II «Певец их, Тасс, тебе любезный…»

II

«Певец их, Тасс, тебе любезный…»

В 1803 году в департамент народного просвещения на должность писца определился Николай Иванович Гнедич. П. А. Вяземский красноречиво описал его в своих воспоминаниях: «Гнедич, испаханный, изрытый оспою, не слепой, как поэт, которого избрал он подлинником себе, а кривой, был усердным данником моды: он всегда одевался по последней картинке. Волоса были завиты, шея подвязана платком…»^[61] Гнедич к этому времени уже всерьез считал себя поэтом и гордился этим статусом. По словам Вяземского, «Гнедич в общежитии был честный человек; в литературе он был честный литератор. Да, и в литературе есть своя честность, свое праводушие. Гнедич в ней держался всегда без страха и без укоризны. Он высоко дорожил своим званием литератора и носил его с благородной независимостью. Он был чужд всех проделок, всех мелких страстей и промышленностей, которые иногда понижают уровень, с которого писатель никогда не должен бы сходить»^[62].

Гнедич был выходцем из Малороссии, происходил из казацкого рода, с девяти лет был отдан в духовную семинарию, где впервые проявил способности к сложению стихов (виршей) и изучению древних языков. После окончания с отличием Харьковского коллегиума (высшего учебного заведения) в 1800 году Гнедич сумел определиться в Московский университет, но закончить его не смог по причинам материального характера — чтобы продолжать жить в столицах, необходимо было служить. Перебравшись в Петербург, Гнедич тем не менее избрал для себя самое неприбыльное поприще — он сделался «профессиональным» литератором, то есть вел полунищенское существование, перебиваясь случайными заработками. Должность писца, которую он занял в департаменте, такой заработок предоставляла. Гнедич и Батюшков быстро сблизились и подружились. Отправляясь в свой первый военный поход в 1807 году, Батюшков написал Гнедичу слова, которые не утратили своего значения почти до самого конца его сознательной жизни: «Ты знаешь, что я чудак и не люблю в глаза льстить, но теперь разлука дает мне право сказать тебе, что один у меня друг, и истина сия запечатлена в моем сердце навеки»^[63]. Биографы Батюшкова, рассуждая об этой многолетней дружбе, любят повторять вслед за Л. Н. Майковым, что противоположности сходятся: «Сын небогатого малороссийского помещика, Гнедич вырос в бедности и привык твердо переносить ее, любил замыкаться в себя, с наслаждением предавался труду, был в нем упорен и вообще отличался стойкостью в характере, убеждениях и привязанностях; жизненный опыт рано наложил на него свою тяжелую руку. Мало походил на своего друга Батюшков. Простодушие и беспечность лежали в основе его природы; ни домашнее воспитание, ни даже школа не приучили его к последовательному, усидчивому труду. Он был жив, общителен, скоро и горячо увлекался теми, с кем сближался, легко поддавался чужому влиянию, как бы искал в других той устойчивости, которой не было в нем самом. <…> Такие нежные, хрупкие натуры особенно нуждаются в дружеском попечении, — и Батюшков в лице Гнедича нашел себе первого друга, который умел оценить его тонкий ум и чуткое сердце, умел щадить его легко раздражающееся самолюбие и быть снисходительным к его прихотям и слабостям»^[64]. Л. Н. Майков был во многом прав. Наверняка ошибался он лишь в одном пункте, касавшемся неспособности Батюшкова к «последовательному, усидчивому труду». Любому исследователю, который видел когда-нибудь черновые рукописи Батюшкова, известно, с каким тщанием работал он над каждым своим текстом и как неохотно выпускал его из рук, никогда не считая доделанным полностью. Однако повод для такой ошибки у дотошного биографа, несомненно, был. В то время, когда произошло первое сближение двух поэтов, Н. И. Гнедич уже начал свой многолетний труд по переводу с древнегреческого на русский «Илиады» Гомера. Это занятие представлялось ему исключительно важным не только с точки зрения ученого эллиниста, но и с позиции поэтической. Идея передачи средствами русского языка великой эпической поэмы древности во многом смыкалась с устремлениями М. Н. Муравьева, говорившего о благотворном влиянии великих произведений искусства на нравственное воспитание народа. Идея эта не оставила равнодушным и молодого Батюшкова, который с радостью откликнулся на призыв своего друга присоединиться к нему в переводческом труде. Вслед за Гнедичем Батюшков избрал для перевода эпическую поэму эпохи позднего Ренессанса — «Освобожденный Иерусалим» итальянского поэта Торквато Тассо.

