2

Литература полна всякого рода двусмысленных улыбок. У Пушкина —

И может быть на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

А у Вертинского —

И затаив бессилье гнева,

Полна угроз,

Мне улыбнулась королева

Улыбкой слез.

Тут и слезы, и гнев, и его бессилье, и угрозы, и, главное, затаивание, то есть подавление, сублимация. Сама улыбка слез может восходить к знаменитой формуле Гоголя, озиравшего жизнь “сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы”.

Пастернак, в стихах к собрату, праздновавшему свое пятидесятилетие в подсоветских условиях, писал:

Что мне сказать? Что Брюсова горька

Широко разбежавшаяся участь?

Что ум черствеет в царстве дурака?

Что не безделка – улыбаться, мучась?

После юбилея Брюсов не прожил и года.

У Ахмадулиной пушкинская прощальная улыбка становится уже откровенно предсмертной и притом сознательно примеряемой и заучиваемой:

Это я – мой наряд фиолетов,

я надменна, юна и толста,

но к предсмертной улыбке поэтов

я уже приучила уста.

Да и сама поза подается с печальной иронией.

Эмблемой улыбки наперекор смерти стала в начале пятидесятых годов последняя фотография приговоренного к казни греческого коммуниста Никоса Белоянниса, снявшегося с улыбкой на лице и красной гвоздикой в руке. Она была широко растиражирована в печати и прославлена сделанным по ней графическим наброском Пикассо.

Знаменита своей двусмысленностью улыбка леонардовской Джоконды. Среди объяснений ее неуловимости есть гипотеза о ее бисексуальной подоплеке – перед нами как бы автопортрет художника-андрогина в женском обличье. Правда, тогда улыбка эта не столько принужденная, сколько, наоборот, прячущаяся. В любом случае, налицо опять затаивание, подавление.

Двусмысленна улыбка, издавна вчитываемая в лицо Великого Сфинкса и призванная транслировать его многообразно двоякую культурную принадлежность – египетскую и греческую, двоякую половую сущность – мужскую в египетском варианте, женскую в греческом, двоякую биологическую природу – человеческую и животную, и, наконец, его вековую таинственность и как древнеегипетского памятника, и как мифологической задавательницы неразрешимых загадок у греков.

Максимальный улыбчатый эффект из всего этого богатого потенциала извлечен, наверное, в английском пародийно-романтическом стихотворении (известном в нескольких вариантах):

The sexual life of the Camel,

Is stranger than anyone thinks.

In moments of amorous passion

He frequently buggers the Sphinx.[83]

But the Sphinx’s posterior passage[84]

Is clogged[85] with the sands of the Nile.[86]

Hence the hump on the back of the Camel,

And the Sphinx’s inscrutable[87] smile.

[Половая жизнь Верблюда / страннее, чем кто-либо думает. / В моменты любовной страсти / Он часто употребляет Сфинкса через жопу. // Но задний проход Сфинкса / Забит песками Нила. / Отсюда горб на спине у Верблюда / И непроницаемая улыбка Сфинкса.]

Загадочность, неуловимость, неопределенность, а то и полная исчезаемость улыбки нашла классическое воплощение в улыбке, точнее, усмешке, grin, чеширского кота из “Алисы в Стране чудес”. Правда, там сначала исчезает кот, а потом уже его улыбка, но суть – в игре со все той же экзистенциальной пограничностью. Подобно чеширскому коту, в других случаях исчезновению подлежит обреченный на казнь герой или нацеленная на посмертную славу поэтесса, а их улыбка остается и даже увековечивается.

Вуди Аллен и Дайан Китон в фильме «Sleeper» (1973)

Данный текст является ознакомительным фрагментом.