Спокойное время в Билиньине

Спокойное время в Билиньине

Начиная с 1923 года Гертруда и Элис регулярно выезжали на лето в городок Белли. Останавливались обычно в отеле мадам Пернолле, откуда совершали поездки по окрестностям, возвращаясь к вечеру в отель. Сама местность, окружающий ландшафт и добродушие местного населения настолько привлекали, что сама собой пришла мысль поселиться в этом районе. Однажды, направляясь в Ниццу навестить Пикассо и в который раз проезжая мимо Белли, в деревушке Билиньин Гертруда увидела «дом нашей мечты». Семнадцатого века каменное здание с подсобными строениями и садом казалось необитаемым. Величественность картине придавала раскинувшаяся внизу долина, а за нею — горы. Присмотревшись внимательней, Элис заметила, что занавеси на окнах время от времени колыхались — верный признак того, что дом обитаем. Что из того? Такие аргументы на Гертруду не оказывали никакого влияния. Путешественницы остановились и выяснили: действительно, там расположился лейтенант из соседнего военного гарнизона. Но домом он не владеет, а арендует. Гертруда вознамерилась выкурить лейтенанта и поселиться там. История приобретения дома, или точнее, его аренды у Токлас и Гертруды описывается несколько по-разному, но сам факт той методичной атаки, которую инициировала Гертруда для достижения своей цели, весьма характерен. Она подключила влиятельных приятелей в Париже, пытаясь либо повысить лейтенанта в звании, дабы умаслить его (тому оставалось несколько лет до пенсии, и на ее размер влиял ранг), или перевести на службу в другой гарнизон. По наводке Гертруды лейтенанта дважды тестировали для повышения в чине, но бестолковый служака оба раза терпел неудачу. В какой-то момент лейтенант уступил напору и, будучи родом из Марокко, согласился перевестись на службу в Африку с повышением жалованья.

Хитроумная затея потребовала нескольких лет, но к весне 1929 года все юридические препятствия были устранены, и Гертруда с Элис принялись за переустройство интерьера. И, конечно, огорода и сада. В письме от 7 июня 1930 года Гертруда писала Ван Вехтену, сообщая о переезде: «Мы заняты сельскохозяйственными работами, нам они нравятся».

Дом оставался почти на 12 лет местом жительства обеих женщин, и то было самое спокойное время в их жизни. Вскоре добавился и член семьи — белый пудель по кличке Баскет. Может, Гертруда рассчитывала, что собака будет носить ей корзинку[46]; так или иначе, но пудель оказался верным спутником во многих прогулках. Забота о нем стала одной из первейших в хозяйстве. Куда бы ни лежал путь, собака неизменно была рядом. Известен случай, когда в одном из престижных ресторанов для Гертруды сделали исключение — пустили вместе с собакой, и Баскет терпеливо сидел под столом, пока хозяйка вела светские разговоры. Присутствует пудель на многих фотографиях, сделанных в ту пору.

Вскоре гости уже могли наслаждаться свежими ягодами и фруктами — плодами упорного труда Элис. Район, где находился Билиньин, притягивал многих путешественников, славился ресторанами с отличной кухней. Гертруда частенько устраивала для гостей кулинарные экспедиции по окрестностям. Как и в Париже, Гертруда сумела привлечь к себе внимание и стала в округе чем-то вроде местной примечательности. Юмор, добросердечие, умение разговаривать с людьми превращали случайные встречи в прочную дружбу. Как и в Париже, она создала вокруг себя атмосферу человеческого тепла, столь ей подходящую и вдохновляющую.

В упомянутом выше письме (от 7-го июня) сообщалось о том, что женщины занялись издательской работой. К очередному зигзагу их деятельности привели неудачи с публикациями Стайн.

Гертруда прилежно просматривала газеты и от случая к случаю натыкалась на приехавших во Францию американских издателей и редакторов. Она или ее литературный агент Вильям Брэдли связывались с ними, приглашали посетить либо парижскую квартиру, либо Билиньин. Гертруда обрушивала на посетителя обильный ужин с вином, сопровождаемый интеллектуальным разговором. Естественно, всплывал вопрос о публикации. Слегка ошарашенные таким приемом, полные энтузиазма посетители забирали рукопись и сулили непременно напечатать. Потом возвращались в холодный Нью-Йорк, энтузиазм при чтении исчезал, и рукопись возвращалась к Гертруде с набором стандартных извинений и оправданий.

Предпринимаемые усилия по публикации вполне понятны. В период 1925–1930 годы она продолжала писать, но печаталась мало. Невеселая судьба постигла гигантское творение Становление американцев. Молодой парижский издатель Роберт Макалмон заключил договор на выпуск полной версии романа. До выпуска всего тиража Гертруда обязалась через друзей и родственников выкупить 50 первых экземпляров. Типография отпечатала весь тираж (500 экземпляров) в сентябре 1925 года. Не выполнив предварительное условие и не согласовав с издателем (Макалмона не было во Франции), Гертруда немедленно отослала все книги в Нью-Йорк. Издатель, обнаружив нежелательное вмешательство, разорвал договор и дружбу со Стайн.

Другой американец Джозеф Брейер с энтузиазмом опубликовал сборник рассказов Полезное знание, но затраты не оправдались, и энтузиазм Брейера увял, как и надежды писательницы на солидный американский рынок.

В конце концов, оглянувшись вокруг и увидев десятки малых издательств, Элис предложила заняться самоизданием: основать собственное издательство и попытаться сбывать печатную продукцию через книгопродавцов. Элис была не только инициатором идеи, но и взвалила на себя все, связанные с производством книг обязанности: и издателя, и директора, и ответственного за маркетинг. Вначале планировалось это бремя разделить с кем-нибудь еще, но Элис не согласилась. Издательству присвоили название Плейн Эдишн. Начальный капитал составили деньги от продажи (к огорчению Токлас) картины Пикассо Девушка с веером.

