10
10
После дождей и холода вновь проглянуло солнце, настали ясные, теплые дни бабьего лета.
Мы шли заросшими лесными дорогами, где в колеях уже шуршали желтые и оранжевые листья, еле приметными тропами, где вплетали тетерева и глухари, перебирались через болота, где на кочках ярко белела незрелая клюква.
Впереди — командир группы, присланной от Бринского, — Гончарук, за ним я и радист Злочевский с рацией, дальше — остальные партизаны, сгибавшиеся под тяжестью мешков с толом, боеприпасами, батареями для рации и с продуктами.
Из своих районов мы вышли днем, но потом, миновав Хорустов, двигались по ночам.
Трудной была эта дорога. Удаляясь от озера Белого, мы далеко обходили деревни и села, чтобы не столкнуться с карателями, не оставить никакого следа для фашистских ищеек. И все чаще приходилось часами брести бесконечными урочищами, утопая по колено в пружинящих мхах, качаясь на плывунах, иногда проваливаясь в вязкую болотную жижу.
На привалах молча лежали около костров, сушили портянки и одежду, забывались коротким, чутким сном.
Хорошо, что Гончарук знал дорогу и не плутал в лесу...
На четвертый день пути приблизились к городу Ганцевичи.
Здесь, возле станции Люсино, перешли темной ночью железную и шоссейную дороги Барановичи — Лупинец, взяли направление на деревню Борки.
За Борками остановились на дневку. Партизаны Гончарука повеселели. Чувствовалось: здешние места кажутся им родным домом.
До базы Бринского, по словам Гончарука, оставалось «всего ничего» — километров шестьдесят.
Собираясь вечером в дорогу, мы увидели нескольких крестьян. Те подошли, поздоровались, попросили закурить.
— Партизаните, сыны?
— Партизаним, отцы.
— Помогай вам бог!.. А ты, сынок, видать, не здешний?
[93]
Я усмехнулся:
— Отчего ж это не здешний?
— Лицо свежее, не уставшее, не измученное. Да и по одежке видать, сынок. Больно справная у тебя одежка-то... Не иначе — московская... Правду ль говорим?
Я улыбался, но молчал.
— Нельзя отвечать, выходит, — сказал один дед. — Ну, коли нельзя, — значит, нельзя... Верно, значит, говорим! Помогай вам бог! Помогай бог!
Деды ушли, мы взвалили на плечи груз и тоже тронулись в путь.
А через день одолели последний из двухсот километров, добрались наконец до цели.
Признаться, и в сотне метров от базы я не нашел никаких признаков сосредоточения партизан. Базу замаскировали и расположили так надежно, что можно было позавидовать.
...Даже сейчас, четверть века спустя, я с поразительной отчетливостью вижу вечно сырые, скользкие кладки, брошенные через болото к маленькому островку, где помещался главный лагерь отряда Бринского.
Таких маленьких, поросших лесом островков в этом гигантском болоте было множество.
Поди разберись, на каком засели партизаны! И попробуй подберись незамеченным!
Кладки вели к островку со стороны деревни Борки, с востока.
Кажется, первым облюбовал островок Николай Велько, бежавший из деревни Борки при появлении немцев. Ему, коммунисту, грозила немедленная расправа. Отличный охотник и следопыт, Велько не раздумывал и не колебался. Захватив дробовик, свистнув двух верных волкодавов Лялюса и Цыгана, успев сказать жене, чтобы ночью вышла к заветному месту возле болота, Николай махнул через изгородь и скрылся...
Всю зиму прожил Николай Велько один в здешних лесах и болотах. Изредка наведывался в деревню. Жена выносила хлеб и выстиранное бельишко. Плакала. Рассказывала, что солтыс и гитлеровцы грозят убить ее и детей, если Николай не явится с повинной.
Велько обнимал жену, отирал слезы любимой, наказывал поцеловать ребят, но не говорить о нем.
И опять уходил: он не терял надежды встретиться с партизанами. Смиряться не думал.
