Три грации, сорок мучеников

Три грации, сорок мучеников

Деревня Синассос лежит в нескольких километрах к югу от Юргюпа в широкой, плодородной долине Дамса. Она официально именуется теперь Мустафапаша, но по причине избитости названия местные жители предпочитают старое греческое. Деревенская община вплоть до 1920-х годов была преимущественно греческой, о ее благосостоянии свидетельствует огромный храм XIX века возле главной площади. Внутри он обшарпанный и запущенный, а его неуклюжие колонны далеки от византийской традиции, зато дверь обрамлена очаровательным рельефом из виноградных лоз, раскрашенных в зеленые и желтые цвета. Синассос известен среди турок как место одного из чудес, приписываемых знаменитому предводителю дервишей Хаджи Бекташу.

По дороге из Кайсери в Юргюп, гласит легенда, Хаджи Бекташ повстречал в окрестностях христианскую женщину. Она несла на голове поднос с ржаными лепешками и тут же принялась громко сетовать на то, что у нее очень плохая мука, и попросила дервиша помочь ей. Для человека, способного при необходимости превратиться в голубя, сокола или оленя, задача оказалась не из трудных, и Хаджи Бекташ ответил ей: «Отныне будешь сеять рожь, а собирать пшеницу, и из горстки муки выпекать большие лепешки». Все произошло именно так, как он сказал, и жители Синассоса построили на том месте, где Хаджи Бекташ повстречался с женщиной, святилище. Это удивительное, чисто практического характера чудо свидетельствует о дружеских отношениях, издавна существовавших между крупными сектами дервишей и христианами Анатолии.

В Синассосе, как и в Юргюпе, много красивых каменных домов, часть которых медленно превращается в руины. Пока мы рассматривали один из них, три прелестные девчушки в возрасте десяти-одиннадцати лет выбежали из покосившихся ворот и, заметив наш интерес к дому, поманили нас внутрь. За воротами находился небольшой двор, заросший неухоженными кустами роз и олеандрами. Семья одной из девочек жила на первом этаже дома, второй стоял заброшенным. Нас любезно провели наверх по наружной лестнице, и мы оказались в просторной солнечной комнате, украшенной нишами, изображениями, выполненными в технике оптической иллюзии, и видами воображаемых городов. На их длинных улицах стояли здания с колоннами и подстриженные деревья, а люди, сидящие в конных экипажах, напоминали кукол. Эти исполненные загадок и отчуждения таинственно мрачные попытки изобразить прелести больших городов Европы, в которых художник никогда не бывал, почему-то напомнили мне картины Джорджо де Кирико.

Уже собравшись уходить, я задержался, чтобы сфотографировать трех граций Синассоса на фоне живой изгороди из роз. И вот что получилось на снимке. У девочки справа – серьезное выражение лица, усиленное большими очками и грубым свитером, но нет сомнений, что вскоре она станет очень привлекательной. Девочка посередине – самая маленькая, изящная и, похоже, с легким характером; ее улыбка сияет на фоне алого платка и тонких жемчужных капелек-сережек. Ее подруга слева – высокая, гладко причесанная красотка с огромными, светящимися серо-голубыми глазами, судя по ее спокойной снисходительной усмешке, чувствует себя значительно взрослее сверстниц. Я почему-то представил их участницами трио, исполняющего то ли Моцарта, то ли Штрауса: меццо-сопрано, колоратурное сопрано и лирическое сопрано.