Наслушавшись советов друзей и Вильяма Брэдли, начинающие издатели выбрали первую книгу — К Люси Черч дружески[47] — романтическая новелла ни о чем, разве что упражнения Гертруды в языке. Тираж в тысячу экземпляров расходился медленно. Но книга устроилась на витринах магазинов, продававших английскую литературу. Один вид ее доставлял Гертруде «детское удовольствие». Относительную неудачу с продажей Элис объясняла частично плохим оформлением и переплетом. Затем последовало 120 копий «перевода» Enfances Унье под длинным названием Прежде чем увядают цветы дружбы, увядает дружба (1931) и Как писать (1931).

Амбиции Элис росли, и она вознамерилась напечатать серию из трех произведений, начиная с Оперы и пьесы (1932), затем Матисс, Пикассо и Гертруда Стайн, с двумя рассказами (1933). Все эти издания увидели свет, на сей раз с помощью опытного печатника.

Увы, смелая затея Токлас не оправдалась, затраты превышали доходы от продажи, но все-таки определенный эффект был заметен. На выпущенные книги появлялись рецензии в газетах и журналах (в основном, от знакомых), и имя писательницы держалось на плаву в литературной среде.

Издательство вскоре прекратило свое существование. Особого смысла оставаться в Париже не было, и женщины теперь большую часть года проводили в Билиньине, туда же зачастили и гости. На сей раз контингент посетителей значительно изменился, как и условия приема. На улицу Флерюс любой из принятого круга или гость с рекомендательным письмом мог объявиться почти без предупреждения и на короткое время. Билиньин же отстоял от Парижа на 500 с лишним километров, и добираться поездом, да еще на ‘минутку’, не выходило. Требовалась предварительная договоренность с хозяевами. Гертруда и раньше была разборчива в приглашениях, но ныне присмотр за домом, серьезный возраст и усиленная работа над рукописью воспоминаний вынудили ее быть разборчивей в выборе приглашенных. Да и круг прежних знакомых сузился.

Павла Челищева уже ‘переправили’ к Эдит Ситвелл. Хотя к художнику, не без помощи патронессы (ангел-хранитель, по выражению Челищева), пришел финансовый успех, он писал отчаянные письма Гертруде, сравнивая свое положение ‘русского’ с положением негров в Америке. Томсон получил ‘двухлетний’ отпуск, художнику Жене Берману дали понять, что Гертруда утратила интерес к его живописи. Еще ранее канули в небытие и Мейбл Додж, и Мейбл Викс, и Этта Коун — всех не перечислить. Складывается впечатление, что к началу 30-х годов теряется регулярность проведения парижских субботних вечеров.

В январе 1931 года Гертруда констатировала в письме к Ван Вехтену: «В остальном, всерьез поссорившись с нашими юными друзьями, мы наладили мирную жизнь».

Летом 1931 года в Париж приехали американский композитор Аарон Копленд и будущий писатель и музыкант Пол Боулз. Перед Боулзом, молодым, очаровательным, безупречно одетым и богатым человеком, открывались в Париже все двери, но особенно его привлекла Гертруда Стайн. Он пожил в Билиньине две недели, во время которых Гертруда подвергла разбору и критике его раннюю поэзию. Боулз согласился с доводами и занялся своим основным увлечением — сочинением музыки и прозой. К поэзии он вернулся гораздо позже, в зрелом возрасте, будучи уже сложившимся писателем. В обширном, двухчастном интервью, данном в 1995–1996 году, он признал влияние Стайн на свое творчество. Вот отрывок из интервью:

Вопрос: Вы действительно в молодом возрасте восхищались Гертрудой Стайн?

Ответ: Да, конечно. И очень.

Вопрос: В какой области вашего творчества наиболее заметно ее влияние?

Ответ: Что ж, я научился у нее ценить простоту в языке, отбрасывать все ненужные слова. Самое важное понять, что слова доносят то, что вы хотите знать, а не как вы должны чувствовать.

Так уж сложилось, что интервью Боулз дал в Марокко, куда за 65 лет до этого Гертруда рекомендовала ему и Аарону Копленду отправиться.

Не все юные друзья, однако, ушли в забытье. Об одном из них — художнике Франсисе Роузе — она беспокоилась всю свою жизнь, другой — Бернар Фей, французский ученый и литератор, стал ее единомышленником и в определенной степени наставником.

Появившись как-то в Париже — надо было показать Баскета ветеринару, — Гертруда, не пропускавшая ни одну встреченную на пути картинную галерею, заглянула к Жану Бонжану. Там она увидела живопись сэра Франсиса Роуза, которая целиком захватила ее внимание, да настолько, что она купила одну, а затем почти все выставленные там картины. Пришлось даже нанимать такси, чтобы привезти их на улицу Флерюс. Вечером Токлас занялась перевешиванием картин Пикассо, Сезанна и Гриса, чтобы расчистить место для нового приобретения. «Я нашла Франсиса Роуза единственным интересным художником среди рисующей молодежи, — писала Гертруда. — Он — врожденный художник, и с раннего детства рисовал не как ребенок, а как сложившийся мастер». Особенно покорил ее цвет на картинах Роуза — он соответствовал ее настроению.

Гордая очередным открытием, она показала картины Пикассо. Тот, уже ставший мэтром и приобретший широкую известность, не был снисходителен. Взглянув на один из пейзажей, Пикассо поинтересовался стоимостью. Ответ ‘300 франков’, вызвал у него полуулыбку: «За такую цену можно приобрести что-нибудь довольно приличное». Но сарказм Пабло не произвел никакого эффекта. Скорее наоборот. Личное знакомство Гертруды и сэра Франсиса Роуза состоялось примерно через полгода, когда очередной период пребывания в Билиньине закончился и пара вернулась в Париж. За чаем у общего знакомого, художника Геварры, Франсиса представили женщинам. К концу вечера Гертруда обратилась к Роузу: «Хотите взглянуть на свои картины». Художник, ошеломленный, согласился, и вся компания отправилась на улицу Флерюс.

