Пошлая история

Пошлая история

На сей раз остерегаться надо подражания не Бунину, а Флоберу, Гоголю, Зощенко. В частности – соблазна заговорить в третьем лице: “Григорий Иванович шумно вздохнул, вытер подбородок рукавом и начал рассказывать: «Я, братцы мои…»”

Для виньетиста такое алиби – недоступная роскошь. Подобно гладиатору, акробату, каскадеру, наконец, врачу, прививающему себе новую вакцину, он ставит на кон собственное “я”.

Правда, писать никто не заставляет. Как никто в свое время не заставлял и делать то, о чем теперь непонятно, писать ли.

Ответственность за все такое принято сваливать на природу, биологию, животное наше начало. Но чаще виновата не природа, а культура. И уж точно в данном случае, поскольку биология-то как раз подвела. Не животные инстинкты, а сюжетные стереотипы подсказали мне сорок лет назад этот сценарий, поначалу незамысловатый, но постепенно развивший пышные формы; тот же повествовательный зуд толкает сегодня его записать.

Флобер помянут не всуе. Имеется в виду знаменитый параллельный монтаж ухаживаний Родольфа за Эммой и речей на открытии сельскохозяйственной выставки. Я всегда помнил эту сцену – и, оказывается, неправильно, сейчас специально проверил. У Флобера герои любезничают, уединившись на пустынном втором этаже мэрии и наблюдая оттуда за церемонией, происходящей на первом. Я же подсознательно дожал эффект: в моей версии они предавались уже собственно сексу в гостиничном номере, куда через окно доносились с площади голоса ораторов. Сначала ли я мысленно улучшил Флобера, а потом на деле разыграл нечто подобное, или наоборот, не уверен, но рассказать историю тем занятнее.

Это было в начале 1976 года, примерно в феврале. Папа устроил мне путевку в Дом творчества композиторов под Ивановом, разумеется, не отдельную дачу, как полагалось членам Музфонда, а комнату в пансионате – как члену семьи. Комнатка была тесноватая, но мне хватало. Я работал над нашей со Щегловым брошюрой по поэтике для издательства “Знание”, а в промежутках наслаждался жизнью – снежной зимой, лыжами, музыкой. Приемник с проигрывателем имелся de rigueur (всенепременно) в каждой комнате, и в библиотеке был неплохой выбор пластинок.

Я тогда впервые открыл для себя Тройной концерт Баха ля минор (BWV 1044) и без конца крутил его на довольно скверном проигрывателе. Я просил администрацию заменить его, но ничего лучшего у них не было или оно было мне не по чину, и я довольствовался тем, что имел.

Светской жизни не было никакой. В столовой и на прогулках по территории я регулярно пересекался с единственным отдыхающим моего возраста, в пыжиковой шапке, не помню, композитором или музыковедом. Мы обменивались приветствиями и дежурными жалобами, с моей стороны притворными, на недоступность в ближайшем радиусе спиртных напитков. Было ли это результатом какой-то антиалкогольной кампании или следствием неведомых мне торговых интриг, но факт оставался фактом: за водкой надо было тащиться за несколько километров в какое-то сельпо. Впрочем, меня ее отсутствие нисколько не беспокоило, оставаясь лишь удобным conversation piece (темой для светского разговора).

Женского общества, если не считать официанток, тоже не было. Судя по всему, я попал в мертвый сезон, чем, возможно, объяснялась легкость получения путевки.

А потом женщина вдруг появилась. Она была встречена сначала на дорожке к столовой – в дубленке и сапогах, рыжая, плотная, веселая, немного носатая, – а потом в пансионате, где ее комната выходила в тот же коридорчик, что моя. Собственно, первым ее появление констатировал мой шапочный знакомый, о чем и сообщил мне с некоторым возбуждением.

Завязка налицо. Он замечает ее первый, но живет, будучи полноправным членом Музфонда, в отдаленной даче, я же, при всей скромности своего аутсайдерского статуса, имею стратегическое территориальное преимущество.

Оно не замедлило сказаться. По-соседски столкнувшись утром в коридоре, мы пошли на завтрак вместе и познакомились. Я до сих пор помню ее имя и фамилию, очень в стиле всей этой истории, но из джентльменских соображений вынужден их слегка изменить. Элина Хотецкая представилась сотрудницей Музфонда, на два дня приехавшей в ДТК с бухгалтерской ревизией.

Сюжет крепчал: намечалось классическое единство места, действия и, главное, времени. Она уезжала с ночным поездом, и в двенадцать ей должны были подать автобус.

План созрел мгновенно. Я сказал, что знакомство надо отметить; есть, правда, известные трудности со снабжением, но они преодолимы. Встретив понимание, я после завтрака совершил лыжный марш-бросок к дальнему сельпо и вернулся с двумя бутылками “Столичной”.

Вечером, захватив с ужина что-то, что могло квалифицироваться как закуска, мы устроились в ее комнате – она предложила свою, так как ожидала, что к ней могут ненадолго зайти. Комната оказалась большой и, по сравнению с моей, роскошной. Мое внимание привлек проигрыватель, я немедленно опробовал его и убедился, что он не моему чета; хозяйка призналась, что не включала его.

За водкой пошел непринужденный разговор о том о сем, в ходе которого я узнал многое о воззрениях ее мужа, которого она называла не иначе как по фамилии. “Хотецкий в таких случаях говорит…”; “Хотецкий сказал: покупаем только «Волгу»”; “Хотецкий мне заявил…” Отстраненные, хотя и частые, упоминания о Хотецком явно не клонились к настоянию на святости брачных уз, и я больше не сомневался в успехе своего предприятия.

