцы не догадываются, какой именно отряд засел в Сварыни. Видимо, так оно и было на самом деле.
Я разыскал майора Коваля, представителя Сергея Ивановича Сикорского. Коваль рассказал, что крупных фашистских гарнизонов поблизости нет, но в окрестных селах имеются полицейские и власовцы. По лесам ходят отряды националистов. С нашими партизанами, если они сильны и хорошо вооружены, националисты пытаются заигрывать, просят оружие и взрывчатку, а на небольшие группы партизан, случается, нападают.
— Ездить тут надо аккуратно, товарищ майор, — сказал Коваль простуженным голосом. — И если в хатах ночевать товарищи будут — пусть выставят надежные караулы. Иначе можно пропасть.
Мы учли советы майора Коваля.
Убедившись, что люди немного отдохнули, я уже в январе отправил группы выполнять задания Центра.
В Польшу, в район будущих действий, пошли несколько групп под командой Михаила Горы и Федора Степи. На разведку оборонительных сооружений противника на Западном Буге направился безотказный Анатолий Седельников. Разведав Буг, он должен был присоединиться к Михаилу Горе.
Помнится, перед уходом Седельников внезапно спросил:
— Товарищ командир! При первой встрече вы вроде сказали, что тоже в газете работали. Шутили или говорили правду?
[231]
— А я действительно говорил это?
— Точно!
— Ну и не врал. Перед армией дело было. В районной газете. По призыву комсомола.
— И не секрет где?
— Какие у меня от тебя теперь секреты, Толя? У себя на родине, в соседней станице, в Белой Калитве.
— Выходит, вы казак?
— Да считай как хочешь.
— Эх, и молчальник же вы, товарищ майор!
И вдруг Седельникова осенило:
— А родители ваши где?
Я помолчал, прежде чем ответить. Да и что мог ответить? Ничего не знал о стариках.
— Ясно, — мрачно резюмировал Седельников. — Вы извините, товарищ командир, что о таком спросил... Надо бы самому догадаться...
Никакого инструктажа на дорогу Седельникову я не давал. Он все прекрасно знал сам, сам мог отлично справиться. Я просил только постоянно информировать нас по рации о работе.
А с Михаилом Горой и Федором Степью перед отправкой их отряда беседовал долго и серьезно.
Шли они в совершенно незнакомые места, малочисленным отрядом.
Я просил сообщать не только о передвижениях противника, но и о политической обстановке в районе Люблин — Парчев.
Уже после ухода Горы и Степи мы приняли радиограмму Центра, требовавшую не только выяснять передвижение частей противника, но и устанавливать, какие части эвакуируются за Буг, угоняют ли немцы за Буг мирное население, а если угоняют, то какие при этом выдают документы и кто этим занимается.
Мы поняли, что нужно Центру. Вдогонку Горе и Степи полетели соответствующие указания по радио.
Особое внимание обращал Центр также на регистрацию перевозок по железной дороге Брест — Пинск и на выявление системы оборонительных сооружений в районе этих городов.
Указания по данным вопросам мы передали Григорию Патыку под Брест, Каплуну под Пинск и Седельникову, направлявшемуся на Западный Буг.
Вскоре Центр запросил, можем ли мы принять группу
[232]
с радиопеленгаторной установкой. Мы ответили согласием и получили указание — ждать новых товарищей.
Ну что ж. Нам так и так предстояло сидеть в Сварыни, пока не разберемся, что творится западнее нас.
* * *
Быстрой отдачи от группы Горы и Степи я не ждал.
И действительно, их первые радиограммы не внушали больших надежд.
«Находимся в тридцати пяти километрах северо-западнее Люблина, — передавал Михаил Гора. — Дошли благополучно, но обстановка сложная. Район наполнен густо расположенными немецкими формированиями. Вынуждены маневрировать. Совершаем диверсии на дорогах. Разобраться в политической обстановке затрудняемся: тут множество политических группировок. Имеем данные, что немецкие учреждения из Люблина эвакуируются в Краков...»
Видно было, что Гора и Степь с трудом осваиваются в новом районе.
Однако опыт есть опыт. Не прошло и месяца, а нашим товарищам удалось проникнуть в Люблин и в Луков, завязать отношения с группами советских партизан и польских подпольщиков.
Сведения оттуда пошли уже более интересные.
Привлеченный разведчиками к работе, стрелочник люблинского депо под псевдонимом Машинист сообщал, что в депо насчитывается пятьдесят паровозов, а на дороге Люблин — Парчев строится вторая колея.
Он же дал информацию о бывшем автозаводе фирмы «Крапник», где немецко-фашистская армия производила ремонт автомобилей.
Разведчик Западный, найденный в Лукове, передал сведения о разместившейся там школе подготовки кадров для немецких частей. По его данным, в школе было шестнадцать офицеров, сто унтер-офицеров и тысяча двести солдат. Возраст новобранцев-немцев, согнанных в луковскую школу, не превышал семнадцати — девятнадцати лет.