[94]
Следы отряда Бринского не могли укрыться от лесовика. Так Николай Велько нашел товарищей по оружию, а бойцы Бринского — верного друга, смелого, отлично знающего округу человека...
Я вижу сутуловатого, обросшего бородой Николая Велько и двух его собак, сидящих по обе стороны от хозяина возле лагерной кухни, где орудует над котлом чернобровая, смуглая отрядная медсестра и повариха Тоня Бондаренко.
Лялюс и Цыган голодны, но никогда не возьмут куска без разрешения хозяина. Они только смотрят на Тоню и на мясо, дымящееся на противне.
— Уже остыло! — говорит Тоня.
— Ну тогда дай им, — разрешает Велько. — Лялюс, Цыган, можно!
Псы хватают брошенные куски, оттаскивают в сторону, чавкая, принимаются жрать.
Мяса для Лялюса и Цыгана Тоня не жалеет. В конце концов, этим мохнатым, угрюмым на вид волкодавам мы обязаны жизнью...
Помнится, мы улеглись спать рядом — я и Николай Велько. Среди ночи Лялюс и Цыган вскочили, тихонько заворчали. Николай сразу сел, притянул к себе автомат.
— Ты что? — шепотом спросил я, ничего не слыша.
— Собаки, видите? — отозвался Велько. — Что-то неладное...
Он быстро разбудил Бринского и остальных партизан, а сам осторожно направился в ту сторону, куда смотрели собаки.
Бринский и я пошли следом. На западном берегу островка остановились.
Тихо как будто... Часовые тоже ничего не слышат.
Но Лялюс и Цыган нервничали, поскуливали, ворчали, не опускали настороженно приподнятых ушей.
И тогда мы услышали птиц. Они кричали в неурочный час, потревоженные невидимым врагом.
Еще не развидняло, туман лежал над болотом, и звуки были приглушены глубоким мхом, сыростью воздуха.
Но птицы кричали!
А потом мы различили равномерное, осторожное чмоканье болотной жижи.
Чмокало впереди, чмокало слева и справа, и все явственней, все неотвратимей.
Сомнений не оставалось: по болоту осторожно шли
[95]
люди. Сотни людей, направлявшихся прямо к нашему островку.
Бринский подал знак.
Партизаны немедленно начали отходить к восточному берегу. Николай Велько придерживал оглядывавшихся псов.
По пути пробежали мимо костра. Залитый, он еще дымил.
По кладкам направились к Боркам, но, не выбираясь из болота, резко свернули налево, прошли шагов пятьдесят по пояс в воде, укрылись среди частого тальника.
Легли.
Нам так и пришлось пролежать в тальнике целый день.
Мы слышали немецкую брань, выстрелы, крики, видели и самих немцев, пробиравшихся по кладкам. Не тех фашистов, что показывали в кинофильмах воровато бегущими и стреляющими куда попало, а здоровых, самоуверенных парней, тщательно приглядывавшихся к местности, прочесывавших огнем каждый подозрительный куст и, возможно, втрое злых оттого, что их подняли среди ночи, заставили лезть в болото, мокнуть, искать неуловимых партизан.
Немцы знали, что мы не могли далеко уйти. Ведь они видели дымящийся костер! Больше того, эти скоты, наведенные предателем, нашли лазарет Бринского и зверски убили на потайном островке замечательного подрывника Криворучко, раненного несколько дней назад, и доктора Крушельницкого, чью жену увели в Борки, где и повесили, вдосталь наиздевавшись над беззащитной женщиной.
Мы лежали в тальнике, не в силах ничем помочь товарищам. Слишком мало нас было, слишком неравны были силы!
Требовалось нечеловеческое напряжение, чтобы не дать волю рукам, сжимавшим автоматы...
Немцы нас так и не нашли.
Мы похоронили друзей, а потом я варил голодным партизанам какое-то сомнительное варево из ржаной муки и бараньего жира, убеждая, что это настоящая мамалыга...