Правда, рассмотрев ее поближе, я утратил часть первоначального энтузиазма, но подумал, что овладение первой в моей жизни женщиной-бухгалтером (в памяти услужливо всплыл Остап Бендер, которого любили домашние хозяйки, домашние работницы, вдовы и даже одна женщина – зубной техник) стоит обедни, и положился на магическое действие “Столичной”.

Действие это начинало сказываться, когда в дверь постучали. The plot thickens (“Сюжет сгущается”), подумал я. Элина сказала: “Заходите”, – и в комнату вошла женщина, оказавшаяся сестрой-хозяйкой, которой захотелось попрощаться с дорогой гостьей и заодно занести ей на память несколько кошелок с провизией, гордостью местного сельскохозяйственного производства: медом, маслом, сыром, сметаной – для дома, для семьи. Не помню точно, но, кажется, там была и какая-то небольшая пищевая скульптура, то ли заяц, изваянный из творога, то ли олень из шоколада, что-то в этом роде. Пришедшая с некоторой опаской оглянулась на меня, неожиданного свидетеля этого преступления, мелкого, но все-таки, – дачи взятки должностному лицу при исполнении, впрочем, неясно, каких именно обязанностей, не совсем служебных и очевидным образом не супружеских, – преступления, в сущности, двойного, ибо имело место как предложение взятки, так и ее принятие, причем должностными лицами были обе стороны. Но Элина успокаивающе мотнула головой, дескать, это свой человек, мы с сестрой-хозяйкой заговорщически переглянулись, и я даже напомнил ей, что мы уже встречались – по поводу проигрывателя. Да-да, охотно отозвалась она, помню, и, знаете, сейчас как раз освободился хороший, так что сможем заменить. Но долго задерживаться она не стала, от водки отказалась, попрощалась, подтвердила, что автобус в полночь, и удалилась.

Эта интерлюдия немного сбила назревавший интим, и потребовалось некоторое количество рюмок, чтобы подогреть его до прежнего градуса. Я постепенно пьянел, тогда как пышное тело Элины, по-видимому, успешно противостояло действию алкоголя. По мере опьянения я стал позволять себе все большие вольности, пока что словесные, и обдумывать переход к физическим. Элина это в целом приветствовала, но из-за стола все не вставала и в конце концов призналась, что возможен еще один визит, после которого – и в любом случае за поздним часом – дверь можно будет запереть и не отзываться.

Стук в дверь через некоторое время действительно раздался, и вошел не кто иной, как директор ДТК собственной персоной. Он тоже что-то принес, что не помню, ко мне без дальних слов отнесся по-свойски (возможно, предупрежденный сестрой-хозяйкой), водки с нами выпил – с хорошими людьми отчего не выпить, мы разговорились, он спросил, как мне у них нравится, я, войдя в роль, сказал, что вообще нравится, но проигрыватель никуда, да и комнатенка больно мала, не то, что эта, и в ответ услышал, вот и прекрасно, Элину сегодня проводим, а вас завтра же сюда и переведем. Я становился не только свидетелем, но и соучастником преступлений, каковые, судя по приходу обоих материально ответственных лиц, масштабам их даров и готовности идти навстречу моим возрастающим капризам (кто знает, не следовало ли потребовать отдельную дачу?), должны были быть нешуточными.

Директор ушел, я опять приналег на водку, и когда обе бутылки были выпиты и дошло наконец до дела, оказался аб-со-лютно не в состоянии его исполнить. Реакция моей чуткой партнерши сочетала, как водится в крепком сюжете, неожиданность с закономерностью. “Ура! – повторяла она. – Ура, теперь в Москве ты мне обязательно позвонишь!”

К полуночи мы оделись, я помог вынести вещи, у автобуса нас ждал почетный караул из сестры-хозяйки и директора, и на прощание я демонстративно поцеловал Элину. Она уехала, а на другой день меня перевели в ее комнату, и в дальнейшем мы с сестрой-хозяйкой и директором всегда здоровались, понимающе улыбаясь друг другу. Ее лица не помню, его помню очень хорошо.

В Москве я таки да позвонил Элине, хотя не сразу. Желания особого не было, но какое-то чувство долга – морального и сюжетного – надо мной, видимо, тяготело. Мы несколько раз посетили квартиру ее родственников, поручивших ей поливать цветы. Вся мебель была заботливо зачехлена, одну кровать приходилось каждый раз расчехлять и зачехлять. Свой долг я вскоре счел более или менее выполненным, и по ходу очередного свидания на моем лице, по-видимому, достаточно явственно проступил давно занимавший меня вопрос, что я, в сущности, тут делаю. Потому что, когда мы уходили, она сказала, с интонацией скорее утвердительной, чем вопросительной: “Ты больше не позвонишь?” Знайте же, черствые сердцем, что и бухгалтерши чувствовать умеют!

Задним числом я вспоминал обо всем этом со смешанными чувствами. О соучастии в сговоре коррупционеров, благодаря которому улучшил свои жилищные условия, – с законной гордостью по поводу интеграции в реальную жизнь. О романе с Элиной – с неловкостью, как о еще одном неудачном браке, предельно коротком, но от этого не менее постыдном, единственным оправданием которому может служить его нарративная ценность. О морозе и солнце, лыжах, Бахе, работе над брошюрой – с полным удовольствием. Брошюру мы, кстати, дописали быстро и еще быстрее издали гигантским тиражом в 45 600 экз. – за взятку.