Часть третья
Часть третья
Вы и меня вовлекаете в дела вашей ненависти,
и моя кровь пролилась в диких схватках.
Но я накажу вас такой страшной пеней,
что все пожалеете о моей утрате.
Я буду глух и к просьбам, и к оправданиям,
ни слезы, ни мольбы не смягчат меня,
а потому и не прибегайте к ним.
В. Шекспир
Кончился срок отпуска. Опять еду на фронт. Война, кажется, затянулась надолго. Тыловые патриоты охрипли от воинственных криков, но кричат все еще дружно и с возрастающей злобой.
Настроение деревянное. Знаю – впереди меня ждут тысяча тяжелых лишений, которые я уже пережил однажды; но путь свой изменить не могу…
Заезжал к матери в Петербург. Боится, что меня на этот раз убьют. Просила «окопаться» в тылу, хотела сама ехать хлопотать; отказать тяжело и не отказать нельзя.
Обняла меня своими дряблыми руками и повисла на шее, такая жалкая и беспомощная, содрогающаяся от рыданий.
Вчера наблюдал на Невском, как «читающая» публика осаждала газетчика, продававшего экстренный выпуск телеграмм с фронта. Брали нарасхват, но ничего кроме любопытства я не видел на лицах читателей. Отходили несколько шагов и тут же читали, пробегали цифры убитых и раненых. И делали это так же равнодушно, как просматривали в свое время известия о бегах, лотерейные бюллетени. Один жирный, с трехстопным подбородком, похожий на бегемота, разочарованно сказал своей даме в роскошных мехах:
– Пхе, сегодня неинтересная телеграмма! Убитых только четыре тысячи, раненых – семь…
Оглядываясь кругом, видел такие же кислые мины на лоснящихся лицах: все были разочарованы тем, что на фронте слишком мало раненых и убитых.
* * *
Заходили «проститься» университетские товарищи Шутов и Миронов.
Шутов работает на орудийном заводе, на оборону, но обороне не сочувствует.
В таком же тупике, как и аз, грешный. Жаловался мне, как ребенок, измученный тиранством своих гувернеров.
– Что же делается на свете? Теперь по-немецки разговаривать нельзя. На днях в трамвае избили двух знакомых студентов, которые перекинулись несколькими немецкими словами. Я изучал немецкий язык почти восемь лет и теперь не имею права на нем разговаривать. Сколько времени это продолжится? Может быть, десять-двадцать лет? Ну, хорошо, я буду изучать английский язык, чтобы с помощью его приобщиться к мировой культуре, но кто может поручиться за то, что через пять лет не будет войны с Англией? Тогда запретят и английский язык, и будут бить морду тому, кто произнесет хоть одну английскую фразу? Как же быть?
Миронов – человек совсем иного покроя. Оптимист, весельчак, был в университете «идейным» малым. Сейчас представитель «золотой» молодежи, которая живет по гениальному рецепту маркизы Помпадур «Apres nous le deluge!»[7].
Он впорхнул ко мне как бабочка, расфранченный, надушенный, с очаровательной улыбкой на молодом порочном лице и с погонами прапорщика на узких покатых плечах.
Я недолюбливал его и раньше, теперь он кажется мне чудовищным творением снисходительной природы.
С места в карьер начинает рассказывать о своих любовных успехах. Потом, видя, что мне это неприятно, переменив тон, покровительственно говорит:
– Хотите, я устрою вас здесь в одном штабе?
Отрицательно мотаю головой.
Миронов изумлен.
– На кой вам сдался фронт? Все устраиваются в тылу, кто может. В этом ничего предосудительного нет. Здесь тоже нужны люди. А жить здесь несравненно веселее, чем там.
Шутов набросился на него с резкими нападками.
Легкая краска заливает холеное лицо Миронова, но спокойным голосом, полным достоинства, он отвечает Шутову:
– Мы во многом ошибались в свое время, друзья мои, в том числе и в выборе пророков и моралистов.
Пора поумнеть. Жизнь идет мимо аскетических догм и канонов морали. Это необходимо понять.
Шутов поднимается с места и, потрясая кулаками, долго разносит Миронова. Спор переходит в ругань.
По обязанности хозяина примиряю их, но безуспешно.
* * *
Сегодня я провожу последний вечер в петербургской квартире. Завтра с утренним поездом выезжаю на юго-западный фронт.
С Петербургом все кончено. Больше никто не придет ко мне. Шутов хотел провожать на вокзал, но я отказал ему в этом. Так будет лучше. Проводы всегда действуют на меня удручающе.
В окно виден стройный костяк города, улицы заполняются публикой, масса военных под руку с дамами.
Вереницей скользят экипажи, авто. Точно на выставке демонстрируются соболя, горностаи, песцы, котики, бобры.
Развалившись на мягких подушках, утопая в мехах, влюбленные парочки тесно прижимаются друг к другу.
Вспоминаю вчерашний разговор с «прапорщиком Мироновым: „Женщины к нам, военным, так и льнут“». Это не хвастовство.
* * *
Захватил с собой в вагон пачку книг и последних журналов.
На этот раз в моей большой пачке не оказалось ни одной хорошей книги. Хороню сброшюрованные и обрезанные, с изящной вычурной обложкой из роскошной бумаги они поражают своим внутренним убожеством и гнилью. Они напоминают разрисованных французской косметикой проституток.
Какая непроходимая пошлость и ограниченность заливают сегодня литературу!
Развертываю сборничек библиотеки «Театра и Искусства».
Первое, что попадается на глаза, роман в четырех турах вальса «Средь шумного бала».
Героиня романа, томно вздыхая, говорит вальсирующему с ней кавалеру:
«Не наступайте на меня так решительно, я ведь не Галиция».
С гадливостью швыряю книгу под скамейку, нервно перелистываю вторую. Соседи по купе разглядывают меня с удивлением, перешептываются. Может быть, принимают за сумасшедшего?
Пусть, мне не до них.
В другой книге та же «Галиция», да еще «Карпаты» в придачу.
Характеризуя своего героя, покидающего возлюбленную, автор говорит:
«Он удирал, как немец под напором русской армии».
В газетных подвалах, в тонких и толстых журналах появились какие-то новые проворные личности.
– Шумим! Шумим! – кричат они своим появлением.