Гора приписал к телеграмме, что сведения эти достоверны и что он уточняет, какому хозяйству принадлежит школа.
Проникли разведчики и на аэродром Бяла Подляска. Они выяснили, что там постоянно находятся девятнад-
[233]
цать штурмовиков и сорок бомбардировщиков типа Ю-88.
Начало было положено. Я имел все основания надеяться, что через Машиниста и Западного наши разведчики разыщут и других надежных людей и работа в скором времени закипит.
Порадовал Григорий Патык. Находясь под Брестом, он сумел раздобыть немецкий план города с точным указанием размещения воинских частей, учреждений, складов и даже контрольно-пропускных пунктов.
Патыку, правда, было полегче. Все-таки мы давно работали под Брестом, значит, связи с самим городом он мог установить без особого труда. И это незначительное преимущество Гриша Патык умело использовал.
Седельников же еще шел к цели.
Нас интересовало, что с группой Хаджи Бритаева и Виктора Сураева. Как они там, на центральной базе?
К концу января или в самом начале февраля пришли хорошие новости и от них.
Напомню, что еще в октябре Центр потребовал выяснить, не появлялась ли в районе центральной базы 2-я немецкая армия.
Организовывая по приказу Центра засады и нападения на штабные автомашины противника, Хаджи и Сураев провели несколько успешных операций.
Сначала подбили машину, убив ее водителя унтер-офицера из полевой жандармерии № 581 (полевая почта № 17167).
При убитом были найдены списки личного состава жандармерии на сто семнадцать человек.
Затем в районе Лунинец — Микашевичи, на шоссе, был взят в плен оглушенный взрывом ефрейтор Осес.
Осес сообщил, что служит в интендантском управлении, а ранее воевал в артполку. В марте полк потерял материальную часть и был отправлен на переформировку в Германию.
По словам ефрейтора, в Лунинец прибыло какое-то главное интендантское управление.
Проверив документы, находившиеся при пленном, разведчики не поверили глазам: документы принадлежали штабу той самой 2-й полевой армии, местонахождение которой до сих пор не удавалось установить. Обнаружился и номер полевой почты 2-й армии — 45045.
[234]
Среди захваченных бумаг оказались также приказы по 2-й армии, письма солдат, газеты, ведомости...
За эту операцию Центр передал группе Хаджи и Сураева благодарность, а мы представили большое число партизан к наградам.
Впоследствии на шоссе Микашевичи — Лахва Хаджи и Сураев подорвали и захватили еще несколько автомашин противника, добыли новые документы, подтверждавшие, что штаб 2-й полевой армии находится именно в Лунинце, а его оперативная группа — в Петрикуве.
Каждый из нас хорошо понимал, чего стоило захватить эти документы, и мы искренне радовались за своих друзей.
* * *
Серым зимним деньком Юра Ногин принес телеграмму от Патыка. Тот просил приехать к нему под Брест на встречу с одним из новых разведчиков.
Понимая, что просто так Григорий Патык беспокоить меня не стал бы, я с Петром Истратовым и еще с двумя партизанами отправился под Брест, на базу группы.
Патык сообщил, что у него есть разведчики с весьма большими возможностями. Он назвал Сокола и Зайцева.
Соколом оказалась двадцативосьмилетняя женщина, украинка, родившаяся в Мелитополе и вышедшая замуж за жителя Бреста. Женщина эта была членом партии. Работала она в товарной конторе станции Брест-Центральный. И хотя должность ее выглядела на первый взгляд очень скромной, она позволяла свободно ходить по железнодорожному узлу и подбирать в конторе различного рода «бумажки».
Разведчица уже совершила по совету Патыка удачный диверсионный акт, подорвав три цистерны с бензином. А главное, она регулярно доставляла сведения о движении поездов через станцию.
Муж разведчицы активно помогал ей.
Зайцев был помощником машиниста на той же станции. Поляк по национальности, он ненавидел гитлеровцев, мечтал о свободной рабоче-крестьянской Польше. Он не только давал сведения о движении поездов, но и совершил уже два взрыва на паровозах.
Зайцеву помогали отец и брат.
Но особое внимание Патык просил обратить на разведчика под псевдонимом Жук.
[235]
— Я его вызову, товарищ майор, он вам сам все расскажет, — говорил Патык. — А то в моей передаче получится бледно...
Жук оказался двадцатилетним юношей с тонким лицом и доверчивыми глазами.
Он сообщил, что имеет среднее образование, свободно говорит по-немецки, служит на брестском почтамте и имеет много знакомых среди немецких солдат и унтер-офицеров.
Выяснилось, что Жук постоянно доставляет Патыку сведения по гарнизону Бреста, сообщает номера всех новых полевых почт, попадающихся на письмах, а также передает сами письма солдат и офицеров.
