3
3
Первым, звеня шпорами, показался в проеме двери высокий, бравый служака политического сыска, за ним — толстяк с холеным подбородком и пышными, слегка посеребренными сединой бакенбардами. У обоих поверх шинелей — брезентовые плащи с капюшонами.
Следом вошли: Заусаев со своей неизменной шашкой на боку, но без книги о надзоре, Симон Афанасьевич Ермолаев, в новеньком армяке из верблюжьей шерсти, и еще один понятой в старом шабуре, подпоясанном домотканой опояской.
Раздеваясь, толстяк отряхнул намокший плащ и, поправив прокурорский вицмундир с орлеными пуговицами, добродушно посетовал:
— Ну и погодка, я вам доложу! — Заметив, что на пол уже натекли лужицы дождевой воды, бросил в сторону Елизаветы Васильевны: — Извините, мадам.
Высокий, бесцеремонно всматриваясь в лицо Владимира Ильича узко поставленными, прощупывающими глазами, спросил чеканно и строго:
— Господин Ульянов? Мы потревожили вас по случаю необходимости произвести обыск. Вот ордер.
— Долг службы, — добавил толстяк, как видно еще не привыкший к своей роли.
— Мы, — продолжал высокий, недовольно кашлянув и покосившись на толстого, — это я, отдельного корпуса жандармов подполковник Николаев, и присутствующий при сем товарищ прокурора Красноярского окружного суда Никитин.
Откинув капюшон, подполковник привычно пошарил глазами по углам кухни и, звеня шпорами, так неожиданно заглянул в боковушку, что Паша вскрикнула и закрылась одеялом с головой.
— По какой причине не открывали? — Николаев принюхался, не пахнет ли из печи горелой бумагой. — Заставили ждать под дождем.
— Мы спали, и нам нужно было одеться.
— Довольно убедительно. — Товарищ прокурора утер платком лицо, мокрое от дождя, расправил бакенбарды. — Как всяким интеллигентным людям…
— Допустим… — Подполковник вслед за плащом снял шинель и, охорашиваясь, тронул аксельбанты — плетеные шнуры, спускавшиеся с плеча на грудь; широким шагом направился в столовую. — Допустим, что говорите правду. В таком случае без дальних слов: предъявите для осмотра корзину с бумагами государственного преступника Федосеева, застрелившегося в прошлом году в Верхоленске.
— Ни о какой корзине не имею представления.
— Ой ли?! А письма об этой так называемой трагической кончине единомышленника? Тоже будете отрицать?
— Письма получал.
— Тэк, тэк. И от кого же?
— От политического ссыльного. А имени называть я не желаю. — Владимир Ильич перенес взгляд на товарища прокурора. — Это мое право.
— Как вам угодно, коллега, — сказал тот.
— Вашим коллегой не был и не буду.
— Исключительно в том смысле, что вы так же, как я, окончили юридический факультет.
— Но в судебных заседаниях мы — противоположные стороны. Я — помощник присяжного поверенного, и моя сторона левая.
— К сожалению, и в жизни та же левая. Иначе не было бы ни для вас, ни для нас этих…
— Пора приступить к делу, — перебил подполковник, устремляясь в дальнюю комнату, где горела зеленая лампа.
Товарищ прокурора, сладко зевнув, последовал за ним:
— …этих бессонных ночей. Моему возрасту они уже противопоказаны. А необходимость повелевает.
Оглянув полки с книгами, он покачал головой и, расстегнув шитый серебром воротник вицмундира, поудобнее уселся возле стола Надежды Константиновны.
Подполковник спросил, где хранится переписка. Владимир Ильич, указав на конторку, успокоил себя: там жандарм не найдет ничего подозрительного.
Перелистав рукопись, лежавшую наверху, жандарм прочел последние строчки: «Одним словом, нет основания видеть в аграрном кризисе явление, задерживающее капитализм и капиталистическое развитие» и передал статью товарищу прокурора:
— Вынесите свое резюме.
Конторку пока оставил в покое, решив, что самое крамольное не там, куда направляют его внимание. Подошел к полке: вскинув голову, увидел наверху толстые книги в кожаных переплетах. Вот в таких-то и держат государственные преступники самое сокровенное для них! Но с пола рукой не дотянешься.
Владимир Ильич предусмотрительно подвинул стул:
— Пожалуйста. Так вам будет удобнее.
Понятые сели в сторонке. Симон Афанасьевич, в отличие от своего соседа, был доволен, что жандарм позвал его сюда. После того как было отменено решение мирового судьи и пришлось уплатить за потраву пшеницы, Симон Ермолаев затаил обиду, и ему не терпелось посмотреть на исход обыска.
«Бог-то знает, кого наказать, — думал он. — Угонят писучего политика, и нам будет спокойнее».