Радуясь единомыслию с другом, Гнедич адресовал ему стихотворное послание, начинавшееся с вопроса-приглашения: «Когда придешь в мою ты хату, / Где бедность в простоте живет?» В традиционных для сентиментализма формулах он приглашал Батюшкова разделить творческий досуг, в качестве главного стимула для вдохновения предлагалось улететь вслед за мечтой в те края, которые соответствовали переводческим интересам обоих поэтов:

Туда, туда, в тот край счастливый,

В те земли солнца полетим.

Где Рима прах красноречивый

Иль град святой, Ерусалим.

Узрим средь дикой Палестины

За божий гроб святую рать,

Где цвет Европы паладины

Летели в битвах умирать.

Певец их, Тасс, тебе любезный,

С кем твой давно сроднился дух,

Сладкоречивый, гордый, нежный,

Наш очарует взор и слух.

Иль мой певец — царь песнопений,

Неумирающий Омир,

Среди бесчисленных видений

Откроет нам весь древний мир.

Батюшков некоторое время добросовестно исполнял программу Гнедича. Следование ей было почти полное: для своего перевода Батюшков использовал даже тот же стихотворный размер, что и его друг — для своего. Оба работали с александрийским стихом (шестистопный ямб с парной рифмовкой). Вот небольшой фрагмент перевода Батюшкова из XVIII песни «Освобожденного Иерусалима», показательный обилием архаических форм, инверсированных конструкций и тяжеловесной лексики (все же это перевод эпической поэмы!). С другой стороны, уже здесь отчетливо слышно стремление Батюшкова к благозвучию — фонетические сочетания искусно подобраны, слова выстроены прежде всего в соответствии с их звуковым обликом:

Се час божественный Авроры золотой:

Со светом утренним слиялся мрак ночной.

Восток румяными огнями весь пылает,

И утреня звезда во блесках потухает.

Оставя на траве, росой обмытой, след,

К горе Оливовой Ринальд уже течет.

Как отмечает один из тонких исследователей Батюшкова И. З. Серман, «главная привлекательность поэмы Тассо для Батюшкова состояла не в эпическом сюжете, не в воинском и религиозном героизме, но в самой поэтической манере Тассо: в разнообразии и нежности его языка и в абсолютном отсутствии стилистических границ между жанрами. Регулирующим принципом стиля Тассо была лишь его воля, его личное отношение к предмету изображения»^[65].

Период полного совпадения творческих установок Батюшкова и Гнедича был недолгим. Целеустремленный Гнедич, переведя три песни «Илиады», понял, что александрийский стих не подходит для адекватной передачи текста на родном языке, и стал переводить заново — русским гекзаметром. Батюшков, переведя несколько фрагментов, работу свою продолжать органически не смог, хотя попытки предпринимал неоднократно и осознанно отказался от идеи Гнедича только после 1809 года. Это не было связано с природной неспособностью к последовательному труду, как считал Л. Н. Майков. Искания и находки Батюшкова в этот период оказались принципиально иными, чем предлагал ему Гнедич. Они окрашивались и своеобразием его личного, не похожего на Гнедичево, дарования, и определяющим для эпохи противостоянием двух литературных систем — борьбой между старым и новым слогом.