Глава VI 1614-1616

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава VI

1614-1616

Авельянеда. – Вторая часть «Дон Кихота». – Критики этого романа. – Его философия. – «Персилес и Сихизмунда». – Пролог и посвящение к этому роману. – Смерть Сервантеса. – Его могила. – Художественные произведения в память Сервантеса.

В 1614 году разразилась наконец адская машина, давно подготовлявшаяся для Сервантеса его литературными врагами: вышло в свет сочинение под заглавием «Вторая часть изобретательного идальго Дон Кихота Ламанчского, содержащая рассказ о его третьем выезде и пятую книгу его приключений». Книгу эту при первом ее появлении каждый должен был счесть за сочинение Сервантеса; однако подписана она была не его именем. Внизу более мелким шрифтом значилось: «Сочинено лиценциатом Алонсо Фернандес де Авельянеда, уроженцем города Тордезилла. – Таррагона. Напечатано Филиппе Роберто, 1614 год».

«Прежде всего, – говорит Шаль, – это был дурной поступок». Какой-то неизвестный присваивал себе право продолжать чужую книгу и вместе с этим правом также и выгоду от продажи сочинения, популярность которого была обеспечена; таким образом он лишал Сервантеса надежды выйти наконец из своего бедственного положения. Под псевдонимом Авельянеды скрывался неизвестный автор, имя которого до сих пор не удалось открыть. Касательно этого вопроса было сделано много более или менее остроумных предположений, из которых самым основательным признано мнение, что автором названной книги был, по всему вероятию, падре Луис де Альяга, человек низкого происхождения, успевший сделаться любимцем графа Лермы и духовником Филиппа III. Кто бы ни был, однако, таинственный недоброжелатель Сервантеса, из предисловия, предпосланного его книге, ясно следует, что он служил в данном случае орудием целой тесно сплоченной партии литературных посредственностей, составивших заговор против творца «Дон Кихота». Пролог Авельянеды представляет с начала до конца непрерывный ряд грубых оскорблений по адресу обличителя литературных ремесленников. Это целая серия недостойных намеков на старость Сервантеса, на его бедность и увечье; здесь встречаем мы уже упомянутое выше низкое сопоставление великого писателя с разрушенным замком Сан-Сервантес. «Теперь Мигель Сервантес стал стар, как замок Сан-Сервантес, и так истрепан годами, что вся и все становится ему в тягость». Далее ставятся Сервантесу в упрек его нападки на «одного из инквизиторов» – намек на Лопе де Вега – и высказывается заботливое опасение, как бы, удалившись теперь от литературного поприща, он не стал нападать на церковь и святыню. «Сквозь эту плоскую смесь коварных инсинуаций и грубого зубоскальства, искусной лжи и бессовестных обид, – говорит Шаль, – виднеется маленькое, едва занимающееся пламя возможного костра». Но и этим не довольствовались враги Сервантеса. Желая вконец уничтожить своего противника, они задумали поистине жестокое дело – отнять у него исключительное право на главную заслугу его перед обществом. С удивительной развязностью Авельянеда заявляет, что оба они, Сервантес и он, стремятся к одной цели – «бороться до крайности с пагубным чтением плохих рыцарских книг, столь распространенных между поселянами и праздными людьми». По его словам выходило, что не одному Сервантесу принадлежит честь победы над рыцарской литературой, что он является лишь одним из ее победоносных противников. Больнее уколоть не было возможности. Но Авельянеда не останавливается даже и перед такой попыткой. В своей поддельной второй части «Дон Кихота» он намеренно коверкает созданные Сервантесом типы, превращая их в орудие насмешки над самим автором. По всему вероятию, ему каким-нибудь образом стал известен план Сервантеса, и он бессовестным образом воспользовался им, чтобы в карикатурном и смехотворном виде представить жизнь и деятельность своей жертвы. Его «Дон Кихот» – злобная и низкая карикатура на Сервантеса. Авельянеда рисует испанского дворянина, который только и делает, что произносит напыщенные речи о военном искусстве и военной славе, беспокойного фантазера, который то предлагает королю сражаться с турками, то затевает нелепую ссору с актерами, причем последняя, конечно, оканчивается позорно для Дон Кихота. Актеры издеваются над ним и, повалив его на землю, в наказание разыгрывают перед ним пьесу Лопе де Вега. Это завистливый, подозрительный и несчастный бедняк, не имеющий ничего общего с умным и благородным героем Сервантеса, горемыка, выпущенный из тюрьмы, которому предстоит умереть на соломе. В конце рассказа он сходит с ума, и его сажают в дом умалишенных. Но и на этом не останавливается Авельянеда: он находит, что еще мало унизил своего противника, и поэтому заставляет Дон Кихота выздороветь, выписаться из больницы и отправляет его просить подаяние на улице.