И, действительно, шумят изрядно.
Пишут, конечно, о войне, про войну, про доблести наших уважаемых союзников, про немецкие зверства и козни Франца-Иосифа.
Каждая газетка дает им ежедневно сотни сюжетов для тенденциозных рассказов и повестей.
Ветер военного министерства надул паруса всей писательской бездари, и она заработала на полном ходу. В журналах много новых имен поэтов и романистов.
Впрочем, Шутов мне говорил, что эти новые имена просто псевдонимы известных старых писателей, которые будто бы стыдятся писать патриотические вирши, но не могут удержаться от соблазна хорошо подработать. Он называл одного «маститого» писателя, который, по его словам, работает под тремя псевдонимами и умудряется писать чужим языком, чужим стилем.
Если этот водевиль с переодеваниями факт, то это чудовищно.
Рассказики, романы и стихи патриотичны, антихудожественны, убоги, безграмотны, но паруса критиков и издателей надуты тем же тайфуном из военного министерства, и поэтому первые хвалят, а вторые печатают.
Критерием художественности стал патриотизм, все остальное неважно.
Даже бывшие декаденты, воспевавшие некогда «чудовищный разврат с его неутолимою усладой» и пытавшиеся «удивить мир злодейством», стали патриотами. И у них заиграла кровь.
Прославленный эгофутурист, кумир дегенеративных психопаток и скучающих барынь Игорь Северянин вещает миру с присущим футуристам бахвальством.
Когда настанет миг воинственный,
Во мне проснется гражданин.
Ваш несравненный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин.
…И кто бы мог подумать, что этот худосочный неврастеничный юноша с лошадиным лицом, с идеальным пробором на голове обладаем таким воинственным характером и метит в Наполеоны?! Воистину уж «война родит героев».
* * *
На станциях бабы бойко торгуют съестными припасами. Цены высокие. Солдаты ругаются, но громить не громят. Бабы, разговаривая с солдатами, сочувственно вздыхают: «Бядачистая, свой у нас тоже иде-то на хронте, как вы, сердечные, страждет». Вздыхают, а все-таки дерут с них втридорога.
Земля сияет счастьем и жизнью, а я еду на фронт убивать. Там праздник смерти и разрушения.
Вот и сегодня, наверное, как вчера, убито несколько тысяч человек. Через два часа резвые мальчики будут продавать «экстренные выпуски» и, учитывая нездоровое любопытство публики, будут звонко выкрикивать цифру убитых и раненых.
* * *
В купе входят дна новых пассажира: молодая дама и грудастый, розовый прапорщик.
Прапорщик возвращается из командировки в свой полк, оперирующий где-то на Стоходе.
Дама – на фронт… к мужу.
Аверьян Леонтьевич (так зовут едущего в нашем купе поставщика), приглядываясь к модно одетой даме, говорит:
– Так, так, барынька. К мужу, значит. А где он у вас и кем служит, позвольте полюбопытствовать?
– Командир артиллерийской бригады.
– Так, так. А известно ли вам, что теперь согласно приказу главнокомандующего въезд женам и лицам женского пола в зону военных действий вообще воспрещен?
Женщина дымчато улыбается.
– Я еду не в гости к мужу, а в качестве сестры милосердия в бригадный госпиталь. Все оформлено, будьте спокойны.
Поставщик успокаивается.
Прапорщик напористо, назойливо ухаживает за «сестрой». На каждой станции он бегает в буфет и приносит ей чего-нибудь полакомиться.
Дама устроилась на верхней полке. Прапорщик ночью залез к ней и спустился на свою постель только утром.
Смена поездной бригады. Долго стоим.
«Молодожены» гуляют на платформе. В раскрытое окно доносится звонкий смех нашей «сестры».
Аверьян Леонтьевич негодующе шипит:
– Ишь кобыла нагайская! Всю ночь под одеялом целовались. Двадцать лет ездию по всем дорогам, а такого паскудства, чтоб баба в вагоне чужого мужика под одеяло на всю ночь пустила, не видывал… И когда они снюхаться-то успели? Хотел я утром, грешным делом, по-стариковски отчитать, одернуть их маленько, да побоялся. Чего доброго, прапор еще в морду даст. Ныньче народ пошел аховый, особливо которые в погонах… Вот мужу бы написать. Какой он батареей-то у нее командует?
– Не батареей, а бригадой, Аверьян Леонтьевич.
– Ну, все равно. Какой? Где?
– Не знаю. Забыл.
– Ах ты, господи! И я запамятовал. А то бы написал честное слово…
Меня разбирает смех.
Поставщик громко сморкается в затасканный серый платок. Глубокие извилины морщин тяжело играют на выпуклом вспотевшем лбу.
– Чему вы смеетесь? – журит он меня. – Вам все хаханьки. Что за народ пошел? В старое время этого отродясь не было.
* * *
Доехали. В штабе корпуса меня влили в маршевую роту, которая выехала из Петербурга за неделю раньше моего отъезда.
Идем по шоссе в место расположения полка. С прошлого года мало что изменилось. Та же «родная» картина.
Солдаты все еще распевают «Соловья-пташечку». Ни одной новой песни за это время не придумали.
Кружатся вражеские аэропланы – целая стайка. Наши батареи энергично обстреливают аэропланы из зенитных орудий. В голубой котловине неба отчетливо видны серые яблоки взрывов.
Но блестящие птицы ловко ускользают от рвущихся снарядов.
Пехотинцы ругают артиллеристов:
– Где им в аэроплант попасть! Они в корову на ходу не попадут. Баб на привалах щупать – мастаки. Снаряды изводят зря, черти полосатые. Закрыли бы свои плевательницы лучше.
Со свистом скользит в воздухе выплюнутый хищной птицей снаряд.
Повозки с ранеными и лошади, подхваченные сотрясением воздуха, отрываются от земли.
А потом и люди, и лошади, и колеса двуколок лежат рядом на шоссе по краям небольшой, только-что образовавшейся воронки.
Аэропланы летят дальше в тыл, артиллерия бьет им вдогонку.
Солдаты бегут помогать обозникам: режут постромки, стаскивают в канаву убитых и раненых лошадей, разбирают повозки.
К месту происшествия подлетает бравый полковник на породистом огненно-рыжем жеребце. Зычно кричит, вытягиваясь на седле.