Франсис вспоминал: «Она не хотела знакомиться с новым художником, но так уж получилось, и мы встречались дальше. Уединенная жизнь начинала надоедать ей, она позвала Элис для совета. ‘Да, — согласилась Элис, — Франсис Роуз должен приходить’».

С тех пор Роуз обрел покровителей, которые остались с ним на многие годы, вплоть до последних дней жизни.

Сын шотландского баронета, убитого во время Первой мировой войны, Франсис Сирил Роуз, 1909 года рождения, воспитывался в иезуитском колледже Бомон и частными учителями. В юношеском возрасте переехал вместе с матерью, родом из испанской королевской династии, во Францию. Уроки живописи Франсис брал у художника Пикабия, а, познакомившись с Дягилевым, участвовал в оформлении нескольких балетов и разработке одежды. А там уж он перезнакомился со всеми молодыми художниками упоминавшейся выше группы неоромантиков.

Увлекшись работами Роуза, Стайн предпринимала обычные в таких случаях шаги, обсуждала его работы, постоянно подталкивала к более серьезному занятию живописью. Искала заказы, знакомила с нужными людьми и т. п. Талант Роуза развился довольно рано, и уже в 1930–31 годах он дважды выставлялся в галерее Мари Кутолли в Париже.

Роуз частенько проводил время в Билиньине, рисовал на природе, общался с другими гостями, посещавшими Билиньин.

Гертруда оставалась самым лояльным его другом, заняла место матери и неизменно поддерживала художника. «Я думаю, — писал он, — она была единственным человеком, кто понял трансформацию, происшедшую со мной». А характер у Роуза был нелегкий, юноша был склонен к различным эскападам. Они частенько ссорились, но каждый раз, как и положено матери и сыну, мирились. Гертруда в Автобиографии всякого приводит случай, как после одной из таких размолвок Роуз появился у них в Билиньине с новой картиной. Гертруда поблагодарила его и поцеловала. Потом, проводив, поцеловала опять.

Будучи после смерти матери финансово обеспеченным, Роуз постоянно путешествовал, но не забывал написать пару слов в Билиньин, а иногда и послать ‘вещественный’ привет, к примеру, мед из Цейлона.

В 1936 году Гертруда писала Роджерсу: «Франсис Роуз выслал мне все работы, сделанные им в Индокитае…. Он все еще остается моим фаворитом среди молодых художников». В том же году Гертруда организовывает выставку картин Франсиса в галерее Пьера Лоба, а спустя год-два расстается с несколькими работами Челищева, Бермана и другого художника, Кристианса Тонни, чтобы расширить свою коллекцию Роуза: «…он, безусловно, самый большой [художник] из этого поколения».

«Изобразительное искусство 19 века создали французы, искусство начала 20-го века — испанцы, а искусство, устремленное в первую половину 20-го века, создает ныне англичанин», — так охарактеризовала Гертруда творчество художника и баронета, сэра Франсиса Роуза. Слова эти сказаны в 1939 году, и мало кто к ним прислушался. Спустя 10 лет критик журнала Тайм писал о новой выставке родовитого художника: «В последнюю неделю все обстояло по-иному. Новая экспозиция Роуза в небольшой, но престижной галерее Гимпел Филс вылилась в триумф».

После кончины Гертруды, Фредерика, жена Франсиса, послала соболезнование Токлас, где упоминала, что «Мисс Стайн была основой его жизни, матерью-защитницей и матерью вдохновения».

Роуз сделал несколько прижизненных портретов Стайн и Токлас, иллюстрировал британское издание книги Мир круглый и Поваренную книгу Токлас. В 1968 году в Лондоне вышла из печати небольшая (32 страницы) брошюра, написанная самим Роузом, под названием Гертруда Стайн и живопись с предисловием Элис Токлас[48]. Текст полон признательности своей благодетельнице.

Не исключено, что Роуз принял прямое участие в судьбе наших героинь, но об этом чуть позже. Умер Роуз в Лондоне в 1979 году.

Несколько строк следует уделить происхождению известной фразы Гертруды Rose is a rose is a rose — Роза есть роза есть роза, поскольку многие соотносят ее появление с именем Франсиса Роуза, чья фамилия (Rose) и название цветка идентичны.

Строчка эта впервые появилась в поэме Святая Эмили (1913), но опубликована гораздо позже, в 1922 году, в сборнике География и пьесы. Понятно, что художник Франсис Роуз, равно как и соседская по Билиньину девочка Розе д’Эги, которой Гертруда посвятила книгу Мир круглый, тут ни при чем.

Шапка в виде венка, образованного предложением Роза есть роза есть роза, появилась как фирменный знак на писчей бумаге Гертруды Стайн в феврале 1917 года по подсказке Элис.

* * *

Участие Гертруды в жизненных и творческих усилиях молодежи 20-х и 30-х годов, помощь советом и делом, несомненно, доставляли ей удовольствие. Одним она была матерью, другим учителем, третьим абсолютно искренней советчицей. Но в профессиональном отношении сложившаяся практика общения с молодыми дарованиями представляла улицу с односторонним движением — совсем немногое могла она почерпнуть для себя. Однако в череде новых знакомых оказался человек, ставший ее равноправным другом, а в какой-то степени промоутером и охранителем. Дружба Бернара Фея и Стайн заслуживает отдельного повествования.