Сервантес узнал об этой наглой подделке уже тогда, когда сильно продвинулся в сочинении второй части своего романа; он приступал в это время к 59-й главе и, начиная от этой главы до последней, 74-й, не перестает на каждом шагу преследовать, пробирать и стыдить Авельянеду.

Все, что касалось обидных намеков на его личность, мало задевало Сервантеса; он настолько свыкся теперь с ненавистью к себе своих сотоварищей, настолько ставил себя выше их жалких придирок, что они перестали огорчать его; но он не мог ни спокойно вынести, ни забыть искажения созданных им типов и пародирования столь дорогого для него «детища ума его». Вот почему эпизод с поддельным Дон Кихотом не мог не иметь большого влияния на судьбу настоящего. Он подзадорил Сервантеса поскорее закончить начатую книгу, что и объясняет, почему конец ее второй части носит характер спешной работы. Уже в феврале 1615 года книга была издана. С тех пор мы больше ничего не слышим об Авельянеде, несмотря на его обещание написать продолжение того же романа, выставить Дон Кихота героем другого ряда приключений – в Авиле, Вальядолиде и Саламанке. Опасаясь главным образом этого продолжения, Сервантес и поспешил с изданием своей книги. При этом первоначальный план его был несколько изменен. Чтобы предотвратить всякую возможность для кого бы то ни было продолжать историю Дон Кихота, Сервантес заставил его умереть во второй части. Дон Кихот заболевает изнурительной лихорадкой, быстро сводящей его в могилу, и к концу этой болезни излечивается от сумасшествия, отказывается от всех безумств странствующего рыцарства и как мирный христианин умирает в своей постели, поместив в своем духовном завещании между прочим следующий параграф:

«Прошу еще находящихся здесь моих душеприказчиков, если придется им встретить когда-нибудь человека, написавшего книгу под заглавием „Вторая часть Дон Кихота Ламанчского“, убедительно попросить его от моего имени простить мне, что я неумышленно доставил ему повод написать столько вздору; пусть они скажут ему, что, умирая, я глубоко сожалел об этом».

Кто был человек, к которому обращал Дон Кихот эти сожаления и соболезнования, – этого, по-видимому, не знал, наверное, и сам Сервантес, но во всяком случае можно сказать, что великий испанский романист вышел с честью из затруднения, в которое поставили его интриги его врагов. К концу романа, как уже сказано, герой его отказывается от пагубного чтения, причинившего ему столько бед, и автор заканчивает свою книгу словами, в которых явственно слышится нравственное удовлетворение человека, успешно выполнившего поставленную задачу: «Единым моим желанием, – пишет он, – было передать всеобщему посмеянию сумасбродно-лживые рыцарские книги, и, пораженные насмерть истинной историей моего Дон Кихота, они тащатся уже пошатываясь и скоро падут и вовеки не поднимутся». «С появлением „Дон Кихота“, – говорит Шаль, – рыцарство умерло, а Сервантес стал бессмертен».