* * *
С первого дня Антон Петрович Бринский произвел на меня самое хорошее впечатление. Среднего роста, плечи-
[96]
стый, густобровый, он держался свободно, уверенно, но был подчеркнуто внимателен и по-военному точен в обращении со мной как с заместителем командира отряда.
За плечами Бринского остались трудные походы, отчаянно смелые, дерзкие налеты на врага, умело проведенные диверсии, но даже тени самодовольства я не видел на открытом лице этого энергичного, подвижного человека.
Он был беспощаден к врагу и добр, если не сказать нежен, к друзьям.
У нас установились самые сердечные, товарищеские отношения.
Они сохраняются и по сей день...
Помнится, первое, что бросалось в глаза в отряде Антона Петровича Бринского, — большое количество командиров Красной Армии, занимавших командные посты.
У него воевали капитан Каплун, знакомый мне по рассказам Коржа, капитан Гончарук, лейтенант Анищенко, лейтенанты Гусев, Парахин, Патык и другие.
Лейтенантом был и трагически погибший подрывник Криворучко.
Эти товарищи возглавляли группы подрывников.
Находясь в отряде, я имел возможность убедиться, что командиры, вырвавшиеся из окружения и ставшие на путь партизанской борьбы, отлично справляются с делом.
Мне довелось организовывать с ними диверсии на железных дорогах врага, устраивать засады, нападать на отряды фашистов.
Товарищи действовали решительно, хладнокровно, дерзко.
И уже тогда я подумал, что из командиров Красной Армии, обладающих серьезной военной подготовкой, накопивших опыт борьбы в тылу противника, можно и нужно готовить будущих командиров разведывательных групп.
* * *
Обойдя партизанские отряды, рассказав людям, давно оторванным от Большой земли, правду о положении на фронтах, познакомившись с бойцами и командирами, я в самых общих словах поведал Бринскому об истинной цели моего появления на Выгоновском озере.
[97]
Мне кажется, Антон Петрович прекрасно понял, чем предстоит заниматься.
Во всяком случае, он задумчиво сказал:
— Место у нас выгодное, верно... Хоть железнодорожные магистрали взять. Да в Барановичах и аэродром имеется.
Магистрали, о которых упомянул Бринский, интересовали наше командование в самую первую очередь. Еще бы! Одна тянулась из Бреста через Барановичи в Минск, вторая из того же Бреста через Пинск и Мозырь — в Гомель.
Барановичи, как уже говорилось, являлись крупнейшим железнодорожным узлом. Отсюда шли гитлеровские эшелоны и на северо-запад, к Ленинграду, и на юго-запад, к Киеву, и на Минск. Иными словами, основной поток немецко-фашистских войск, фашистской техники и грузов устремлялся на фронты именно через Барановичи.
Установить постоянное наблюдение за барановичским железнодорожным узлом, за пересекающими этот город железнодорожными магистралями, насадить в городе своих людей — означало взять под контроль все военные перевозки противника.
Опыт Житковичей, хотя и небогатый, все же подсказывал, что начинать надо опять-таки с подбора партизан для ведения разведки, с выявления среди местных жителей наиболее стойких, преданных и интересных с точки зрения их осведомленности людей.
Должен сказать, что на солидном пространстве вокруг озера Выгоновского, в тамошних лесах и непроходимых болотах держались мелкие партизанские отряды, не имевшие связи с Большой землей и не получавшие оттуда оружия и боеприпасов.
В этих отрядах и группах находились люди, хватившие лиха, пережившие ужасы плена, горевшие неодолимой ненавистью к фашизму.
До них доходили неясные слухи о появлении возле озера Выгоновского каких-то десантников, и людей как магнитом тянуло к нам.
Они присылали связных с просьбой помочь оружием, приходили целыми отрядами с просьбой вооружить, принять под свое командование, послать громить оккупантов.