В отношении даты знакомства существуют разногласия, скорее всего 1926 год (некоторые указывают другую дату — 1924 года)[49]. В первое время точек соприкосновения у них не находилось. Бернар изредка посещал улицу Флерюс, стремясь стать частью того молодого интеллектуального мира, которым управляла, если можно так выразиться, Гертруда. Но с весьма важным отличием от остальной публики — за его плечами был магистерский диплом Гарварда. К другим его достоинствам следует отнести огромную эрудицию и амбицию необыкновенного масштаба. Американская литература была одним из его главных профессиональных увлечений. Работоспособность ученого поражала всех. Уже в 1922 году в 25-летнем возрасте он занял должность профессора истории университета Клермон-Феррана, а позднее заведовал кафедрой американской цивилизации в Coll?ge de France — Колледже Франции.

Фей был католиком, убежденным монархистом и злейшим врагом масонов. В книге Франклин, апостол современности Фей исследовал масонское движение в Америке, воспользовавшись доступом к нескольким библиотекам Великой ложи. В своих изысканиях Фей доказывал, что масоны явились основной причиной французской революции, а потому они и есть возмутители спокойствия.

Но ревностный католик Фей был ‘нечист’, попросту говоря, был скрытым гомосексуалистом, и такое сочетание оставило в его душе и поведении незатухающую тревогу. Он практиковал однополую связь, еще будучи студентом Гарвардского университета[50]. Нетрудно предположить, что уверенная в себе, полная жизни лесбиянка Гертруда послужила ему утешительной гаванью.

Подружившись со Стайн, умный и расчетливый Фей сразу понял все преимущества принадлежности к ее кругу. Он мог стать мостом между американской и французской литературой, рупором современных веяний на обоих континентах — ведь тогдашние начинающие американские писатели, вившиеся вокруг Гертруды, могли стать (и становились) ведущими фигурами американской литературы.

Политические взгляды профессора никоим образом не смущали Гертруду. Скорее наоборот, она сама придерживалась правых взглядов и потому во многом была единодушна с Бернаром.

Интеллект Фея с трудом переносил шумные и переполненные вечера на улице Флерюс, все эти, как он выразился, «th?s de dames» и «th?s litt?raires»[51]. Предпочитал беседовать с Гертрудой один на один.

Фей оказался удачным знакомством на пути писательницы к славе. Почти каждый год, начиная с 1931-го, он публиковал по несколько статей о Стайн. Взаимный интерес, общность взглядов привели обоих к искренней (с ее стороны, вне сомнения) и длительной дружбе.

Брейвиг Имс, помогавший одно время Бернару Фею работать над книгой о президенте Франклине, заметил: «Он льстил в силу привычки, и это упрощало ему путь к цели». По мнению Имса, Гертруда вела себя естественно, как она чувствовала, тогда как Бернар был расчетлив и рассудочен. «Все просто, — поучал Фей молодого Брейвига, — вначале выбираете людей, с которыми в конечном итоге хотите подружиться; затем выбираете их друзей. Начинаете дружить с последними, конечно, и, как только они представят вас своим друзьям, вы бросаете прежних. Каждый год составляйте новый список и бросайте старых, по мере приобретения более важных».

Гораздо более образованный и искушенный в сфере общественных и личных отношений, Фей немедленно взял бразды дружбы в свои руки. И уже 12 ноября 1930 года в Гарварде состоялась лекция профессора Фея Гертруда Стайн и часовня на улице Флерюс.

В 1932 году Фей с помощью баронессы Сейлиер перевел на французский язык Становление американцев — все 925 страниц. Спустя год книга с купюрами вышла из печати. Гертруда была более чем счастлива:

Я прочла весь перевод — от слова до слова. Он изумителен, и я целиком и полностью, как только могу, счастлива и довольна… Дорогой Бернар, я — ваш должник, наша дружба стала поворотной точкой в моей жизни. У меня легко на сердце, я обрела уверенность после долголетних сомнений…

Фей зачастил в Билиньин. Гертруда и гость часто отправлялись в длительные прогулки по холмам между Билиньином и соседним Белли. Именно тогда в интимной беседе она высказывалась откровенней, приятели обсуждали самые ‘скользкие’ темы.

В 1932 году Фей подал документы на должность заведующего кафедрой в Коллеже Франции. В противостоянии с другим кандидатом Бернар каждодневно консультировался со Стайн относительно очередного шага, полагаясь на ее острый ум и накопленное годами понимание человеческой натуры. Должность эту он выиграл, и их дружба получила новый импульс.

Постепенно Фей становится в определенной степени, несмотря на разницу в возрасте, ментором Гертруды, во многом влияя на ее политические и жизненные взгляды. Нет сомнения, что в решающем шаге писательницы к обретению мировой славы Бернар Фей приложил свою руку.

Проводя время в Билиньине, Гертруда смогла ограничить прием гостей, тем самым обеспечив себе определенный режим жизни и работы. С началом 30-х годов мир и покой воцарились в Билиньине. Гертруда писала: «Была бы написана Автобиография Элис Б. Токлас, не будь одного замечательного и необычайно сухого октября в Билиньине… в 1932 году, за которым последовали необычайно сухие и удивительные первые две недели ноября? Возможно, но не тогда».

Из этой цитаты Гертруды следует, что она написала Автобиографию за шесть недель. Возможно, но неубедительно, ведь в то же время она написала Стансы в размышлениях. Но сроки не так уж важны, важно появление книги, принесшей славу, признание и столь необходимое финансовое вознаграждение. Автобиография — первая из книг, которую Гертруда характеризует как «открытую», написанную для публики. И стиль и форма являют собой явное отступление от всего, вышедшего до сих пор из-под пера писательницы. Неудивительно, что авторство произведения долгое время подвергалось и подвергается исследованию.

Форма повествования в Автобиографии довольно необычна. Она позволяет Гертруде, используя разговорный стиль Элис Токлас[52], выражать свои мысли и свои идеи. И самое главное: любое автобиографическое повествование почти всегда приводит к появлению элементов эгоцентризма, самовосхваления, нарциссизма. В Автобиографии же Элис — якобы «автор», и ей позволено говорить о Гертруде все, что захочется.