Как приведенные выше слова Сервантеса, так и написанные им на десять лет раньше, при выходе первой части его романа, казалось бы, достаточно ясно определяют его задачу и тот смысл, который он хотел придать своей книге. Тем не менее, еще до сих пор критика не пришла к единодушному заключению по этому вопросу. Разногласие, существующее между отдельными мнениями, должно казаться тем более странным, что «Дон Кихот» Сервантеса, более чем какое-либо другое произведение всемирной литературы, останавливал на себе критическую мысль. В числе критиков этого романа мы встречаем таких ученых, как Сисмонди, Прескотт, Тикнор и другие; таких мыслителей, как Шеллинг и Гегель; таких художников, как лорд Байрон, Гете, Вордсворт, Гейне, Виктор Гюго и Тургенев. Говоря о «Дон Кихоте», каждый из них высказывал свой оригинальный, самостоятельный взгляд, по большей части мало походивший на взгляды остальных. В своей статье под заглавием «Философия Дон Кихота» («Вестник Европы», сентябрь 1885 г.) профессор Стороженко берет на себя труд, ввиду общего несогласия критиков относительно главной мысли произведения Сервантеса, если не примирить их взгляды, то, по крайней мере, выяснить причину этой разноголосицы. Этой части статьи своей он предпосылает краткий обзор истории мнений, высказанных о «Дон Кихоте» в нашем столетии, которая представляет, говорит он, любопытную страницу в истории критики.

«Писатели XVII и XVIII веков (С. Эвремон, Бодмер и другие) судили о произведении Сервантеса по непосредственному впечатлению и видели в его герое тип хотя и симпатичный, но все-таки отрицательный. Они высоко ценили искусство автора, умевшего соединить в одном лице столько мудрости и безумия, восхищались мастерски очерченными характерами Дон Кихота и его знаменитого оруженосца, из которых один прекрасно оттеняет другого, от души смеялись над забавными похождениями и трагикомическими неудачами Рыцаря Печального Образа, но им и в голову не приходило отыскивать затаенный смысл в произведении Сервантеса и негодовать на автора за то, что он постоянно ставит своего героя в смешные положения. С начала XIX века, преимущественно под влиянием Канта, в критику вторгается философский элемент, и главной задачей ее с этих пор становится выяснение основной тенденции художественного произведения, определение идеи, лежащей в основе всякого характера и т. п.».

Последователь Канта, Бутерверк, а за ним также и Шлегель держались мнения, что сущность произведения Сервантеса состоит в противопоставлении поэтического энтузиазма, олицетворенного в Дон Кихоте, житейской прозе, воплощенной в лице Санчо Пансы. Сисмонди развил эту мысль и расширил ее значение, определив задачу «Дон Кихота» как изображение вечного контраста между поэтическим и прозаическим в человеческой жизни, как иллюстрацию того, каким образом характер героя, кажущийся возвышенным, если смотреть на него с возвышенной точки зрения, может показаться смешным, если на него взглянуть, как взглянул Сервантес, с точки зрения здравого смысла и житейской прозы. Мнения Бутерверка, Шлегеля и Сисмонди оказали сильное влияние на последующую критику; так, Гегель находил, что в «Дон Кихоте» осмеяна идея рыцарства в своих самых возвышенных проявлениях; Гейне признавал, что «Дон Кихот» есть величайшая сатира на человеческую восторженность вообще, а Шеллинг – что в романе Сервантеса изображен конфликт идеального с реальным, что, в сущности, равносильно перефразировке мнения, высказанного Сисмонди и Шлегелем.

«Замечательно, что мнения философствующих критиков, – продолжает профессор Стороженко, – превративших произведение Сервантеса в какую-то аллегорию, нашли отголосок главным образом в сердцах поэтов. Почти все великие поэты нашего столетия, за исключением разве Гете, признавали Дон Кихота типом положительным и горячо приняли его сторону против его автора, будто бы желавшего осмеять в лице своего героя энтузиазм к справедливости и добру и героизм в проведении своих идеалов в жизнь».

В этом осмеянии героя, стремившегося водворить правду на земле, имевшего целью наказать злых и сражаться с притеснителями за слабых и несчастных, они видели печальный нравственный урок и потому называли книгу Сервантеса печальнейшей книгой на свете.

Самый горячий обличитель Сервантеса, лорд Байрон, утверждает, что со времени выхода в свет «Дон Кихота» Испания произвела мало героев. «Успех его, – говорит он о Сервантесе, – был куплен дорогой ценой нравственного упадка его родины».

Гюго, соглашаясь с другими критиками в вопросе о скрытом смысле «Дон Кихота», думает, однако, что за смехом Сервантеса скрыты слезы и что в глубине души он так же на стороне Дон Кихота, как Мольер на стороне Альцеста.