– Давай! Давай! Не задерживай движения. Нечего копаться, давай!..
* * *
Встречаю Граве.
– Вот не ожидал!
Расспрашиваю о старых знакомых.
Граве стереотипно отвечает:
– Убит.
– В плену.
– Ранен, эвакуирован.
– Без вести пропал.
– Дезертировал.
И изредка:
– Получил «Георгия».
– Произведен.
– Отмечен приказом.
– А где наш поэт?
– Ранен в бедро. Лечится. В Орле. Скоро вернется в полк. На днях я получил от него цидульку.
– А как поживает «бессмертный Кащей»?
– Фельдфебель Табалюк убит! – дрогнув глазами, говорит Граве.
Я не могу удержаться от восклицания:
– Не может быть?!
Граве старательно раскатывает между пальцев потухшую папиросу.
Сухо и жестко поблескивают глаза.
– Да, представь себе, убит и Табалюк. И, знаешь что – только не болтай об этом – странно так убит. Кажется, своими солдатами; его недолюбливали многие. Пошел в уборную оправиться, и там пуля настигла его. Прямо невероятно, как это могло случиться. Яма глубокая, голова идущего почти на аршин ниже уровня насыпи. Возможно, рикошетом царапнуло, но сам знаешь, рикошетные пули редко убивают насмерть, она уже обессилевшая… Табалюку снесло полчерепа, мозги упали в уборную.
* * *
Голод. Пайки урезали. Кашу дают почти без масла.
Мародерство принимает угрожающий характер.
Высшее командование издает строгие приказы, грозит мародерам муками дантова ада, но ничего не помогает.
Голодные солдаты нашего батальона украли у лавочника-еврея корову. Сломали в хлеву замок, надели ей на ноги сапоги, чтобы не было на снегу следов, и, выведя за околицу, зарезали. Шкуру продали обозникам за пять фунтов махорки, а мясо поделили и съели.
Еврей принес жалобу батальонному командиру и заявил, что вечером перед кражей около его дома гуляли два бородатых солдата, которые являются или сообщниками, или самими мародерами.
Батальонный выстроил весь батальон в две шеренги и вместе с евреем идет вдоль фронта.
На лице батальонного скука. Будучи службистом, он только выполняет приказ, но насчет мародерства он и «сам не прочь воровать целу ночь».
Еврей выступает важно, как библейский пророк, призванный обличать свихнувшихся с пути людей.
Они внимательно, не спеша, ощупывает всех колючим блеском грустно-миндальных глаз.
Против каждого ополченца с бородой он задерживается несколько секунд, и тогда весь батальон, затаив дыхание, ждет магического и грозного слова:
– Этот!
Но еврей идет все дальше и дальше. Два раза прошел он по фронту, «дивясь на хлопцив», и не нашел своих разорителей.
– Нема туточки никого из тих, пане полковник! – говорит он дрогнувшим голосом и, поклонившись офицерам, уходит в свою хату, важно потряхивая благообразной седеющей бородой.
* * *
Сегодня арестовали трех солдат двенадцатой роты, которые украли у еврея корову.
Один написал земляку письмо, где подробно изложил всю историю с кражей.
С хохлацким юмором описал он, как одевали корову в сапоги, как сбрили себе бороды и усы, когда узнали, что еврей их будет «шукаты».
Военная цензура вскрыла письмо и препроводила к командиру полка на расследование.
Заварилось дело.
Батальонный, говорят, вызвав к себе виновников перед отправкой на гауптвахту, кричал на них:
– Олухи! Дурачье! Воровать не умеете! Тысячу раз вам говорил, воруйте, но не попадайтесь. Попадетесь – не пощажу, потому закон не разрешает воровать у мирного жителя последнюю корову. Тащи, что плохо лежит, пользуйся моментом, на то и война, но умей концы прятать, не подводи начальников своих!
Еврей, узнав, что виновники арестованы, приходил к командиру батальона и просил, чтобы дело замяли. Ему жаль солдат, которых за корову могут сослать на каторгу.
Батальонный выгнал его.
Несчастный еврей, наверное, сам не рад всей этой истории.
Товарищи арестованных грозятся убить его и спалить хату перед уходом из местечка.
Он тайком вручил солдатам восемьдесят рублей денег и велел их передать командиру батальона, как, якобы, добровольно собранные с солдат для уплаты за украденную корову.
Еврей надеялся, что батальонный обрадуется такому исходу и тотчас же дело прекратит на законном основании.
Батальонный деньги принял, приобщил их к делу и солдат не освободил…
Таким образом, мы съели у еврея двух коров.
Проезжавший казак-ординарец с лихо зачесанным чубом хвастливо рассказывал:
– Мы, казаки, где пройдем походом, там никакой живности не останется – все разворуем и поедим. Мы, казаки – народ вольный. Нас даже куры боятся. Как увидят казака, сейчас заквохчут, точно оглашенные, и улепетывают куда-нибудь в куток. Удочкой теперь ловим, так в руки нипочем не даются.
– Как удочкой?
Казак молодецки встряхивает чубом и улыбается лукаво:
– Очень свободно. Берешь шнурок с обнаковенной удочкой на конце, на крючок налепишь хлебный шарик, кинешь курице через плетень, она клюнет и – готово. Тяни ее к себе, крути ей голову на бок, клади в ранец… Так то, замлячок. А иначе как же? Жить-то ведь надо как-нибудь…
* * *
Вернулись в полк Анчишкин и Воронцов. Оба были ранены и эвакуировались несколько позже меня.
Воронцов не изменился.
Анчишкин заметно постарел.
– Дела – табак, господин пиит. Народу перепортили много, а результатов пока не видно.
Поэт кисло улыбается.
– Что же делать? Нельзя выпрягать на полдороге, девки засмеют, да и убыток будет.
– Война, действительно, никчемная выходит. Немцы всю поэзию, как паутину, мокрой тряпкой смахнули. Они механизировали все и вся. Все сведено к техническим расчетам, к математике. Нет места для творчества, героизма, неожиданных комбинаций. Война стала шашечной – именно шашечной, а не шахматной – игрой. Но розыгрыш затянулся, ибо каждая сторона ежеминутно вводит в действие новые пешки взамен проигранных. Это, правда, уже становится скучным.