Черновики автобиографии содержат многие правки и замечания, сделанные рукой Элис. Но даже, где их нет, очевидно, что совместное проживание в течение 25 лет сказалось в описании тех сторон повседневной жизни, которые целиком находились на попечении Токлас; например, кулинария, питание, одежда, садовые и прочие дела, разговоры с ‘женами гениев’, как выразилась Элис. Заметим, что в некоторых случаях из текста трудно понять, кому сказанные слова принадлежали в действительности.

Сама Гертруда на последней странице мемуаров пытается запутать, а точнее, запутала и читателей и исследователей рассуждениями об авторстве. Она вкладывает в уста Токлас следующие слова:

Она стала подначивать меня и говорить, что, вот если бы я написала мою автобиографию, это было бы здорово. Только подумай, говорила она мне, какую кучу денег ты могла бы заработать. <…> Потом тон у нее стал серьезным, и она сказала, да нет, послушай, я серьезно, ты просто обязана написать автобиографию. В конце концов она взяла с меня слово, что, если этим летом у меня будет время, я сяду и напишу свою автобиографию.

По Ван Вехтену, Гертруда неизменно напоминала Токлас, что та не сможет написать даже поваренную книгу, и высмеяла ее до такой степени, что Элис при жизни писательницы не осмеливалась писать длинные письма.

В 1958 году американский критик и литератор Джордж Викс посетил Токлас. Зашел разговор об Автобиографии, и Элис призналась, что начала наговаривать книгу под давлением Гертруды как бы в шутку. Гертруда записывала сказанные слова, затем правила текст. Книге присвоили предварительное название Мои 25 лет с Гертрудой Стайн. Если верить 80-летней Токлас (и Джорджу Виксу), когда журнал Атлантик Мансли согласился печатать отрывки, Элис уступила авторство Гертруде и никогда не сожалела о своем решении. Рукопись хранит первоначальное заглавие и последнюю строчку ‘Искренне ваша, Элис Токлас’. Каково участие каждой из женщин в создании рукописи, установить не удалось.

Так что присутствие ее имени в заглавии оправдано и может даже считаться некой данью тому вкладу, который Элис внесла в рукопись.

Элис тщательно оберегала реноме Гертруды как писателя и избегала упоминания своего имени в публикациях. В 1938 году Гертруда издала книгу о Пикассо на французском языке. Когда же этой книгой заинтересовалось британское издательство, перевод на английский язык сделала сама Токлас, но особо оговорила, чтобы ее имя никогда не упоминалось. Факт этот стал известен лишь в 1970 году при переиздании.

Сомнений в успехе мемуаров не было, и от Вильяма Брэдли настойчиво требовалось найти издателя в Америке.

Слухи о готовящейся журнальной публикации автобиографии распространились зимой 1932/1933 года. Джанет Фланнер, старая знакомая и приятельница обеих женщин, регулярно сообщавшая о происшествиях и сплетнях парижской светской жизни, послала заметку в журнал Нью-Йоркер. Упомянув, что содержание мемуаров тщательно оберегается, Джанет сообщила, что среди тех, кому удалось ознакомиться с рукописью, уже разгорелись страсти и споры. Фигурирует там и Хемингуэй. Стало известно, что все побывавшие на улице Флерюс 27, так или иначе подвергнутся язвительной критике. Хемингуэй, живший по другую сторону земного шара, всполошился. Эрнест, всегда остро и болезненно воспринимавший всякую критику в свой адрес, немедленно попытался перейти в контрнаступление, еще не ознакомившись (!) с самим текстом. Первой реакцией стали два письма — Джанет Фланнер в Париж и своему издателю в Нью-Йорк.

Хемингуэй в характерной для него манере строит хитроумный аппарат доказательства. Гертруда, видите ли, вбила себе в голову, что всякий хороший писатель должен быть странным. И коли этой странности не видно, значит, он всего лишь скрывает ее. Поскольку Хемингуэй, в ее представлении, хороший писатель, то в нем должны быть странности: «Последний раз, когда я ее видел, она сказала мне, что слышала о каком-то инциденте, какой-то гомосексуальной истории; это будто бы со всей несомненностью доказывает, что я и в самом деле очень странный».

В заключение обоих писем он упреждает адресатов о якобы трансформации личности Гертруды после менопаузы, приведшей к потере лесбиянкой здравого смысла в суждениях. Все это, напомним, написано до появления книги. Окончательную же схватку он отложил на поздний срок. Текст писем оказался верным только в том смысле, что слухи и сплетни о Хемингуэе и так кочевали по всему Парижу, но вовсе не из-за предстоящего выхода в свет означенных мемуаров.

В сокращенном виде Автобиография появилась в 1933 году в четырех выпусках журнала. Сразу же из Америки понеслись восторженные письма. И Вильяму Брэдли не составило труда заключить договор с издательством Харкур Брейс.

Но прежде нужно было преодолеть небольшую юридическую закорючку. Центральная фигура первого десятилетия воспоминаний — Пикассо и его богемная жизнь в Бато Лавуар. Весной 1931 года Фернанда Оливье, многолетняя любовница Пикассо, к тому времени впавшая в нищету, попросила Стайн написать предисловие к ее собственным воспоминаниям о жизни с Пикассо, надеясь опубликовать их и в Америке. Отрывки из рукописи уже появились в парижской газете Ле Суар. Пикассо сумел остановить газетную публикацию (но не книгу), а Гертруда отказалась — не менять же испытанную дружбу с художником на благорасположение покинутой любовницы! В ответ Оливия обвинила Гертруду в плагиате и угрожала иском. До суда дело так и не дошло. Прямых доказательств нет, но, возможно, появление мемуаров Фернанды натолкнуло и Гертруду на мысль самой написать воспоминания. Основной текст в Автобиографии закручен именно вокруг Пикассо и Оливии.