Товарищ прокурора, просмотрев статью, пожал плечами:
— Вполне респектабельно. Криминала не вижу.
Симон Афанасьевич насторожился:
«Чего он говорит?! Неужто не завинят?!»
Тем временем подполковник, встав на стул, снимал с верхней полки книгу за книгой; оттягивая корешок, заглядывал под переплет и разочарованно отдавал Заусаеву. Тот клал книги себе на согнутую левую руку, как дрова из поленницы, и, набрав целое беремя, относил прокурору. Никитин вынимал из стопы две-три книги, бросал усталый взгляд на типографскую пометку на обороте титульных листов: все дозволенные! И чего тут смотреть?! Законы да статистические справочники! Еще «Вестник финансов, торговли и промышленности». Такие фолианты можно видеть у самого благонадежного интеллигента. Кончал бы подполковник поскорее свою затею. И добраться бы до земской квартиры да выпить чайку на сон грядущий. А еще лучше рюмочку. Да закусить груздочками со сметаной…
Ульяновы, стоя посреди комнаты, следили за каждым движением жандарма, — не подбросил бы чего-нибудь.
Надежда Константиновна незаметно тронула локоть мужа, как бы успокаивая: «Все обойдется, Володя…»
Подполковник уже снимал книги со второй полки. Еще немного, и он спустится на пол, примется за брошюры и журналы. А ниже их… Надежда Константиновна испуганно глянула на высокий горшок, в каких подают на стол топленое молоко, и тотчас отвела глаза. Как могла она не вспомнить о нем, когда «гости» стучали в двери дома?! В горшке, накрытом салфеткой, помимо писем, которые после расшифровки не успели сжечь, лежала брошюра «Задачи русских социал-демократов», изданная в Женеве.
Что теперь?.. Не миновать гиблого Туруханска или какого-нибудь Средне-Колымска!
Владимир Ильич заметил горшок раньше, потому и подвинул к жандарму стул, а тревога в душе не уменьшилась. Разве можно было оставлять нелегальную брошюру под руками? Давно собирался устроить в квартире тайничок, да все не находил надежного места. А сейчас достаточно жандарму нагнуться и сдернуть салфетку с горшка…
Но внешне Ульяновы ничем не выдавали волнения.
Товарищ прокурора, зевая, достал часы, откинул крышку и тряхнул головой.
— Ого-го! Уже четыре! Долгонько вы там пачкаете руки книжной пылью! А на земской сейчас, — он аппетитно пошевелил полными губами, — кипит вода для пельмешек!.. И у меня уже горло пересохло. — Не подымаясь со стула, позвал из столовой Елизавету Васильевну. — Хозяюшка! Не найдется ли у вас чего-нибудь холодненького?
Она принесла кружку квасу; взглянув на книжные полки, наполовину опустошенные, всплеснула руками:
— Ах я, старая неряха! Горшок-то здесь забыла убрать! А вы, — с нарочитой строптивостью упрекнула дочь и зятя, — молочко выпили, а посуду к книжкам сунули.
Усталый жандарм даже не успел взглянуть туда, как товарищ прокурора добродушно разрешил:
— Берите, берите, матушка. И нам бы по стаканчику…
— Схожу с фонарем на погреб. Принесу.
Заусаев обеими руками поднял горшок и передал ей.
— Когда я служил мировым судьей в селе Тасеевском, — продолжал Никитин, — мне хозяйка вот так же приносила в горницу топленое молоко. С румяной пенкой наверху. И до чего же оно вкусное! Я пил прямо из горлышка. Никогда не забуду. И спокойная у меня была работа, я вам доложу. Не то что теперь. Рекомендую, подполковник, переходите в мировые судьи. Будут вас жареными таймешками угощать, поросенком с гречневой кашей… Умеют наши сибирские бабы кухарничать!
А у жандарма и без того сосало под ложечкой. Заторопившись, он расстегнул верхнюю пуговицу мундира и склонился над нижней полкой.
Но там была педагогическая библиотека Надежды Константиновны, и вскоре подполковник разочарованно отошел от книг.
— Вот и хорошо! — обрадовался товарищ прокурора. — Займитесь-ка поскорее просмотром писем.
Жандарм внял совету: открыв конторку, достал письма и сел читать. Прежде всего он отобрал заказные и начал сличать почтовые штампы с квитанцией, судя по всему, перехваченной где-то во время обыска. Товарищ прокурора, обрадовавшись, что дело идет к концу, продолжал рассказывать теперь уже Владимиру Ильичу:
— Был у меня в Тасеевском знакомый, некто Сильвин Михаил Александрович. Из ваших же социалистов. И тоже петербуржец. Не доводилось ли знать?
— Полагаю, это к обыску не относится?
— Да. Просто мне вспомнился приятный человек. По субботам играли в винт. И собеседник при наших полярно-противоположных взглядах был интересный. Его перевели куда-то сюда же.