Так, так. Сдает понемногу, значит, и Анчишкин.
* * *
В наш батальон влился бежавший из немецкого плена штабс-капитан Васютинский.
Человек нервный и неуравновешенный. Много пережил в плену, и это окончательно вывихнуло ему мозги «набекрень».
Каждому (солдатам и офицерам) охотно рассказывает о «немецких зверствах». Жестикулируя и поблескивая воспаленно горящими глазами, он истерически вопит о системе унизительных обысков в немецких концентрационных лагерях, о немецкой пище для пленных, от которой дворняжки отворачивают с негодованием нос, об изнурительных работах, на которые гоняют пленных солдат и офицеров; и наконец, квинтэссенция всех его повествований – трагедия в Н-ском лагере.
Часть бараков, в которых было полторы тысячи военнопленных, в знак протеста против грубого обращениям почти тюремного режима объявила голодовку.
В полночь немцы навели на бараки двадцать пулеметов, и в течение получаса свинцовый дождь лизал сухие тонкие стенки деревянных бараков, поражая испуганно мечущихся обитателей.
Убито было сто двадцать человек, ранено двести.
Забастовка была сорвана. Оставшиеся в живых сняли все свои требования.
Немцы потребовали зачинщиков бунта. Таковых не было. Выдавать никто никого не желал.
Тогда выстроили всех в две шеренги. Пересчитали по порядку. Вывели из каждого десятка по одному с правого фланга и объявили, что все выведенные будут расстреляны немедленно, если зачинщиков не выдадут.
На нарах еще не высохла кровь от ночной катастрофы, еще трупы убитых не были зарыты в землю, и это говорило за то, что с немцами шутки плохи.
Чтобы спасти сотню невинных товарищей, шесть офицеров и двое солдат вышли из строя и назвали себя зачинщиками.
Зачинщиков тут же расстреляли на дворе лагеря, остальных отпустили…
Лагерь притих и присмирел. Убежав из плена, Васютинский дал клятву отомстить немцам.
И теперь он каждому с упоением рассказывает о том, что переведется в тыл и попросит о назначении его, Васютинского, начальником концентрационного лагеря для немецких военнопленных.
Получив такое назначение, Васютинский введет в лагере ту варварскую систему, от которой он пострадал в Германии.
– А потом, – заканчивает он свой рассказ, – когда я вдоволь натешусь над ними, они у меня получат такую же кровавую баню, какую задали нам в Н-ском лагере. Я поставлю пяток пулеметов (по нашей бедности российской и пяти «максимов» хватит…) и… расстреляю весь лагерь.
Анчишкин понемногу левеет, а Граве тверд, как скала. Горой стоит за войну.
Вчера дискуссировали целый вечер.
– Пусть в этой войне мы, Россия, не правы, – говорит он, наконец, – пусть правы немцы. Пусть, наконец, правы обе страны; пусть каждая армия несет свою незыблемую правду на ребрах окровавленных штыков! Что яг из этого? Война имеет бесспорную внутреннюю ценность и сама по себе прекрасна. Я вам это тысячи раз говорил. Величайший гений военного искусства, Мольтке, сказал: «Война – это святое, божественное установление, это один из священных законов жизни. Она поддерживает в людях все истинно великое – благородные чувства, честь, самоотвержение, храбрость. Словом, она не дает людям впасть в отвратительный материализм». Что можете вы, слюнтяи-пацифисты, противопоставить этой четкой и ясной, логически выдержанной формуле?
– Здравый смысл не нуждается в аргументации, – вставляет Воронцов.
* * *
В окопы откуда-то проникла эпидемия азартной игры. Офицеры играют на деньги, солдаты выигрывают друг у друга хлебные пайки, сахар, табак.
Вчера в нашем отделении четверо проигравшихся обедали без хлеба. Над ними смеялись. Это самый гнусный результат игры.
Выигравшие уплетают по два пайка, и лица их лоснятся от свиного удовольствия.
Возмутила эта история. Пробовал вразумлять игроков, но безуспешно.
Когда доказываю, что выигрывать у своего товарища последний кусок хлеба и заставлять его голодать – гнусность, то со мной все как-будто соглашаются.
– Знамо дело, нехорошо.
– Что и судить.
– Баловство, одно слово.
– Грех да ссора, только.
А через несколько секунд опять бубнят свое:
– Да ведь кабы ежели мы насильно… тоды так, а ведь мы, значит, по доброй воле.
– Тут мы на счастье рискуем: седни я выиграл у него пайку или две, завтра он у мене. Кому как фартнет – уж не обессудь, друг-товарищ.
– Ну, а если всю неделю будет проигрывать?
– Тоды, значит, коли шибко играть захочет – перестанет играть; отдохнет малость – опять метнет карту; вы напрасно сумлеваитись.
– Скука одолевает без игры, тошно на свет глядеть.
В первый год войны этого карточного разврата и в помине не было. Видно, чем дальше в лес, тем больше дров.
* * *
Подпоручик двенадцатой роты Фофанов получил после легкой контузии месячный отпуск. Выехал к себе на родину в Воронеж. Ночью без предупреждения прикатил с вокзала на квартиру.
– Где жена?
Родные встревоженно переглядываются.
– В больнице.
Фофанов, не дожидаясь утра, бросился навещать жену.
В больнице его встретил дежурный врач.
– Скажите, доктор, здесь лежит такая-то? – обратился к нему Фофанов.
– Здесь.
– Каково ее положение? Что с ней?
– Ничего серьезного, господин поручик, у нее осложнение после аборта, уже проходит…
Поручик взревел от гнева и боли:
– Не может быть, доктор! Вы, наверное, перепутали! Я муж, я два года не был дома…
Смущенный доктор молча протянул офицеру «скорбный лист».
– Вот диагноз, история болезни.
Фофанов ворвался в женскую палату, отыскал жену и сонную пригвоздил тремя выстрелами из нагана к койке. А затем пошел заявлять властям об убийстве.
Его арестовали. Предстоит суд. Прислал в полк письмо. Просит офицеров о помощи.
В полку поручик Фофанов популярен как «боевой» офицер.
Составили длинную телеграмму с перечнем всех боевых заслуг Фофанова и послали в несколько адресов.