Оливия ненароком все равно ‘отомстила’. Когда появились отрывки из Автобиографии, Гертруда поспешила их прочесть (в своем переводе) в присутствии Пабло и Ольги Хохловой. Стоило рассказу дойти до периода жизни с Оливией, Ольга не выдержала и вышла. Пикассо поспешил за ней. Размолвка затянулась на два года, дружба восстановилась лишь после неформального развода Пикассо с Хохловой.

Целиком Автобиография вышла ранней осенью 1933 года. В одночасье вокруг Гертруды все изменилось.

Широкая картина интеллектуальной жизни Парижа первой четверти века, заполненная именами Андерсона, Пикассо, Хемингуэя, Фитцджеральда, Матисса и многих других, насыщенная живыми картинками из личной жизни отдельных знаменитостей и монпарнасской тусовки в целом, ничего равного себе не имела и привлекла широкий круг читателей. Финансовый успех был оглушителен.

К 1935 году английский вариант книги выдержал четыре тиража, затем вышел в Британии, во Франции (в переводе Бернара Фея). Воспользовавшись удачным моментом, Вильям Брэдли предложил тому же издательству и Становление американцев. Роман в сокращенной форме появился в 1934 году.

Теперь Гертруда смогла купить новый автомобиль и заменить прислугу — нанять двоих, мужчину и женщину.

Ван Вехтен писал: «С выходом Автобиографии и Трех жизней Вы на языке каждого, как Грета Гарбо».

Отклики в газетах включали весь спектр критики, но в основном были положительными. Во многих отзывах присутствовала метафора ‘превращения гадкого утенка в прекрасного лебедя’, т. е. отказ от эксцентричного стиля привел к успеху. Один, более сдержанный критик из нью-йоркской газеты Таун Криер выразил недовольство, назвав стиль «детским в его банальной простоте», посетовал на отсутствие пунктуации и временами «хаос в построении предложений». Замечание по существу, из всех знаков препинания чести присутствовать в тексте удостоилась лишь точка. Критику следовало бы добавить как недостаток и отсутствие дат, что за неимением строгой хронологической последовательности вносит путаницу при описании событий.

Гертруда ожидала возможной негативной реакции некоторых персонажей Автобиографии и не ошиблась.

Февральский номер (1935) парижского журнала Транзишн напечатал специальное приложение под заглавием Свидетельство против Гертруды Стайн. Памфлет предваряется абзацем, написанным Эженом Жола и имевшим целью разъяснить позицию протестующих, включавших Марию и Эжена Жола (владельцы журнала), Анри Матисса, Жоржа Брака, Тристана Тцара и Андре Сальмона.

По-видимому, Эжен Жола и был организатором антистайновской кампании. Вот несколько сокращенный текст вступления:

Мемуары мисс Гетруды Стайн, опубликованные в прошлом году под заглавием Автобиография Элис Б. Токлас, привели к появлению некоторого числа спорных комментариев. Транзишн предоставил свои страницы тем, кого Стайн упомянула, и кто, включая и нас, находят, что материалам, изложенным в книге, недостает точности. Сей факт, как и прискорбная возможность того, что многие менее информированные читатели, возможно, воспримут свидетельство мисс Стайн о своих современниках [как должное], делает разумным уточнить эти моменты, с которыми мы знакомы, прежде чем книга примет характер исторически достоверного документа.

Мы рады предоставить господам Анри Матиссу, Тристану Тцара, Жоржу Браку, Андре Сальмону возможность опровергнуть те моменты в книге мисс Стайн, которые, по их мнению, того заслуживают.

Эти документы [свидетельства] делают несостоятельной претензию воспоминаний Токлас-Стайн на какое-нибудь участие в формировании той эпохи, которую она пытается описать. Существует единое мнение, что у нее отсутствует представление о том, что в действительности происходило, и что мимо ее внимания целиком и полностью прошла мутация идей, скрытых под внешними проявлениями очевидных контактов и столкновений личностей. Ее участие в зарождении и развитии таких движений, как фовизм, кубизм, дадаизм, сюрреализм, транзишн никогда не было идеологически глубоко личным и, как подчеркивает месье Матисс, она [Стайн] представляет ту эпоху, «не ощущая ее и безотносительно к реальности».

Автобиография Элис Б. Токлас с ее пустопорожней, показной богемностью и эгоцентричными вывертами вполне может стать однажды символом декаданса, порхающим вокруг и около современной литературы.

Эжен Жола.

Париж, Февр.1935

За вступлением следуют заявления пятерых ‘подписантов’ (за исключением Эжена Жола).

В патетически составленном манифесте бросается в глаза попытка исключить Стайн из интеллектуальной жизни Европы того времени. Далее. Вопреки заявлению, Гертруда никогда не претендовала на ‘участие в зарождении’ перечисленных движений, за исключением кубизма. К примеру, слово сюрреализм встречается в тексте всего трижды, а дадаизм и того меньше — дважды в одном и том же предложении. А о движении транзишн Гертруда и не слыхала. Ни о каком «едином мнении» говорить не приходится. Имя Пикассо, к примеру, как и многие другие имена, упомянутые в книге, отсутствует.

Эгоцентризм Гертруды, пожалуй, единственное, в чем можно безоговорочно согласиться с Эженом Жола. Впрочем, это характерно для любой автобиографии.

Индивидуальные заявления носят вполне определенный характер личной обиды, подвергаются нападкам стиль жизни женщин, их вкусы и одежда.

Журнал Транзишн (не путать с движением, если таковое имелось) был создан Эллиотом Полом и практически публиковал в основном произведения Гертруды Стайн; после его ухода и с приходом Марии и Эжена Жола ее перестали печатать. «Транзишн умер» — констатировала в книге Гертруда. Прочесть такое, да еще сторонникам противного лагеря (лагеря Джойса) было невыносимым. Это небольшое заявление подверглось пространному осуждению Марией Жола.