Тургенев в своей статье «Гамлет и Дон Кихот» так выражается о герое Сервантеса:

«Дон Кихот весь проникнут преданностью идеалу, для которого он готов подвергаться всем возможным лишениям, жертвовать жизнью. Самую жизнь он ценит настолько, насколько она может служить средством к воплощению идеала, к водворению истины и справедливости на земле. Жить для себя, заботиться о себе Дон Кихот счел бы постыдным. Он весь живет (если можно так выразиться) вне себя, для других, для своих братьев, для противодействия враждебным человечеству силам – волшебникам, то есть притеснителям».

Этот преобладающий в наше время взгляд на Дон Кихота оспаривался Галламом, Сент-Бевом и Тикнором, глубже изучившими Сервантеса и его эпоху. Тикнор энергично восстает против критиков, навязывавших автору цели, которых он не имел, и делавших его ответственным за них. Но взгляды Тикнора и его единомышленников не оказали должного влияния на критику, которая по-прежнему продолжает судить Дон Кихота с точки зрения отвлеченно-философской.

Главную причину недоразумения автор упомянутой статьи видит в двойственности нравственной личности героя Сервантеса, крайне симпатичного по своим личным качествам, нелепого и карикатурного, когда он отдается влиянию своей id?e fixe. В первом случае это человек умный, гуманный и благородный, во втором – сумасброд с болезненно настроенным воображением, фантазер, мечтающий воскресить давно отжившее странствующее рыцарство, честолюбец, жаждущий покрыть себя неувядаемой славой, часто не справляясь с тем, какие последствия повлекут его поступки для окружающих, воплощенный анахронизм, постоянно приходящий в столкновение с действительностью, которой он не понимает, вследствие чего его подвиги храбрости не только не полезны, но часто вредны и уж во всяком случае никому не нужны. Сама по себе задача Сервантеса – показать, как вредно действует на его современников чтение рыцарских романов, – требовала от автора внесения в сознание его героя упомянутой двойственности. Изобрази Сервантес Дон Кихота одним из тех простаков и невежд, веривших в басни, рассказываемые в рыцарских романах, каких было много в Испании, – картина, нарисованная им, страдала бы отсутствием рельефности, от читателя требовалось бы слишком большое усилие, чтоб отделить случайное от необходимого и разобраться в каждом отдельном случае, почему Рыцарь Печального образа оказался несостоятельным. В силу этого соображения Сервантес остановился на герое, нравственная личность которого составлена из ряда положительных черт и только одной отрицательной – извращенной под влиянием рыцарской литературы фантазии, на почве которой развивается целый ряд несообразностей в его поступках.

Упростив таким образом свою задачу, он мог с чрезвычайной очевидностью показать, каким образом человек умный, благородный, великодушный, храбрый и просвещенный, сделавшись рабом своей расстроенной фантазии, может быть вовлечен в поступки, не соответствующие ни его уму, ни его великодушию, ни его чувству собственного достоинства. Его герой, задавшись целью бороться со злом и насаждать добро, по большей части или причиняет зло другим, или ставит себя в смешное и унизительное положение, потому что живет идеями прошлого и не понимает, что ему приходится действовать в такое время, когда слабые и угнетенные стоят не под покровительством странствующих рыцарей, а под защитою законов и учреждений. Лиценциат, сломавший себе ногу по милости Дон Кихота; стража, избитая освобожденными им каторжниками; Санчо, принужденный странствовать пешком, потому что осел его украден теми же каторжниками; пастушок, до полусмерти избитый своим хозяином; содержатель корчмы, лишенный всего своего запаса вина, и многие другие – все это жертвы неудачно направленного энтузиазма и полного непонимания того, что подвиги оцениваются столько же по достигнутым результатам, сколько по тем побуждениям, которыми они вызваны.