— Если хотите, я могу еще где-нибудь устроиться, — просто сказал Жук. — В управе или переводчиком в какой-нибудь части... Мне уже делали предложения...
Мы условились, что Жук пока останется на почтамте. Я запретил Патыку использовать юношу для проведения диверсий. Чутье подсказывало: Жук может совершить нечто большее, о нем надо сообщить Центру...
После ухода разведчика я поблагодарил Патыка за находку и вызвал по рации штаб в Сварыни, чтобы передать в Центр радиограмму относительно Жука.
Патык уговаривал остаться переночевать, но я отказался, велел седлать, а вскоре мы уже ехали обратно в Сварынь.
Одеты мы были тепло — в ватные брюки, меховые безрукавки и полушубки, но, подъезжая на заре после шестидесятикилометрового перехода к Сварьши, чувствовали себя вымотанными и промерзшими до костей.
Вот наконец и наша хата. В передней комнате на печи и на лавках спали партизаны. Я быстро прошмыгнул в боковушку, где жил с ординарцем и поваром, бросился на постель и тут же стал засыпать.
Стукнула входная дверь.
— Где майор? — громко спросил Юра Ногин.
— Тише! — зашипел Петя Истратов. — Только лег!
— Буди! — громыхнул Ногин.
— Говорят, только лег. И не ори, а то выставлю.
— Я тебе выставлю! Сказал — буди, значит, буди!..
— Иди, иди! Успеешь со своими телеграммами!
— Петька, буди! Майор не обидится. Точно говорю!
Я не выдержал, откинул одеяло.
— Ты, Юра?
[236]
— Срочные телеграммы, товарищ майор! Очень срочные!
— Ну что еще там?.. Лампу засвети, что ли...
Принесли лампу, чиркнула спичка. Хмурый Петя Истратов запалил фитиль.
— Таскаются тут ни свет, ни заря... — бурчал он, надевая на лампу стекло и зябко переступая по дощатому полу босыми ногами. — Не могут обождать до утра.
В руках у Ногина была толстенная пачка радиограмм. Он улыбался улыбкой блаженного.
Сонная одурь еще томила меня. С трудом разобрал первую телеграмму. Центр приказывал не использовать разведчиков на диверсионных актах.
— Давно бы так! Что в следующей?
— Сообщение о том, что выброска пеленгаторной станции задерживается.
— Ладно. Давай дальше. Ага, о группе Хаджи и Сураева... Так. А эта о Ковеле. А эта?
«Эта» была переписана рукой Ногина на большом листе бумаги.
Я прочитал первые строки:
«Передаю Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР о присвоении звания Героя Советского Союза...»
Юра Ногин взволнованно шмыгал носом. Лицо его светилось широченной улыбкой.
Я быстро пробежал по строчкам, нашел имя, отчество, фамилию...
Меня словно обожгло. Рванул бумагу к глазам. Точно. Моя фамилия!
В передней комнате настороженно молчали.
— Товарищ майор! Поздравляю от имени всех радистов! — почему-то шепотом сказал Ногин.
Потом за стеной что-то грохнуло, кто-то спрыгнул с печи, а Петя Истратов, как был в исподнем, влетел в боковушку и что-то заорал, приплясывая и размахивая руками.
Мы все обнимались.
А Юра Ногин, перекрывая шум голосов, кричал:
— Слушайте! Слушайте! Тут есть еще... Вот: Указ о награждении наших разведчиков.
И громко прочитал Указ.
Михаил Гора и Анатолий Седельников награждались орденом Ленина, Хаджи Бритаев, Каплун, Караваев, Гусев и еще несколько человек — орденом боевого Красного
[237]
Знамени, а всего было перечислено более двухсот человек.
— Ура! — кричал Леша Жеребцов. — Я мигом... Я сейчас банкет... Я одной ногой!..
Он тут же исчез куда-то.
Хату заполнили командиры штаба, разведчики, и Леша, конечно, добыл все, что полагалось по такому случаю. Усевшись за чисто выскобленный крестьянский стол, мы подняли тост за нашу Родину, за нашу армию, за разведку и за то, чтобы скорее прийти с победой в Берлин.
* * *
21 февраля на поле вблизи деревни приземлилась группа радистов со станцией пеленгования. Радистов было семеро. Командовал ими капитан Чубов.
А 24 февраля в хату вбежал возбужденный Петя Истратов:
— Товарищ майор! Наши!
— Кто — наши?
— Да Витька Сураев и товарищ капитан Хаджи!
Я выскочил на крыльцо. Верно. К штабу приближалась группа партизан. Впереди шагали похудевший Сураев и ничуть не изменившийся, только обросший бородой Хаджи.
Хаджи подошел строевым шагом, вскинул руку к шапке:
— Товарищ Герой Советского Союза...
— Отставить! — смеюсь я. — Не по уставу!
Мы душим друг друга в объятиях.
Вот все и в сборе. Седельников тоже должен вернуться не сегодня-завтра. Значит, прощай Сварынь!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.