Жорж Брак, в первую очередь, хотя и завуалировано, оспаривает первенство Пикассо в разработке кубизма в таком стиле: «Она совершенно не понимает кубизм, рассматривая его с точки зрения личностей… В первые дни кубизма <…> часто происходило так, что непрофессионалы принимали картины Пикассо за мои, а мои — за Пикассо». То есть, на равенство с Пикассо в изобретении кубизма он соглашался, но не менее того. И к тому же «Мисс Стайн никогда не знала французского языка по-настоящему, и это всегда являлось барьером». Типичный удар ниже пояса. А как же Мария Жола, то есть урожденная Мария Макдональд из Кентукки, логично спросить? И как в подписантах оказался Тристан Тцара, сам эмигрант, один из зачинателей движения Дада? Его-то и упомянули в Автобиографии по случаю, три-четыре раза. Как он решился обвинить Гертруду в «литературной проституции»? Да еще, обзывать женщин ‘старыми девами’? Матисса еще можно понять: оскорбили его жену. «Она была стройной, смуглой женщиной с вытянутым лицом и твердым большим ртом, свисающим, как у лошади», — неосторожно написала Гертруда. И Матисс пустился в пространное описание жены, ничем в своих строках не противореча портрету в Автобиографии. Матисс попытался ‘приписать’ инициативу покупки картины Женщина в шляпе своему адепту, заступнице и обожательнице Саре Стайн. Но все знали, что ‘особое’ расположение Матисса к Саре вызвано финансовой и организационной помощью ее мужа в создании школы учеников для художника. Поэт Сальмон представляется в Автобиографии на известном банкете в честь художника Руссо малозначительной фигурой, к тому же безрассудным пьяницей. Стоит обратить внимание, как он ответствует в Манифесте: «Очевидно, что [Стайн] ничего не поняла, разве что своеобразным, только ей присущим поверхностным образом. Ее описание моего пьяного состояния целиком неправильное… Очевидно, что она поняла недостаточно хорошо довольно необычный французский язык, которым мы изъясняемся по таким случаям. Более того, мы видели ‘Стайнов’, как мы обычно называли ее и мисс Токлас, очень редко».

Тут уже к ‘необычному языку’ пьяниц (!) добавился и ‘джентльменский’ намек на лесбийство. Андре Сальмон еще не подозревал, сколь часто его тогдашнее почти бессознательное состояние на банкете появится в воспоминаниях многих его современников.

Конечно, о деталях можно спорить сколько угодно, и наверняка Гертруда далеко не всегда точна в описании (например, был тент на картине Сезанна или не был и т. п.). Но организаторы этой акции не захотели понять, что Автобиография не была дневниковой записью, а художественным произведением, в котором Гертруда Стайн с блеском и юмором описала тот уникальный период в жизни творческой интеллигенции Франции. Читатели уловили замысел писательницы и приняли книгу.

Многочисленные обвинения в неточностях, хотя и имеют под собой почву, никак не ослабляют заключения Гертруды о картинах. Если упомянутая группа художников придерживалась теории единства художника, объекта и зрителя, как они утверждают в манифесте, Стайн практически реализовала в Автобиографии это положение.

Единственным человеком, по настоящему обойденным, почувствовал себя Лео. В то время он проживал в Италии с женой Ниной, и их ситуация оставляла желать гораздо лучшего: «Мое моральное настроение великолепно, физическое состояние так себе, финансовое плачевное» — писал он. С Гертрудой они не встречались[53], как бы вычеркнули друг друга из своих жизней. Ознакомившись с Автобиографией, Лео пришел в раздражение. В письме к Мейбл Викс он написал: «На днях я прочел автобиографию Гертруды и подумал, она хорошо сохраняет на всем протяжении тон забавной болтовни, достигая временами уровня довольно приятной комедии. Но, боже, что она за лгунья!» Далее Лео перечисляет хронологические несовпадения, заключив: «Практически все сказанное о наших делах до 1911 года, неверно — как фактически, так и по сути, но одна из ее коренных проблем, о которой, я полагаю, ты кое-что знаешь, сделала необходимым практически исключить меня [из Автобиографии]». Последняя фраза и содержит ключ к резко негативной реакции Лео на выход Автобиографии. В другом письме сквозит явное неудовольствие по поводу отсутствия в книге признания его роли в открытии постимпрессионистов и кубизма. Сравнивая себя и Гертруду, он приходит к малоприятному для сестры выводу:

Гертруда и я полная противоположность. Она в основе своей глупа, а я — интеллектуал. Но некое громадное самолюбование и частично самоуверенность помогли ей построить на этом фундаменте нечто продуктивное. Я же из-за отягчающих и опустошающих последствий ужасного невроза ничего существенного не смог извлечь из своего интеллекта; он проявлялся только фрагментарно и в виде искаженных элементов.

Немедленная реакция Хемингуэя на книгу выразилось в виде нескольких мелких замечаний иронического характера в статьях, опубликованных в журнале Эсквайр. Основной сатирический заряд он решил выпустить в виде очередной пародии под названием Автобиография Элис Б. Хемингуэй.

Повествование ведется от имени Элис, жены Хемингуэя. Она познакомилась с ним в Париже. Хемингуэй тогда носил черную кожаную куртку и якобы служил шофером у маршала Петэна. И постоянно посещал салон Гертруды. На вопрос супруги, чем они там занимаются, он отвечает, что основное время все разговаривают, обсуждают работы Гертруды и возможности их публикации. У Гертруды, оказывается, есть подруга, которую тоже зовут Элис. Она строгая, главенствует в хозяйстве и, по словам Пикассо, сокрушила Гертруду. Элис весьма амбициозна. Она нравится мне, а я ей — нет. Гертруда, недовольная тем, что ее писания не оценили по достоинству, изобрела новый и легкий способ писать, просто переиначивая слова каждый день. Она приводит уйму причин для оправдания такого стиля, но на самом-то деле причина одна — она невероятно ленива, а потому, пописывая таким образом, никогда не терпит неудач. Элис, жена Хемингуэя, уговаривает мужа написать об этом, но он отказывается, поскольку на самом деле она ему нравится. Жена решает написать сама, но за нее это сделал Хемингуэй.