Принятые в отряд Бринского, послушав рассказы бывалых подрывников, все, как один, начинали рваться на диверсии.
[98]
Мне же нужны были разведчики. И мы вновь искали их, советуясь с Бринским. Искали так же, как на базе у Динькова, присматриваясь, приглядываясь, беседуя.
Так вскоре сколотили мы по образцу пятерок подрывников первую пятерку партизан-разведчиков. В нее вошли Семенюков, Караваев, Голумбиевский, Хрищанович и Иван Белорусе.
Эта-то пятерка и начала «наступление на Барановичи».
* * *
Мы долго думали, как проникнуть в Барановичи.
Город был набит немецкими войсками, полицией, являлся важнейшим железнодорожным узлом, и, надо полагать, гестапо не забыло прочистить Барановичи, насадить в нем свою агентуру, старалось держать жителей под неусыпным надзором.
Поскольку отряду Бринского разведывательных задач до сих пор не ставили, то и попыток разведать Барановичи не делалось.
Знакомых партизанам людей в городе не было.
Как же проникнуть в город? Как нащупать связь с патриотами, которые наверняка были там?
Изучая обстановку, мы обратили внимание на поселок Кривошин. Стоял он километрах в тридцати от Барановичей, партизаны туда изредка заходили и знали, что некоторые жители поселка ездят в город, главным образом для обмена мелкой живности и овощей на различные товары.
Поскольку партизан поблизости от Кривошина не существовало, гитлеровцы не сочли нужным держать в поселке большой гарнизон, ограничились созданием полицейской комендатуры со считанным числом полицейских, остерегавшихся, кстати сказать, проявлять какую-либо прыть.
Расспросив партизан, посещавших Кривошин, мы пытались выяснить, не завели ли они там знакомств.
Увы! Нас ждало разочарование. Партизаны посещали Кривошин всего два-три раза, заходили напиться, попросить керосина, соли и не могли даже назвать фамилии людей, выносивших кружку воды или узелок с солью.
Положение усложнялось.
Я собрал пятерку и стал держать совет.
Решение виделось единственное: идти в Кривошин самим, искать там людей самим. Но мне хотелось, чтобы
[99]
бойцы пришли к такому же решению без подсказки. И товарищи не подкачали. Правда, без особой уверенности, но кто-то из них, уже не помню кто, первым предложил наведаться в город, поглядеть, что там происходит.
— Неплохая мысль, — поддержал я.
Партизаны переглянулись.
— В чем дело, товарищи?
Николай Голумбиевский, почесав в затылке, неуверенно сказал:
— Да как-то странно, товарищ командир. Ну, взять меня... Я же сам кривошинский... Узнают ведь.
— За семью боитесь?
— Да не... Семья уехала. А все ж таки...
— Неясно... Вероятно, вас смущает, как это вдруг мы, партизаны, появимся в поселке?
Пятерка молчала. Встал Караваев:
— Разрешите обратиться, товарищ капитан?
— Пожалуйста.
— Тут не в опасениях дело, товарищ капитан... Но мы вас так поняли, что людей подбирать надо.
— Правильно.
— Тогда вопрос, товарищ капитан... Как же мы — придем к людям, сагитируем и уйдем?.. Ведь немцы прознают, у кого мы были, факт! И сразу возьмут всех. Получится — опять никого не останется... Просим разъяснить.
— Садитесь, товарищ Караваев... Вопрос вы задали естественный. Правильно, при посещении жителей Кривошина нужно соблюдать определенное правило. Кстати, очень простое. Прежде всего никогда не заходить только в те дома, где будут наши люди. Заходить в несколько домов на разных улицах. В том случае, если за нами и станут следить, — не поймут, кто же помогает партизанам, а кто просто оказался у нас по дороге... И еще. Главное. Мы никого поначалу агитировать не станем. Будем присматриваться к людям. С одним поговорим, с другим... А там почувствуете, кто хочет бороться с врагом и не струсит, а кто не больно надежен... Понятно?