Сочувствие всех офицеров явно на стороне Фофанова.
– Из-за какой-то паршивой бабы лучший офицер на каторгу пойдет.
– Каждый из пас поступил бы так.
– Он тут кровь проливал, а она от абортов лечится.
Особенно возмущается прапорщик Змиев:
– Я бы не так сделал. Я бы сначала выпытал у нее, от кого забеременела, потом пришил бы ее и пошел к «своячку». Если он военный – на дуэль, пожалуйте. Если шпак – просто стукнул бы из нагана без лишних разговоров – и делу конец.
Змиеву поддакивают и молодые, и старые офицеры.
И никто ни словом не обмолвился о том, что подпоручик Фофанов за два года войны изменял жене сотни раз, что в походах на каждом биваке он имел любовниц, что гонялся за каждой юбкой.
* * *
Из Петрограда прибыл в нашу роту для «исправления» в чем-то проштрафившийся аристократ-гуляка юнкер Щербацкий.
На фронте, особенно в штабах и канцеляриях, циркулируют упорные слухи о все возрастающих «кознях» старца Г. Е. Распутина.
Встретившись наедине с Щербацким, я спросил его, как свежего человека, что он знает о Распутине.
– Это вы про Гришку-то? – развязно сюсюкает он, вскидывая на меня свои выпуклые голубые глаза. – Как же, как же. Вся столица о нем говорит. Только так, шепотком больше.
– Что он собой представляет?
– Сиволапый мужик, жулик, пройдоха, святой и ненасытный бабник. Всю петербургскую знать женского пола обратил в свою веру.
– Все эти слухи о личности Распутина кажутся мне преувеличенными.
– Что вы! Что вы! – протестует Щербацкий. – Это такая бестия, что умудряется не только спать с царицей и августейшими дочерьми, но и управлять страной. Все сановники перед ним на цыпочках ходят. Может сменить по своему капризу любого министра, командира корпуса. Но характерно вот что: фамилия этого великого проходимца чертовски гармонирует с его внутренней сущностью. О распутинских оргиях создаются умопомрачительные легенды.
Потом, прищурив потухшие устремленные куда-то внутрь глаза, Щербацкий полуиронически говорит:
– Скоро нашему брату, аристократам, жениться не на ком будет: все девки в распутинских б… окажутся.
Заметив мою недоверчивую улыбку, Щербацкий уже серьезно заканчивает:
– Да, да. Я не шучу, вы знаете, он ведь неутомимый… А все женщины сейчас охвачены небывалым половым психозом и мистицизмом. Почва благодарная. Но особенно двор, двор!.. Россия видала всякие виды. При Екатерине и Елизавете выносливые в половом отношении мужчины «зарабатывали» огромные имения, целые области с крепостными мужиками, всякие чины, регалии, но такого разврата при дворе не было. Тогда как-то стыдились, скрывать умели. Сейчас этим нарочито бравируют.
Сделав значительную паузу, Щербацкий изображает заговорщицкую мину на своем одутловатом лице со следами порока и таинственно говорит:
– Распутина собираются убить. Скоро убьют…
– Кто?
– Наши.
Сегодня газеты принесли сенсационное сообщение об убийстве Распутина. И мне невольно припомнился весь этот случайный окопный разговор с юнкером Щербацким.
Захватили в плен батальон немцев во главе с пастором.
У последнего оказался очень недурно подобранный ассортимент «священного товара».
Душеспасительные брошюрки и листовки, предназначенные, видимо, для распространения в германской армии, изданы на прекрасной бумаге, с яркими, выразительными иллюстрациями на обложке и в тексте.
Просматривая «багаж» пастора, я успел сделать несколько выписок из наиболее характерных брошюрок.
«Запомните, что германский народ – народ, избранный богом. И на меня, как на германского императора, снизошел дух господа бога. Меня избрал он своим мечом, своим оружием и своим вице-регентом на земле. Горе всем непокорным и смерть всем трусам и изменникам».
Это, разумеется, слова самого Вильгельма. А вот эпиграфом к одной листовке взяты слова некоего пастора Кенига:
«Сам бог повелел желать нам войны».
Другой пишет:
«Господа! Хотя жизнь воина не легка, молю тебя – пошли врагам смерть и удесятери их страдания. Прости в своем милосердии и долготерпении каждую пулю, каждый снаряд, который не попадает в цель.
Не допусти нас до искушения, чтобы смирилась наша ярость, потух наш гнев и мы не довели ко конца твоего святого возмездия.
Освободи всех нас и наших союзников от наших врагов и их слуг на земле. Ибо твое есть царствие наша германская земля. Дай нам при помощи твоей в сталь закованной руки завершить наш доблестный подвиг славы…».
В маленькой листовке с оригинальной виньеткой некий Лейман говорит:
«Германцы – это центр всех божественных планов на земле. Германская война против всего мира в действительности должна остаться войной против всех мирских низостей, злобы, фальши и других дьявольских наваждений всего света».
Пастор Руми уверяет немецких воинов:
«Наше поражение было бы поражением сына божия в образе человеческом. Мы воюем за все блага, данные Иисусом всему роду человеческому».
И в соответствии со словоизлиянием немецких закройщиков католической фирмы какой-то, должно быть, маститый профессор теологии пишет:
«Самым важным и самым знаменательным результатом войны надо считать то, что мы имеем теперь нашего личного германского бога. Не национального бога, как законодателя достояния народного, но имеем нашего бога. Бога, не стыдящегося того, что он принадлежит нам и что он – исключительная собственность нашего сердца».
Переводить и выписывать эту галиматью не хватает сил.
И подумать только! Чтобы приобрести себе «личного бога», немцы должны отправить на тот свет миллионов десять русских, французов, англичан и т. д., да столько же примерно своих.
Перевожу и разъясняю эти мудрые афоризмы солдатам. Смеются и возмущаются.
Один, маленький, самый смышленый из нашей роты говорит:
– Не хуже наших попов, значит стараются и тамошние. Наши тоже так пишут. И бога, поди, запутали так, что он совсем не знает и помогать кому: то ли немцам, то ли нам. Все долдонят одно: помоги, господи, одолеть врага…
* * *
Штабной ординарец ругает Кузьму Крючкова.