В других случаях Сервантес показывает, каким образом стремление покрыть себя во что бы то ни стало небывалой славой и разыграть с фотографической точностью странствующего рыцаря подвигает его героя на поступки диаметрально противоположные общепринятому понятию о гуманности, самопожертвовании, истинной храбрости и чести. Дон Кихот отказывается помочь хозяину корчмы, избиваемому собственными постояльцами, на том только основании, что считает ниже своего достоинства сражаться с простыми людьми; он подвергает опасности все окрестное население, заставив отворить клетку со львами, с которыми собирается сразиться исключительно для того, чтобы приобрести славу; он совершенно хладнокровно подвергает всевозможным лишениям своего верного Санчо, преследуя единственную цель – как можно более походить на странствующего рыцаря, и готов собственноручно отсчитать ему 6600 плетей, веря, что может способствовать этим освобождению воображаемой Дульсинеи от чар волшебника; он не задумывается, наконец, согрешить против истины, сочинив рассказ о виденном им в Монтесиносской пещере только ради того, чтобы возвеличить себя в глазах окружающих.

Все эти поступки и многие другие не дают ему права считаться энтузиастом идей добра, справедливости и самоотвержения на пользу общую, как принято понимать его обыкновенно.

«Нет, не энтузиазм к добру и правде осмеян автором „Дон Кихота“, – говорит профессор Стороженко, – а нелепая форма проявления этого энтузиазма, карикатура, навеянная рыцарскими романами и не соответствующая духу времени… Поскольку Дон Кихот – странствующий рыцарь, постольку он фантазер и мономан, но лишь только ему удается выйти из заколдованного круга своей id?e fixe, он становится настоящим мудрецом и из уст его льются золотые речи, в которых так и хочется видеть взгляды самого автора».

Такими речами изобилует в особенности вторая часть романа, которая является постольку же философскою, как первая сатирическою. Насколько взгляды, высказываемые Дон Кихотом, можно приписывать самому автору, видно из следующих слов Сервантеса: «Перо – язык души: что задумает одно, то воспроизводит другое. Если поэт безупречен в своей жизни, то он будет безупречен и в своих творениях», и далее в конце второй части: «Да, для меня одного родился Дон Кихот, как я для него. Он умел действовать, а я – писать. Мы составляем с ним одно тело и одну нераздельную душу». Наставления, которые дает Дон Кихот своему оруженосцу, отправляющемуся в качестве губернатора на остров Баратарию, представляют образец политической мудрости и высокогуманных взглядов.

«Все те, – говорит Дон Кихот, – которые достигают высоких званий из низкого состояния, должны соединять с важностью своего сана мягкость характера; украшаемая мудростью, она предохранит их от яда злословия, от которого не в силах спасти никакой сан, никакой почет.

Гордись, Санчо, своим скромным происхождением и не стыдись говорить, что ты – сын крестьянина. Если ты сам не устыдишься его, тогда никто не пристыдит тебя им. Гордись лучше тем, что ты – незнатный праведник, чем тем, что знатный грешник…

Если ты изберешь добродетель своим руководителем и постановишь всю славу свою в добрых делах, тогда тебе нечего будет завидовать людям, считающим принцев и других знатных особ своими предками. Кровь наследуется, а добродетель приобретается и ценится так высоко, как не может цениться кровь…

Не отдавай никакого дела на суд другому, что так любят невежды, претендующие на тонкость и проницательность.

Пусть слезы бедняка найдут в сердце твоем больше сострадания, но не справедливости, чем дары богатого.

Старайся открыть во всем истину; старайся прозреть ее сквозь обещания и дары богатых и сквозь рубище и воздыхания бедных.

И когда правосудие потребует жертвы, не обрушивай на главу преступника всей кары сурового закона; судия неумолимый не вознесется над судьею сострадательным.

Но, смягчая закон, смягчай его под тяжестью сострадания, но не подарков.

И если станешь ты разбирать дело, в котором замешан враг твой, забудь в ту минуту личную вражду и помни только правду. Да никогда не ослепит тебя личная страсть в деле, касающемся другого…

Не оскорбляй словами того, кого ты принужден будешь наказать делом; человека этого и без того будет ожидать наказание, к чему же усиливать его неприятными словами.