— В общих чертах — понятно... — сказал Голумбиевский.
— А чтобы и не в общих чертах понятно было, я сам отправлюсь с вами для начала. Готовьтесь. Завтра навестим Кривошин.
[100]
Лес подходил к Кривошину почти вплотную. Было известно, что никаких патрулей, застав или контрольно-пропускных пунктов на окраинах поселка не существует, поэтому мы вошли открыто, не таясь и не пряча оружие.
Вероятность столкновения или стычки с полицейскими не пугала. В случае чего мы могли постоять за себя.
Поселок был как поселок: немощеные улочки, палисадники с поздними осенними цветами, потемневшие от времени и непогод избы и домишки.
Только вот ребятишек почти не было видно, а те, что и появлялись вдруг на улице, немедленно исчезали во дворах, едва заметив вооруженных людей.
Да и взрослые сворачивали в проулки или скрывались в первом попавшемся доме, как только видели нас.
Народ так настрадался за время хозяйничанья оккупантов, что не ждал ничего хорошего от тех, кто появлялся с оружием. Ведь родная армия была далеко! С оружием, как правило, появлялись только враги!
Мы вышли на главную улицу поселка. То же безлюдье и та же тишина.
Зашли в один дом, в другой. Там воды попросили напиться, там молочка.
Женщины, услышав чужие шаги, прижимались спиной к печам, отступали к горницам, словно готовились собственным телом прикрыть детишек.
Мужчины смотрели в пол...
Я предупредил бойцов, чтобы везде вытирали ноги, вежливо здоровались и снимали шапки.
Наше поведение успокаивало людей: фашист и полицай шапки не снимут!
Напившись, потолковав о погоде, благодарили за угощение.
Один пацаненок, осмелев, выскочил:
— Дядька! А вы партизаны?
Мать бросилась к нему:
— Я тебе покажу партизан, сволоченок!
— За что же вы так?.. — спросил я женщину. — Мы и верно партизаны, сынок.
* * *
Мы не ждали от первого посещения Кривошина каких-либо серьезных результатов. Не так-то просто с первого раза найти в незнакомом месте человека, которому можно довериться...
[101]
Однако поход в поселок явился для будущих разведчиков какой-то практикой, научил входить в населенный пункт, в чужие дома, вести себя так, чтобы не испугать хозяев, направлять разговор в нужное русло.
Все это может показаться примитивным и наивным. Но если учесть обстановку в тылу врага осенью сорок второго, то даже вылазки в Кривошин были далеко не простым и легким делом. Однако мы продолжали их, чтобы обучить группу самостоятельным действиям и организовать затем разведку Барановичей.
Умение же войти в дом, где живут люди, запуганные расстрелами и виселицами, умение поговорить с этими людьми — занятие отнюдь не из легких...
Здесь, в Кривошине, пятерка из отряда Бринского проходила ту же школу, что Седельников и Кузьменко на хуторе у Матрены. С той разницей, пожалуй, что в Кривошине было потрудней.
Тем не менее посещения поселка, находившегося под контролем немцев, довольно быстро дали хорошие результаты: партизаны осваивались, а жители встречали нас все приветливей.
Вот так, в третий или четвертый приход в Кривошин, встретили нас и в доме Ромуальда Викентьевича Лиходневского, слесаря паровозного депо Барановичи, частенько навещавшего семью, жившую в поселке.
Хозяин дома, мужчина средних лет, при первой встрече весьма немногословный и осторожный, теперь держался почти дружески.
Мы спросили его о здешнем солтысе: не прижимает ли народ, не выслуживается ли перед фашистами?
Лиходневский пожал плечами:
— Назначили его, ну, стало быть, приходится делать то, что велят...
— Делать можно по-разному. С рвением и без оного.
— Само собой. Я и говорю, делает то, что велят.
Темные глаза Ромуальда Викентьевича усмехались. Дескать, ясней ясного говорю, чего же вам еще?