– Прогремел на всю Россию байстрюк. На папиросных коробках его портреты печатают… А последний казачишко был из нестроевых и подвигов никаких во сне не видывал. Вот ведь подфартило человеку.
– Как же так?
– Очень просто. Ездили наши казаки в разъезд, напоролись на немецкую кавалерию и айда назад. Немцы взялись преследовать.
У Кузьмы Крючкова лошаденка была нестроевая, хуже всех, он и поотстал. Немцы догонят его, ткнут слегка кончиком пики, он от того укола гикнет, как сумасшедший, пришпорит лошаденку и оставит немцев на некоторое время позади…
Лошади-то у немцев заморенные были. Так вот немцы и гнали наш разъезд верст пять. Кузьку все время ковыряли пиками в задницу, ну и наковыряли ему ран пятнадцать. А все из-за лошади. Будь у него хороший конь, он бы ни одной раны не получил, угнал бы вперед всех.
Через лошадь ему и счастье привалило, ходит теперь в крестах, как индюк, не здоровается с нашим братом.
– Ну, а как же писали, что он убил больше двадцати человек немцев.
Казак звонко хохочет. Дородное тело его раскачивается в маленьком желтом седле.
– Да кто их видел? Байки бабьи. Вранье! Все казаки об этом знают. И офицеры знают, да молчат. Свои соображения имеют. Тут политика хитрая. Всем выгода от этого.
* * *
Среди солдат заметно движение.
Солдат ежедневно спрашивает себя:
«Почему я голодаю? Отчего я сижу в окопах без сапог, без теплого белья? Долго ли еще так будет?»
Война дала великолепную встряску, она заставила многих ворочать мозгами в сотни раз интенсивнее, чем в мирное время.
Уже одно то, что человек побывал в десятках городах и губерний, повидал новых людей, поднимает его выше на целую голову. Толчок дан жизнью, войной, и он раскачивает народные массы.
* * *
Получил нелегально экземпляр размноженной на гектографе речи Максима Горького, произнесенной им на собрании представителей печати. Перечитываю ее от начала до конца, и сердце мое переполняется чувством благодарности к автору.
Это первые умные слова, сказанные за все время войны русским писателем. Эта речь должна войти в историю.
«Немец считался у нас на Руси образцом честности, аккуратности. «Честен, как немец», «аккуратен как немец». Это поговорки. Ныне по какому-то щучьему велению немец стал синонимом бесчестности, бесстыдства, варварства. И это говорится не об отдельных личностях, а о целой германской нации.
Мы все живем в атмосфере, насыщенной человеконенавистничеством, ядовитыми испарениями крови…
Эта война кроме неисчислимого вреда, наносимого ею непосредственно, влечет за собой культурное одичание, взрыв зоологических эмоций, развитие ненависти, жадности и всяческой лжи, и всяческого лицемерия».
В армии и в тылу растет антисемитизм. Алексей Максимович сказал свое веское слово и по поводу этого явления.
«Готовясь после внешней войны к войне внутренней, предусмотрительные люди заранее принимают все меры для того, чтобы по возможности разбить, ослабить оппозицию.
Одной из этих мер, первой и важной по ее политическому и культурному значению, являются острота и усердие, с которыми предусмотрительные люди пропагандируют антисемитизм.
…Упорно внушают, что еврей – враг русского народа и предатель, а русский народ вследствие умственной лени своей очень доверчив и любит искать причины неудач своей жизни вне своей воли, своего разума…
…Еврейский вопрос в России ставится предусмотрительными людьми как общерусский политический вопрос, он ставится столь нарочито остро для того, чтобы на нем русская оппозиция и без того раздробленная мелким партийным политиканством, раскололась еще раз и по новой линии…».
Не знаю, перед какими писателями говорил эту замечательную речь Горький. Если перед теми, которые пишут сегодня рассказики на ура-патриотические темы, то не стоило метать бисер перед свиньями.
* * *
Растет дезертирство.
Для ловли дезертиров на всех дорогах, на мостах и переправах выставлены сторожевые пикеты. Пикетчикам за каждого пойманного дезертира выдают четырнадцать копеек награды. Пикетчики стараются изо всех сил. Сторожевая служба в тылу спасает их от немецких пуль и вдобавок она выгодна, как источник сдельного заработка. Но дезертиры уходят мимо застав и пикетов, текут без дорог по каким-то «козьим» тропам, просачиваются, как клопы, в щели.
Шпиономания растет параллельно с усталостью войск и командного состава. Она охватила в одинаковой мере как немцев, так и нас.
Все неудачи на фронте принято сваливать на шпионов. Противник изображается круглым дураком, не имеющим ни глаз, ни ушей. Если бы вот нешпионы, противника можно было бы забрать голыми руками.
В местечках, переходящих из рук в руки, часто одного и того же человека обвиняют в шпионаже обе армии: немецкая и наша.
Приплелась ветхая старушонка с просьбой написать в Красный Крест письмо о розыске пропавшего без вести сына.
– Где он у тебя пропал?
– В шпиены выбрали, кормилец, – невозмутимо шамкает бескровными губами старуха, как будто речь идет о выборах в сотские или десятские.
– Как выбрали?
– Да, так, вот и выбрали миром. Пришли в местечко немцы после отступления нашей армии. Главный немецкий генерал собрал всех жителей и говорит: «Выдавайте шпиенов, не то все местечко сожгу и расстреляю десятого».
Наши старики плакали, плакали, умоляли, деньгами хотели откупиться – не могли собрать. Все богатеи-то выехали отсюда, одна голытьба осталась. Вот и решили, значит, выбрать шпиена, как бы от общества. Мой Петро был кривой на один глаз, в армию его не приняли, он и сидел дома. Мир выбрал его в шпиены и сказал: «Ты, Петро, счастливый мужик, у тебя недостает одного глаза, твои товарищи страждут в окопах, а ты блаженствуешь дома, так иди-ка ты в шпиены, може и с одним глазом не забракуют».
Слушаю эту скорбную и кошмарную повесть старухи, и мне кажется, что или она сумасшедшая, или я схожу с ума…
По ссохшимся морщинистым щекам старухи катятся слезы.
Она утирает нос рукавом грязной рубахи. Скрипучий голос продолжает жужжать:
– Выбрали еще в помощь Петро хромого сапожника-Оську да безрукого жида-музыканта Никеля.