Когда придется тебе судить виновного, смотри на него, как на слабого и несчастного человека, как на раба нашей греховной натуры. И, оставаясь справедливым к противной стороне, яви, насколько это будет зависеть от тебя, милосердие к виновному, потому что хотя богоподобные свойства наши все равны, тем не менее, милосердие сияет в наших глазах ярче справедливости».

Чтобы оценить по достоинству приведенные строки, достаточно вспомнить, что они писались в эпоху разгара инквизиции, когда слово «милосердие» менее всего пользовалось правом гражданства. Под влиянием этих речей Санчо, мечтавший до сих пор только о том, как бы нажиться и руководившийся в своих действиях изречениями и пословицами вроде следующих: «Никогда не проси того, что можешь взять», «Околевай курица, но только сытой», «Одно на лучше двух я дам», – этот самый Санчо совершенно преображается, делается действительно мудрым и гуманным правителем, уничтожает массу несправедливостей и злоупотреблений, заботится об участи несчастных и покидает остров, с гордостью сознавая, что уезжает таким же бедняком, каким приехал сюда.

Чем далее подвигается Сервантес в своем романе, тем ярче выступают симпатичные, привлекательные стороны его героев, тем яснее и яснее начинает Дон Кихот сознавать свои заблуждения и становится постепенно истинным мудрецом, высказывающим светлые мысли относительно литературы, религии, социальных вопросов и нравственности. Чем дальше, тем более блещет добродушный Санчо своеобразным остроумием и находчивостью, тем более располагает он читателя в свою пользу.

«Сервантес действительно под конец стал любить эти создания своей чудной фантазии, – говорит Тикнор, – как будто они были действительными и близкими ему лицами, стал говорить о них и обращаться с ними с такой серьезностью и участием, которые много способствуют иллюзии читателей. И Дон Кихот, и Санчо являются вследствие этого перед нами до такой степени реальными личностями, что до сих пор образы худощавого, помешанного, но проникнутого достоинством рыцаря и его кругленького, эгоистичного и в высшей степени забавного оруженосца живут в воображении всех сословий христианского мира более чем какое-либо другое создание человеческого гения. Величайшие из великих поэтов – Гомер, Дант, Шекспир, Мильтон – парили без сомнения выше, затрагивали могущественнее благороднейшие стороны нашей природы, но Сервантес, творя постоянно под непреодолимым побуждением собственного гения и бессознательно перенося в свое творение все наиболее оригинальные черты своего народа, стал родным для всех времен и для всех народов, одновременно стоящих как на низшей, так и на высшей ступени цивилизации, и поэтому более, чем всякий другой писатель, получил взамен заслуженную дань симпатии и удивления всего человечества».

Нет никакой возможности перечислить в этом коротком очерке все перлы высокой мудрости, разбросанные на страницах «Дон Кихота». Здесь мы находим цельную литературную теорию Сервантеса, которую он так энергично защищал против современных писателей-ремесленников; находим проповедь веротерпимости, обличение господствующих суеверий, поход против лицемерия духовенства того времени, благодаря которому книга Сервантеса была включена в список сочинений, запрещенных инквизицией (Index expurgatorius), собственные воспоминания автора о несчастьях, перенесенных в плену и на родине, и так далее. Ничтожные недостатки этого романа – известная сбивчивость плана, некоторые малозначащие противоречия и погрешности против хронологии – не могут заметно влиять на общее впечатление, между тем как достоинства его – блестящий своеобразный юмор и светлая вера в добро и добродетель – выступают еще резче, если вспомнить, что творение Сервантеса не есть плод юношеской фантазии, но написано в глубокой старости и окончено незадолго перед смертью.

Как ни враждебно относился Сервантес к модной литературе своего времени, он, тем не менее, вполне понимал, как выгодна для писателя сама по себе форма романа, дающая неограниченный простор его творческой фантазии и способная более всякой другой отражать человеческую жизнь в ее разнообразных проявлениях.

