11

11

Вершины Саян закутались в снега. Замерзли родники в горных долинах, и Енисей обмелел.

Старенький, двухтрубный «Дедушка» медленно, с надрывом и скрипом, тащился вверх по реке. На бесчисленных перекатах вахтенные матросы, прощупывая наметками каменистое дно, отыскивали борозду фарватера поглубже.

Ульянов возвращался в Минусинск в десятиместной каюте третьего класса. В той же каюте ехали: Лепешинская с Леной и Старкова с матерью, — Эльвире Эрнестовне стало гораздо лучше, и доктора отпустили ее домой. Владимир Ильич был доволен тем, что эта поездка для них оказалась не напрасной.

Женщины, поставив чемоданы между коек, резали хлеб, жареную курицу, соленые огурцы. Владимир Ильич сходил за кипятком.

— Эх, пельменей бы сейчас, — сказала Ольга Борисовна. — Настоящих наших уральских: с тройным мясом, с луком, с перцем.

— Приедем в Минусинск — будут, Оленька, пельмени. — Тоня прищелкнула языком. — Объеденье!

— К нам приезжайте — угостим.

— И у вас в семье уже научились стряпать их?

— Еще бы! В Шушенском — наипервейшее блюдо! К говядине и свинине добавляют степной баранины. Я не знаток, но, говорят, лучших не бывает. А пока я захватил для вас… — Владимир Ильич поставил перед Лепешинской банку омаров. — Вот! Сейчас открою.

— Теперь это — для всех, — отказалась Ольга. — Мой привередник уже успокоился.

После завтрака все, кроме Эльвиры Эрнестовны, поднялись на верхнюю палубу. По обе стороны густо-зеленой реки багровели горы. Ветер пересчитывал листья, позолоченные осенью, и возле берегов в глубине реки как бы полыхало пламя, даже волны, порожденные колесами «Дедушки», были бессильны погасить его.

Но любовались рекой недолго, — было свежо. Ольга, опасаясь простуды, вернулась в каюту. Она не могла забыть своего несчастного первенца, появившегося раньше времени, без вздоха, без имечка, — в семейном разговоре его называли просто Путейчиком, — и в ожидании второго ребенка все время чувствовала себя тревожно.

Владимир Ильич тоже спустился в каюту — манили к себе томики Горького.

Одну книгу отдал Ольге Борисовне, и она, раскрыв ее, прилегла головой к узкому оконышку. Сам он, сидя по другую сторону прохода, стал читать вторую книгу. Под его пальцами страницы то и дело шелестели, как осенние листья под ветром. Лепешинская, опустив пенсне и опираясь локтем о подушку, спросила:

— Вам уже знакомы эти рассказы?

— Лишь отдельные. По журналам. — Владимир Ильич покачал книгу. — Тут для меня довольно много нового.

— Но вы же не читаете, а только просматриваете.

— Нет, читаю.

— Так быстро! Трудно поверить. Я не успеваю прочесть пяти-шести строчек, а вы уже перевертываете страницу.

— Привык с детства. И нельзя читать медленно, иначе не успею… — Владимир Ильич показал глазами на большую связку книг, взятых в дорогу. — И не только эти — многое нужно прочесть. Очень многое. А время летит.

— Ваше счастье, что можете — с такой быстротой. Для меня — это чудо! Да. Не смейтесь. Редкостное явление! — сказала Ольга.

Чем дольше она наблюдала за Ульяновым, тем больше восхищалась его необычайной динамичностью, постоянной деловитой напряженностью. Она видела, что ее попутчик, проявивший вначале редкостную заботливость, в дальнейшем оказался молчаливым: без конца был занят чтением, делал какие-то пометки в книгах, словно не замечая, что рядом с ним — молодые женщины. Уж не обиделся ли на что-нибудь?

Тоня, обнимая подругу, шепнула:

— Не отвлекай. И не удивляйся. Во время работы Ильич всегда такой, будто никого рядом нет.

Но наступал час очередного чаепития, и Владимир Ильич, отложив книги, становился совсем иным — поддерживал разговоры о мелочах, даже о пустяках, шутил и восторженно смеялся, услышав шутку своих собеседниц. И Ольга пожалела, что не было на пароходе Пантелеймона — убедился бы, какой чудесный человек этот питерский «Старик»!

Как только начинали сгущаться сумерки, «Дедушка» на всю ночь пришвартовывался к берегу. При свете тусклых фонарей, в которых горели оплывшие свечи, Ульянов, накинув тулуп, выходил на нос и садился на бухту каната. Енисейская волна что-то полусонно бормотала за кормой.

Почти каждый вечер пролетали на юг стаи гусей, переговариваясь: «га-га-га, га-га-га», словно вспоминали промелькнувшее лето.

Владимир Ильич думал о своих друзьях и товарищах. Пока мало их для губернского города. Завтра будет больше. Придут интеллигентные рабочие, приведут за собой массу из среднего, самого широкого, слоя пролетариата. Пройдет год-два, и они создадут свой партийный комитет.

Сейчас до крайности необходима газета. И для питерцев, и для киевлян, и для уральцев. Для Кавказа и Сибири, для польских и прибалтийских губерний — для всех. Ведь нельзя не протестовать против оппортунизма нигилистической «Рабочей мысли».

Эти «молодые» пытаются искусственно разорвать связь между рабочим движением и социализмом, свести все к интересам минуты, спекулировать на неразвитости низшего слоя пролетариата, потакать худшим страстям. Но передовые рабочие, те, которые руководят кружками и всей социал-демократической деятельностью, те, которые наполняют теперь тюрьмы и места ссылки от Архангельской губернии и до Восточной Сибири, с негодованием отвергнут бредовые теории.

Многие уже скоро вернутся в фабричные города, в заводские поселки. И на газетную клевету ответят через свою газету.

Эх, если бы не эта проклятая ссылка! Могла бы уже быть газета!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.