Сына моего и Янкеля немцы увезли неизвестно куды. Оська хромой вернулся, а их не пустили.
Сделай милость, напиши в Красный Крест, спроси, когда отпустят Петро домой.
Пропиши: мать, мол, у него старуха, иссохла от тоски, умирать уж собралась, есть нечего, все солдаты разграбили, сожрали, поломали…
Знаю, что Красный Крест ничего не сможет ответить, но жаль разочаровывать старуху, не хочется усугублять и без того непосильное горе ее, и я пишу от ее имени запрос.
Старуха ставит в конце текста дрожащими от волнения руками крестик и, поблагодарив меня, уходит, жалкая и величественная в своем горе.
Часто офицеры арестовывают за шпионаж заведомо ни в чем неповинных мужиков, интеллигентов и даже помещиков, у которых есть хорошенькие жены или дочери.
Когда женщины приходят хлопотать за арестованного, им без всякого стеснения предлагается: «Плати своим телом, и муж – или отец – твой будет освобожден. Не согласна – расстреляем! Улики у нас есть».
Женщины жертвуют своим телом, подчиняются силе…
* * *
Сменились опять на отдых. Стоим в местечке за двадцать верст от передовой линии.
Нашу бригаду принимал новый генерал.
Был смотр обоих полков. Мы чистились, мылись целые сутки, чтобы «блеснуть».
Но увы! Лохмотья плохо поддаются чистке. Многие так обносились и опустились, что похожи на Робинзона Крузо, на Короля Лира, на кого угодно, но только не на гвардейских стрелков.
Всех, кто был в рваных сапогах или совсем без сапог, ротные командиры поставили в заднюю шеренгу.
Хотели обмануть бригадного.
Бригадный, высокий, с типичной солдатской выправкой генерал-лейтенанта медленно идет вдоль развернутого фронта. Изредка спрашивает, наклоняясь к самому лицу солдат.
– Жалобы есть?
Содаты молчат, выпячивая на начальство богатырские груди и «поедая» его глазами, как полагается по неписанному уставу.
Вдруг в последних рядах прорвало:
– Почему хлеба мало дают?
Выкрик робкий, просительный. И сразу же посыпалась дружная дробь голосов смелых и отчаянных:
– Почему сахар урезали?
– Почему каптеры торгуют продуктами и обмундированием? Где берут?
– Почему контролю нет?
– Сапоги давай!
Из задней шеренги угрожающе тянутся вперед спрятанные от генеральских глаз сотни ног в уродливых рыжих сапогах с подвязанными проволокой и шпагатами подметками, с прожженными на кострах голенищами, с раздавшимися задниками.
Лица солдат потные, красные и злые.
Офицеры стынут неподвижно на своих местах.
Бригадный находу говорит что-то негромко командиру полка.
Тот, прикладывая ладонь к козырьку, однозвучно отвечает:
– Слушаюсь, ваше превосходительство! Слушаюсь!
У командира полка нижняя губа прыгает точно в лихорадке…
* * *
Стрельбы нет. Над окопами морозная тишина.
Гурий Феоктистов, долговязый малый, лет тридцати, по профессии истребитель крыс и мышей, а теперь стрелок первого взвода, стоит рядом со мной в бойнице на часах.
Опираясь на винтовку и раскачивая из стороны в сторону свое длинное тело, он точно глухарь на току целый час напевает похабную песенку:
Ти-та, ти-та, ти-та, ти-та,
Ион любил архимандрита,
А дьячок пономаря,
Ничего не говоря…
Это раздражает меня, и я мягко прошу:
– Перестаньте, Феоктистов.
Читающий теноришко обрывается на полуслове.
Феоктистов несколько минут сосредоточенно пыхтит и возится с подсумком, который сполз на живот.
– Что, не нравится тебе моя песня?
– Нет, Гурий.
– Гм… А мне, может, вот в окопе стоять не нравится, надоело, тогда как?
– Ну и не стойте…
– Да куда же денешься? Везде найдут, приструнят, мать иху…
Несколько минут мы оба молчим.
Феоктистов спрашивает:
– Скажите вы мне, пожалуйста, почему в газетах фронт называется театром военных действий? Читаю каждодневно и удивляюсь, никак докопаться до истины не могу. Давно собирался спросить сведущего человека. Я сам-то москвич. В Москве есть Большой театр, Малый, Художественный и другие. Это понятно. А какой, к примеру, театр наши окопы? Что это, для смеху пишут…
– Не знаю, Гурий, не знаю.
– Чудно! Неужто и вы не знаете?
– Нет.
– У кого бы это спросить?
– Не знаю. Может быть, батальонный скажет…
– Да ведь как к нему подступиться с таким вопросом? Он те так шугнет, что не знаешь, в какой конец бежать.
Опять длительная пауза.
– А еще я хотел вас спросить насчет перехода в иностранную веру. Можно это теперь или нет?
– В какую веру, Гурий? В католичество? В магометанство? В иудейство?
Он смеется и, размахивая перед моим носом широкими рукавами шинели, говорит:
– Я не про то. Ну их всех богов ентих! Все хороши. Я насчет паспорта. Нельзя ли сделать так: живу я в России, хотя бы в Москве, а паспорт у меня аглицкий или немецкий и чтобы меня ни на войну, никуда взять не могли.
Я начинаю понимать его.
– Иностранное подданство принять хотите? Так, что ли?
– Вот, вот! Про это самое!
– Не знаю, Гурий, теперь как, а до войны, кажется, можно было. Нужно было заплатить сколько-то или жениться на иностранке.
– Даже жениться? Ах, чтоб те лопнуть на этом месте! Ничего не выйдет. Я восьмой год в законном браке состою, наследников уж троих имею. А я думал, это просто. Подал заявление, и готово.
Помолчав немного, он философски, не торопясь, рассуждает:
– Да и то сказать, нельзя иначе-то. Ежели разрешить нашему брату беспрепятственно переходить в иностранное подданство, все перейдут. Русские в аглицкое, а французы – в русское. Чехарда получится. Тогда ни в одном государстве и армии не соберешь.
И, закручивая из газетной бумаги цигарку, игриво заканчивает свою мысль:
– А курьезно будет, в сам деле, Андреич. У государя вся земля заселена народом. Населения кишмя кишит, а подданных нету. Все как есть иностранцы.