Он принес чугунок картошки, достал буханку хлеба, соль, подсолнечное масло:
— Покушайте, пожалуйста. Чем богаты, как говорится...
— О! Даже масло... Здесь брали или в Барановичах?
— В Барановичах. Здесь с маслом туго.
— А что, хороший в Барановичах рынок?
[102]
— Да как сказать... По нынешним временам, понятно, хороший. И сахар купить можно, и чай. Ну, керосин, конечно.
— Кто же продает?
— И немцы и кое-кто из местных, кто при «новом порядке» торговлишкой занялся.
— На что же покупаете?
— Каждый промышляет, чем может...
— Так сказать, коммерция...
— Э! С волками жить — по-волчьи выть!
Он махнул рукой, присел за стол, стал быстро и ловко очищать картофель.
Пальцы у него были крепкие, с короткими, тупыми ногтями, со следами въевшегося машинного масла.
— А до войны вы, часом, не шофером были?
— Нет. В тех же мастерских при депо работал. Слесарил.
— Зарабатывали, видно, неплохо. Даже библиотеку приобрели.
Лиходневский оглянулся на этажерку, уставленную книжками, усмехнулся:
— Какая уж там библиотека. Так, покупал помаленьку. По технике, ну и художественное... Все хотел полное собрание сочинений Толстого достать и деньги отложил, да тут как раз началось... Теперь не купишь. И не похвалят, поди, за Толстого-то. Русский ведь писатель!
— Ну это время долго не протянется.
— Дай-то бог, как говорится.
— А слышали вы последнюю сводку Совинформбюро?
— Откуда же мне?! Приемники еще в сорок первом отобрали!
— Бои идут в направлении Сталинграда. Гитлеровцы сделали ставку на Сталинград. Рвутся к Волге. Хотят отрезать нас от южных нефтеносных районов, лишить кубанской пшеницы, но потери они несут колоссальные.
— Н-да... — протянул Лиходневский. — И откуда только у них все берется?
— Всю Европу ограбили, все людские резервы соскребли, вот и берется. Но и под Сталинградом их ждет то же, что под Москвой.
Хозяин дома поднял голову:
— А под Москвой-то много они потеряли?
Я рассказал о поражении немецко-фашистских армий
[103]
под столицей, о параде наших войск на Красной площади в честь годовщины Октября, о героизме ленинградцев. Лиходневский слушал жадно.
— Гитлеровцев ждет неминуемый разгром, — сказал я под конец. — Их военная машина треснула под Москвой и неизбежно сломается. Да и экономика немецкая не выдержит... Ну а там и союзники второй фронт откроют.
Я поднялся:
— Спасибо за угощение, хозяин. Нам пора.
Лиходневский глядел вопрошающе, словно ждал чего-то, но мы попрощались и ушли, будто и вправду торопились.
В лесочке за Кривошином присели отдохнуть, поговорить.
— Кто сегодня показался самым интересным, товарищи?
Голумбиевский шептался с Караваевым.
— Говорите вслух! Не секретничайте.
Караваев оглядел бойцов:
— Мы так думаем, товарищ капитан, самый интересный — Лиходневский. Грамотный дядька и — главное — сочувствует...
Я тоже полагал, что изо всех жителей Кривошина, которых мы посетили, Лиходневский наиболее подходящая фигура для нашей работы. К партизанам он относился приветливо, не скрывал, что «новый порядок» ему тошен. Вдобавок работал в депо Барановичи!
Согласившись с бойцами, что Лиходневский может быть полезен, я предупредил, что в таких случаях нельзя торопиться. Тут надо действовать по старой русской поговорке: «Семь раз отмерь, один раз отрежь».
— Подождем, поглядим, — заключил я.
— Вопрос разрешите, товарищ капитан? — спросил Голумбиевский.
— Слушаю.
— Можно мне Лиходневского о сверстниках порасспрашивать? Может, он что знает про ребят?
— Отчего же нельзя? Конечно можно! Даже нужно. Посмотрим, как он будет рассказывать, лучше поймем человека.