«Порицая немилосердно эти книги, – говорит он о рыцарских романах в первой части „Дон Кихота“, – я нахожу в них одно хорошее, именно канву: блестящий талант мог бы развернуться и выказать себя на ней во всем блеске. Они представляют обширное поле, в котором перо может двигаться совершенно свободно, описывая бури, кораблекрушения, битвы и прочее. И если подобное сочинение будет умно задумано, написано чистым, приятным слогом и приблизится, насколько это возможно, к истине, тогда данная автору канва украсится разнородными драгоценными узорами и сочинение его представит столько красот, что оно достигнет высочайшей степени совершенства, до которой может возвыситься поэтическое произведение, предназначенное, услаждая, поучать читателя. Свобода, предоставленная писателю в создании и развитии подобного рода произведений, дает возможность ему попеременно являться в них лириком, эпиком, трагиком, комиком, соединяя в себе все красоты приятной и сладкой науки, поэзии и красноречия, потому что эпопея может быть написана прозой так же удобно, как и стихами».

Основываясь на приведенном взгляде на роман как на наиболее благодарную форму изящной литературы, Сервантес задумал написать произведение, которое было бы для серьезного романа таким же образцом, каким был для комического «Дон Кихот». По крайней мере, такое заключение можно вывести из слов самого автора и его друзей. В посвящении ко второй части «Дон Кихота» он говорит: «В числе моих книг эта будет или худшею, или лучшею на нашем языке».

Однако план серьезного романа не удался Сервантесу. Его «Персилес и Сихизмунда» не вышел ни лучшею, ни худшею книгой в этом роде; но уже одна попытка его показывает, насколько он опередил свой век, насколько был выше общего уровня того времени. Серьезный роман только начинал развиваться, когда, посмертно изданное, вышло в свет произведение Сервантеса; из всех произведений европейской литературы ближе всего к роману стояли тогда его же собственные новеллы, в особенности некоторые из них. Образцов, которыми мог бы руководствоваться автор «Персилеса и Сихизмунды», в то время не было, если не считать «Мнимых Путешествий Лукьяна»[9] и нескольких греческих романов. Таким образом, ему приходилось почти что пробивать дорогу этому новому роду произведений. Но гений Сервантеса был склонен более к юмору, и потому его новый роман по своим достоинствам далеко уступает «Дон Кихоту». Сервантес назвал его «северным романом». Надо полагать, что сам автор не вполне был уверен в праве своего произведения называться «лучшею книгою» на его родном языке: роман-реформатор долго пролежал в его портфеле. Только в последние годы жизни Сервантес снова взялся за него и написал вторую его часть, но уже в совершенно другом тоне; он умер, не успев издать его. Смысл этого произведения великого писателя остался до сих пор неразгаданным. Одни видели в нем на каждом шагу намеки на современную политику, другие же нашли его скучным и не старались понять его основной мысли. Никто не заметил его значения как литературного произведения XVI века в совершенно новом, никем в то время не испробованном роде. Главный сюжет этого романа составляют страдания Персилеса, сына короля Исландского, и Сихизмунды, дочери Фрисландского короля. Он разделен на две части, очень мало похожие между собой. Первая часть написана в чисто рыцарском стиле; вторая, отделенная от первой тридцатилетним промежутком времени, – вполне философская. Первая много ниже второй, и по ней нельзя составить себе понятие о главной, руководящей мысли автора. Как первая, так и вторая части этого произведения Сервантеса поражают нас удивительной чистотой мысли и чувства. В лице Персилеса автор дает образец чистой бессознательно-платонической привязанности неиспорченного полуварвара, как бы сопоставляя ее с искусственно-лицемерным платонизмом рыцарских книг. Язык романа, в высшей степени изящный и поэтичный, составляет главную его прелесть, почему он много теряет в переводе. Богатство творческой фантазии поражает у писателя в возрасте Сервантеса. Во второй части встречаются черты автобиографические, воспоминания из путешествий автора по Италии и Испании, а также и следы горьких воспоминаний об Алжире. Несмотря на многие недостатки, для всемирной литературы роман «Персилес и Сихизмунда» имел значение громадное, послужив прообразом таким произведениям, как «Поль и Виргиния» Бернарден де Сен-Пьерра, «Телемак» Фенелона, «Эмиль» Жан-Жака Руссо, «Робинзон» Даниеля Дефо и «Дон Жуан» Байрона. Из всех творений Сервантеса роман «Персилес и Сихизмунда» имел наибольший успех у современников. В два года роман выдержал восемь изданий, а с 1618 по 1626 год он был переведен на языки итальянский, французский и английский.