Мне эта перспектива тоже кажется забавной. Я шутя говорю Феоктистову:
– Ну, что ж, попробуем после войны, коли живы останемся, жениться на иностранках и перейти в «иностранную веру».
Он тяжело вздыхает:
– Где уж мне? Нос у меня конопатый. Какая иностранка за такого пойдет. Да, может быть, до другой войны я и не доживу, а в мирное время и под своим царем с грехом пополам жить можно. Дотяну уж как-нибудь.
По мерзлой земле хода сообщения гулко громыхают тяжелые шаги.
Тихие переклики людей тревожат синеватую мглу окопных тупиков и закоулков.
Феоктистов снимает с винтовки штык, одевает его острием вниз и, покашливая, говорит мне:
– Смена идет. Пойдемте-ка в землянку. Ноги застыли. Эх, горяченького бы теперь поесть чего-нибудь.
– Не худо бы, – соглашаюсь я. – Но оба мы отлично знаем, что это химера. Горяченького ничего нет.
* * *
Только что получили статью Горького: «Письма к читателю».
Есть замечательные строки против войны, против военного угара, против патриотического хвастовства нынешних Маниловых.
«С того дня, как нас лишили водки, мы начали опьяняться словами. Любовь к слову, громкому, красному, всегда свойственна россиянам, но никогда еще словоблудие не разливалось по Руси столь широким потоком, как разливалось оно в начале войны. Хвастовство русской мощью, «бескорыстием» русской души и прочими качествами, присущими исключительно нам, хвастовство в стихах и прозе оглушало словно московский медный звон…
И как всегда в моменты катастрофы громче всех кричали жулики»…
Это не в бровь, а прямо в оба глаза.
Горького не купишь ни за чечевичную похлебку, ни за миллионы. Он всегда останется Буревестником. Царские прислужники не ошиблись, когда забаррикадировали перед ним путь в академики. Ну, что ж!.. Будущее человечество все равно поставит Горького выше многих нынешних «академиков».
* * *
Подпоручик Лебеда, попыхивая короткой трубкой, спокойно рассказывает мне:
– Надоело, понимаете ли, сидеть в окопах. Сил больше нет, любви к Отечеству нет, ненависти к немцу нет – ничего нет. Пустота! Скука страшная. Недавно ездил в командировку в Ровно. Три ночи провел в самом дешевом, в самом грязном публичном доме, брал самых паскудных девок, чтобы заразиться сифилисом и уехать в околодок, отдохнуть хоть несколько месяцев.
– Каковы результаты?
– Ничего пока не видно. Каждый день себя осматриваю… и ни пятнышка. Не везет мне ни в карты, ни на баб и даже на сифилис не везет.
Он вздыхает.
– В следующий раз поеду, – говорит он после короткого молчания. – Прямо буду искать проститутку, которая в первом периоде болезни. Втрое заплачу, а достану. Силы воли у меня хватит: раз что решил – баста! Добьюсь…
– Вы бы лучше себя из револьвера слегка царапнули, коли так твердо решили, – советую я.
– Это не подходит. Я все обдумал. Легко ранишь – месяц продержат в дивизионном госпитале – и пожалте обратно в строй. Да и небезопасно это. Под суд за самострел отдавать начали, теперь строго. А насчет сифона никто не сообразит… За это каторги не дадут и не разжалуют…
– Но вы подумайте о последствиях. Не так-то легко вылечить. Под старость у вас может провалиться нос, паралич нервной системы, паралич мозга…
– Чепуха, вольнопер! Нео-сальварсан. Теперь сифилис неопаснее насморка…
Сказал и смотрит на меня дикими загадочными глазами, неестественно громко хохочет.
– Что вытаращил зенки, вольнопер? Удивительно, да? Ха-ха-ха-ха!..
Меня коробит.
Чувствую, краска заливает лицо.
Играя глазами, он говорит мне насмешливо:
– Ничего, не краснейте, пожалуйста, вы ведь не институтка из Смольного. Подождите, повоюем еще года два – дойдем и не до таких премудростей.
* * *
– Вы говорите по-английски? – спрашивает меня адъютант батальонного командира.
– Так точно.
– К нам приехал полковник английской службы. Даем вечер. Многие офицеры полка не владеют английским языком. Вы приглашаетесь в качестве переводчика… на всякий случай. В восемь часов будьте в штабе полка.
– Слушаюсь, – говорю я, прикладывая руку к фуражке.
Все офицеры явились разодетыми, как на великосветский раут. В зале царила английская чопорность.
Дам похватало. И какой же вечер без дам? Командир полка собрал со всего участка сестер милосердия. Говорят, даже «занял» всех хорошеньких у соседнего полка. Сестры, как могли, исполняли «обязанности» дам.
Подвыпившие офицеры напропалую ухаживали за сестрами и все время благодаря этому сбивались с английского тона.
Расторопные адъютанты экспромтом организовали «вечер английской поэзии и музыки».
Один из членов свиты английского полковника сел за рояль и мастерски исполнил какой-то шедевр модного английского композитора.
Завитый и припудренный адъютант полка с новеньким «Владимиром» на груди декламировал Шекспира на чистейшем английском языке.
Сестры и офицеры читали Байрона, Шелли, Оскара Уайльда, Мильтона. Играли и пели.
Артистам дружно аплодировали.
…Пили за здоровье английского короля.
Начались танцы.
Незаметно выбираюсь на веранду. Моя помощь в зале не нужна.
Очевидно, адъютант просто хотел оказать мне «любезность», приглашая меня в качестве переводчика.
С наслаждением вдыхаю в себя свежий воздух. В предутренней голубизне весеннего неба ярко сверкают лучистые звезды, безучастные к тому, что происходит на земле.
Где-то в направлении к востоку, как потревоженный зверь, глухо, настойчиво, грозно урчат пушки, ползут багряно-красные и желтые отвесы прожекторов.
В зале, одевая ночь, полковой оркестр наигрывает меланхолически-грустный и в то же время веселый английский «гимн»:
Далеко до Типперери, далеко.
Расставаться с милой Мэри нелегко.
Сквозь вздохи музыки прорываются мелодичный звон разбиваемых бокалов и топот пьяных ног.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.