Во время следующего посещения поселка Голумбиевский заговорил с Ромуальдом Викентьевичем о своих прежних приятелях.
[104]
Про иных Лиходневский не мог сообщить ничего определенного: тот в армию был призван, тот уехал куда-то и как в воду канул, тот в деревню к родне перебрался.
— А Иван Жихарь — тот здесь... Вернее, не здесь — в Барановичах. На аэродроме у немцев работает. Но приезжает сюда часто.
— Ванька жив?! Скажи... И работенку хлебную нашел? Чего же он там делает, на аэродроме-то?
— В рабочих... Не то самолеты заправляет, не то еще что. Не знаю. Парень-то не больно разговорчивый.
Лиходневский поскреб заросшую щеку, оглянулся на дверь, понизил голос:
— Про него, про Жихаря, говорят, что полицейского зарезал. Тут недели три назад, верно, полицейского порешили. На велосипеде лесочком ехал, а его сзади тесаком по голове... Ну, полицай вырвался, попетлял малость, а потом и свалился. Да-а-а... Не знаю, конечно, Иван это или еще кто, только Жихарь как раз в тот день приезжал, а потом исчез.
— Видел его кто-нибудь в лесочке, Ваньку-то?
— Чего не знаю, того не знаю. Но бабы в один голос твердят — это Жихарь... Такой дикой парень-то, забубенная голова. Завси ему море по колено было... Так я говорю или нет?
— Верно, — подтвердил Голумбиевский. — Ванька отчаянный был. Но, может, про полицая-то — слух один...
— Слух, — согласился Лиходневский. — Утверждать тут ничего нельзя.
Мы хорошо запомнили фамилию Жихаря, хотя и виду не подали, что он нас интересует: Лиходневскому рано было знать, с кем он имеет дело.
Несколько дней спустя, когда Ромуальд Викентьевич недвусмысленно выразил желание стать партизаном, мы поговорили начистоту и попросили давать информацию о депо Барановичи. Затем Лиходневский выполнил диверсионное задание. Мы условились, что он будет держать связь с нами через «почтовый ящик», дали ему псевдоним Курилов. Но даже и тогда мы не стали посвящать Ромуальда Викентьевича в свои взаимоотношения с Иваном Жихарем.
Этим обеспечивали безопасность одного и другого, оберегали обоих от провала, от ненужных ошибок.
[105]
Не стали мы посвящать Курилова и в наши отношения с инженером Дорошевичем, диспетчером железнодорожной станции Барановичи, чью фамилию так же услышали от него.
* * *
Условия работы оставались тяжелыми.
Кривошин как-никак был в тридцати километрах от базы отряда Бринского. Хождение в поселок отнимало драгоценное время, выматывало физически. Вдобавок Кривошин находился под контролем и наблюдением гитлеровцев, а в раскинувшихся вокруг него селах и хуторах сидели поставленные фашистами солтысы и полицаи.
Если мы и рисковали проникать в Кривошин, то каждый раз этому предшествовала разведка путей подхода и обстановки.
Мы всегда были начеку: заглядывая в дома жителей, оставляли на улице охрану, заранее уславливались, куда отходить в случае опасности.
А чтобы не подвести Курилова и других — никогда, посещая город, не заходили только в их дома, порой нарочно пропускали свидания, наведываясь к людям совершенно посторонним, ничего не подозревавшим о цели наших визитов.
Если полиция и гестапо что-то и учуяли, то они все же не смогли нащупать наших товарищей. И скорее всего, полагали, что партизаны, появлявшиеся в Кривошине, — это обычные подрывники, возвращавшиеся с очередных заданий.
Установив связь с Лиходневским, узнав о возможностях работы в Барановичах, я послал соответствующую радиограмму в Центр.
Ответная радиограмма высоко оценивала наши усилия и требовала в самые сжатые сроки взять под наблюдение город и станцию Барановичи.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.