Мы закончили краткий обзор литературных произведений Сервантеса и приближаемся к концу его биографии, так как литературная деятельность его кончается вместе с его жизнью, и умер он, так сказать, с пером в руках. «Персилес и Сихизмунда» был окончен в небольшом домике в Эскивиасе, приданом жены Сервантеса, куда нужда заставила его удалиться в последний год его жизни. В это время Сервантес сильно страдал от водянки и уже предвидел свой близкий конец. Свой роман подписал он, как подписывают духовное завещание. В прологе к нему он прощался с жизнью.

Заканчивает его Сервантес следующими трогательными словами: «Итак, прощайте, шутки, прощай, веселое настроение духа, прощайте, друзья: я чувствую, что умираю, и у меня остается только одно желание – увидеть вас вскоре счастливыми на том свете».

Сервантес не захотел удалиться из этого мира, не выразив своей признательности людям, которые поддерживали его в тяжелые минуты. «Я предлагаю то, что могу, – говорил он в одном из последних своих сочинений, – если я не в состоянии за добро заплатить тем же добром, то по крайней мере я его обнародую». Здесь он называет имена герцога Лемос, архиепископа Сандоваля и актера Педро де Моралеса, которые не дали ему умереть с голоду. Это публичное выражение признательности было последним актом, в котором выразилось благородство его чисто кастильского характера.

Ожидая со дня на день близкого конца, Сервантес сделал все необходимые распоряжения и вполне приготовился к смерти. Эту последнюю страшную минуту он встречал с таким же твердым спокойствием, как и все те, которых так много было в его жизни. За три недели до смерти он вступил в орден Францисканцев, рясу которых надел три года тому назад. 18 апреля он получил окончательное помазание, а на другой день написал посвящение своего последнего произведения графу Лемос, оставаясь до конца верным самому себе: при всем торжественном строе мыслей посвящение «Персилеса и Сихизмунды» дышит обычным добродушным юмором веселого горемыки.

23 апреля 1616 года, то есть в год смерти Шекспира, умер Сервантес на руках у своей жены. Его похоронили в монастыре Св. Троицы с непокрытой головой, как члена ордена. В 1633 году монастырь был оставлен монахами, и могила Сервантеса была забыта. Когда впоследствии ее хватились, все поиски оказались напрасными. Прошло более двух столетий по смерти великого испанского писателя: могила его оставалась навсегда потерянной, и в память его все еще не было поставлено никакого монумента. Но не нуждался автор «Дон Кихота» в монументе, сооруженном чужими руками. Недаром говорил он, что левая рука отказалась служить ему, предоставив правой позаботиться о его славе. Созданный собственным гением, памятник Сервантеса возносился теперь «выше пирамид» и был «тверже металлов»: он виден был отовсюду, всему цивилизованному миру, а будущность сулила ему бессмертие. Судьбе, как бы продолжавшей свои преследования и после смерти «отверженца», не удалось выйти победительницей и на этот раз.

В 1835 году испанцы поставили на Plaza del Estamento в Мадриде первый памятник Сервантесу – бронзовую статую более чем в натуральную величину, отлитую в Риме скульптором Сола из Барселоны. До 1835 года память Сервантеса была увековечена лишь выбитой в 1818 году в Париже бронзовой медалью и небольшим медальоном или бюстом, помещенным в 1834 году на средства частного лица над дверью дома по улице de los Francos в Мадриде, где он умер.

Около трех столетий отделяют нас от великого испанского гения, но этот длинный промежуток времени не сделал его чуждым нашему веку, и его «золотые речи» не стали для нас «забытыми словами». Близок и дорог должен быть каждому из нас этот «человек XVI века» с его высокими идеалами, с его сильной душой, с его чистым сердцем и безупречной совестью, благодаря которым, прощаясь с жизнью, преисполненной страданий и лишений, он не вспоминал о своих невзгодах и разочарованиях, но мог, напротив, накануне смерти произнести трогательные и милые слова: «Прощайте, шутки, прощай, веселое настроение духа!»