Пародия, явно не оконченная, достаточно путано написана, и потому, очевидно, запрещена самим Хемингуэем к публикации[54]. Видимо, он почувствовал, что в критике Гертруды Стайн ‘перебрал’. Чего, например, стоит скрытое обвинение в утере языка: «И замечала ли ты… если [родной] язык в течение долгого времени не был их языком, люди не в состоянии ясно излагать свои истории?».

Заодно Хемингуэй обвинил в подхалимаже Луиса Бромфилда, поместившего в газете Нью-Йорк Геральд Трибюн похвальную рецензию на Автобиографию, и Бернара Фея, взявшегося переводить ее на французский язык.

В конце наброска говорится, что, прибыв однажды к женщинам неожиданно, он подслушал разговор между ними и в свое время расскажет об этом Элис.

Время это при жизни Хемингуэя так и не пришло. Лишь в 1964 году вдова писателя Мэри — отредактировала и опубликовала его мемуарную книгу Праздник, который всегда с тобой с упоминанием подслушанного разговора. Но что произнесла Токлас, Хемингуэй так и не открыл.

Ярость же Хемингуэя вызвал нижеследующий отрывок из Автобиографии:

Они оба [Андерсон и Стайн] считали, что Хемингуэй трус, он, уверяла Гертруда Стайн, совсем как тот лодочник с Миссисипи, которого описал Марк Твен. Но какая вышла бы книга, мечтательно вздыхали они, если бы где-нибудь вышла истинная история Хемингуэя, не то, что он про себя пишет, а истинная исповедь Эрнеста Хемингуэя. Она, конечно, была бы адресована совсем не той аудитории, для которой пишет Хемингуэй сейчас, но книга вышла бы чудесная. А потом они. оба соглашались, что у них к Хемингуэю слабость, потому что он такой прекрасный ученик. Он отвратительный ученик, начинала спорить я[55]. Нет, ты не понимаешь, говорили они оба, это же так лестно, когда твой ученик не понимает, что делает, но все же делает, другими словами, он поддается дрессировке, а всякий, кто поддается дрессировке, ходит у тебя в любимчиках…. выглядит он совсем как современный художник, а пахнет от него музеем.

Андерсон не разделял резкости высказывания, понимая, что строки эти вызовут у Эрнеста приступ гнева. Ник чему это было мягкому по натуре Андерсону. Да и Хемингуэй был на вершине известности. Поэтому в письме к Стайн он выразил некоторую симпатию к Хемингуэю: «С удовольствием читаю Автобиографию в журнале — немного почувствовал огорчение и жалость, прочитав на ночь тот номер, где вы деликатным движением ножа отхватили такие большие куски кожи Хемми. Но в целом — большая удача».

Оскорбило Хемингуэя и сравнение с матросами из романа Твена Жизнь на Миссисипи. Ссылка на ‘матросов’ достаточно прозрачна. Мальчишка, подплыв к самоходной барже, наблюдает не очень-то серьезную драку пары распетушившихся матросов, изображавших индейцев и выкрикивавших всевозможные угрозы. Оба осторожно отступали друг от друга, издавая нечто вроде рыканья и тряся головами, угрожая покончить с противником самым невероятным образом. Но третий из наблюдавших за этой сценой не выдержал и крикнул: «Ну-ка, вы, пара боязливых трусов, подойдите-ка сюда, я превращу в лепешку обоих».

Многие из парижского литературного круга придерживались примерно такого же, как и Гертруда, мнения. Джейн Хип, писательница и совладелица парижского литературного журнала Литтл Ревью, например, сравнила Хемингуэя с трусливым кроликом. И добавила: «Что касается его любви к боксу и бою быков — все это не более чем [усилия] собаки рыть землю задними лапами после совершения нужды».

Отныне Хемингуэй в каждом своем новом произведении ухитрялся ‘цеплять’ Гертруду. Известно и его двустишие: Gertrude Stein was never crazy / Gertrude Stein was very lazy[56]. В 1934 году издатель журнала Эсквайр Арнольд Гингрич обратился к Хемингуэю с просьбой дать статью о Стайн, которая совершала тур по Соединенным Штатам. Хемингуэй отказался: «Стрелять по тому, кто когда-то был моим другом, даже если он в конце оказался вшивым, против моей натуры». Признав, что некогда она была «чертовски приятной женщиной», он не захотел портить ей времяпровождение в стране. Но сослался на то, что наган держит заряженным, знает все ее уязвимые («жизненно важные») места, но весь компромат держит запертым в Париже. И еще: «Чертовски приятное чувство превосходства заключается в ощущении, что ты можешь прикончить любого, когда захочешь, но пока этого не делать». Фраза целиком совпадает с мнением и Андерсона и Стайн, обвинивших охотника Хемингуэя в инстинкте ‘убивать’ соперников.

Частично свой пистолет Хемингуэй разрядил в романе Зеленые холмы Африки, вышедший в свет в 1935 году; во всяком случае в рукописи для печати. Он ‘наградил’ Гертруду мало лестными эпитетами и лишь по просьбе издателя Максвелла Перкинса смягчил текст. Но сам ответ Перкинсу ясно показывает, что Хемингуэй воспринял критику близко к сердцу. Впоследствии нигде, даже в мемуарном романе Праздник, который всегда с тобой, он и близко не высказывал подобной степени раздражения, гнева и ожесточения. Вот отрывок из письма от 7 сентября 1935:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.