На южной окраине Синассоса, совсем недалеко от дороги, мы набрели на монастырь Кешлик, чьи храмы и кельи высечены в группе скальных конусов, возвышающихся среди яблоневого сада. В октябре ветки деревьев сгибаются к земле от ярких, как лампочки в гирляндах, плодов, но это место явно хранит свое очарование в любое время года. Бдительный ишак, завидев наше приближение, истошно завопил, чтобы предупредить спавшего в тени дерева сторожа. Этот господин, с большим достоинством относившийся к своей работе, успокоил ишака, от души шлепнув его по морде, после чего проводил нас к Архангельской церкви. Обширные росписи этого двусводчатого храма так сильно покрыты свечной копотью, что без помощи сторожа мы не смогли бы опознать ни одного сюжета. Подлинной гордостью Кешлика, однако, является церковь Святого Стефана. Бледно-желтый фон ее плоского потолка расписан восхитительно свободными вьющимися виноградными лозами, окружающими украшенное драгоценностями распятие. Вокруг центральной композиции расположены очень простые, напоминающие черепицу геометрические построения и менее примитивные переплетающиеся орнаменты, исполненные красным, желтым и черным цветом на белом фоне. Обладая довольно ограниченными палитрой и набором форм, художник добился эффекта невероятного богатства и изобилия, и совершенно непонятно, почему некоторые авторитеты оценивают его работу как посредственную. Те же авторитеты не могут прийти к единому мнению о датировке этих росписей. Считается, что, поскольку б?ольшая их часть нефигуративная, они относятся к иконоборческому периоду, однако нефигуративная манера вполне может также объясняться и индивидуальным вкусом заказчика, и императорским приказом. К тому же росписи не однородны: помимо орнаментов на них присутствуют ангелы и портреты святых в медальонах. С учетом того, что эти элементы использованы с явной робостью, время их написания, скорее всего, приходится на первые годы после восстановления в 843 году иконопочитания. Изображение человеческой фигуры в церковной живописи вновь было разрешено, но, кажется, художник из Кешлика не был еще уверен в своей способности в полной мере применить новые возможности. Как бы там ни было, совершенно ясно, что от своей работы он получал немалую радость. Его усеянный сияющими камнями крест среди виноградных лоз выглядит гимном Воскресению, не замутненным ни сомнениями, ни страхом смерти.

Дорога продолжала свой плавный ход на юг между садов и тополиных рощ, минуя мавзолей, напоминающий увеселительный павильон, и развалины сельджукского медресе с изысканным порталом, увитым каменным кружевом. Потом она повернула на запад и принялась карабкаться среди сухих холмов вверх. Подходя к Шахин-Эффенди (некогда епископская резиденция Сува), я заметил на краю деревни, посреди холма, фрагмент украшенного пилястрами фасада, и мы свернули на тропу, ведущую к развалинам. Нижние части склонов были белого цвета, но щедро усеяны остроконечными черными конусами, в одном из которых виднелся большой дверной проем. На первый взгляд, вход не таил в себе ничего необычного, и я вообще не был уверен, что в окрестностях Шахин-Эффенди есть что-либо примечательное, но все же вошел внутрь – и был поражен.

Два свода надо мной сплошь покрыты перекликающимися росписями. На одной из них, северной, – изображение сорока Севастийских мучеников, ранних христиан, осужденных провести ночь нагими посреди замерзшего анатолийского озера. Очень популярный среди византийских художников сюжет, возможно, потому, что он давал уникальную возможность изобразить многочисленные обнаженные тела. В данном случае на потолке столпилось явно больше сорока мучеников, чью скромность оберегали белые набедренные повязки, почти достигавшие колен. Все как один выглядят стариками с желтоватой кожей. Их жесты выдают скорый конец, но лица не выражают ничего, кроме типичной для лиц византийских святых печали. Художник одновременно с сожалением и непоколебимой уверенностью констатирует: счастье достижимо лишь в загробной жизни. Атмосфера южного свода более праздничная: фигуры в облегающих платьях розовых, серо-голубых, светло-желтых, блекло-зеленых и темно-пурпурных цветов; Рождество, изображенное на фоне почти абстрактного экспрессионистского пейзажа с преобладанием красного и зеленого; Благовещение, где одежды Гавриила весело вздымаются перед ним в полном противоречии законам притяжения и аэродинамики.

Позднее я узнал, что росписи принадлежат кисти монаха Аэция, закончившего их в 1216 году, через сто сорок лет после турецкого завоевания. Безусловно, это лучшие из каппадокийских фресок, а их удаленность и то, что я наткнулся на них совершенно случайно, значительно повышают их ценность в моих глазах. Гораздо больше такого рода открытий можно сделать в тени Хасандага, в семидесяти пяти километрах к юго-западу от Юргюпа.