Подполковник, обрадованно улыбнувшись, повертел перед глазами один из конвертов, нетерпеливо, как картежник карту из колоды, достал письмо.
— То самое?! — Товарищ прокурора распушил рукой бакенбарды. — Ну и слава богу! Теперь, мне думается, искать больше нечего. Не так ли? Книги дозволенные, рукописи, как вы сами убедились, серьезные экономические исследования.
Елизавета Васильевна в том же горшке принесла молоко, разлила в три стакана. Никитин пил медленно, причмокивая; Заусаев, не отрываясь, большими глотками. Подполковник раздраженно кашлянул и, отодвинув свой нетронутый стакан, уткнулся в письмо. И чем дальше он читал, тем ниже и разочарованнее опускались уголки его губ. Под конец он побарабанил пальцами по столу и подвинул письмо товарищу прокурора. Тот, прочитав, вздохнул:
— И в такую чертову непогоду мы ехали!.. — Спохватившись, поправился: — Ничего не поделаешь, долг службы!..
— Придется допросить лишь в качестве свидетеля. Не возражаете?
— Иного решения не вижу. А что касается протокола, то господин Ульянов, являясь юристом, напишет сам по всей форме. Так будет скорее.
Жандарм согласился; задав несколько вопросов Владимиру Ильичу, достал из портфеля бланк постановления и начал с нажимом выводить строку за строкой:
«…рассмотрев письмо, отобранное мною сего числа при обыске у административно-ссыльного Владимира Ильина Ульянова, и принимая во внимание, что таковое ничего предосудительного в политическом отношении в себе не содержит, а также и то, что при производстве сказанного обыска ничего преступного не обнаружено…»
Симон Афанасьевич едва усидел на стуле. Ему хотелось встать и спросить: «Как же так?! В свидетели Ульянова повернули!.. Чистеньким останется?.. Книжки сочиняет — это бог с ним, но он шантрапе прошения пишет! Неужели не знают?»
Владимир Ильич, стоя у конторки, писал так быстро, что возле строчек падала мелкая чернильная роса:
«На предложенные вопросы отвечаю, что взятое у меня письмо со штампом в г. Иркутске 20 ноября 1898 написано ко мне административным ссыльным по политическому делу Яковом Максимовичем Ляховским, который сослан был из Петербурга одновременно со мной и проживает в городе Верхоленском. Ближайшим предметом переписки служила смерть товарища Николая Евграфовича Федосеева; Ляховский писал мне о подробностях события и о постановке памятника на могиле покойного».
Уходя, подполковник по привычке опять пошарил глазами по углам.
«Чего теперь оглядывать?! — в душе упрекнул Симон Афанасьевич. — После драки, говорят, кулаками не машут…»
Товарищ прокурора, надевая фуражку, качнул головой в сторону Ульяновых:
— Извините… Долг службы.
Закрыв за ним дверь, Владимир Ильич порывисто вернулся в комнату, чтобы поблагодарить Елизавету Васильевну за находчивость. Но Надя уже успела обнять и поцеловать ее:
— Мамулечка, спасибо!
— И от меня тоже, — добавил Владимир. — Момент был удачным: жандарм умаялся с книгами, прокурор, видимо, еще раньше утомился. И ваш очень рискованный шаг оправдал себя. А могло все кончиться катастрофой!
Надежда, откинув плед, стала взбивать подушку на кровати мужа. Владимир остановил ее:
— Напрасно, Надюша. Мне уже не уснуть.
— И я тоже не смогу. — Она положила руку ему на плечо. — Не тревожься, Володя. Ты заметил, как жандарм был разочарован? «Ничего преступного не обнаружено». Не прибавят срока.
— Я не волнуюсь. Ты же видишь.
— Вижу, Володя. И чувствую.
— Правда, правда. Совсем не волнуюсь. Но… Черт их знает, что они могут еще предпринять? Ищейкам только бы зацепиться за нашу малейшую оплошность. Могут угнать на далекий север.
— А прокурор довольно странный.
— Да, да. Определенно не в своей роли. И кто бы мог подумать, что это тот самый эпикуреец, мировой судья, о котором рассказывал Сильвин, когда проезжал к новому месту ссылки. Помнишь? Игра в винт, тайменьи пироги, теплая горница… И вдруг он — прокурор. Парадоксально! Не встречал таких…
— И не хотел бы против такого выступать в суде со своей левой стороны?
— Конечно. Слабого противника опрокинуть не мудрено. А вот когда он эрудированный, изворотливый, хитрый и ловкий каналья… С таким нам предстоит борьба.
В окно уже заглядывал, как всегда в непогоду, ленивый и полусонный рассвет. На отпотевших стеклах слегка белела россыпь мелких капелек.
Во дворах горласто перекликались третьи петухи.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.